При помощи пипетки отдели нитроглицерин. Для того, чтобы проверить изготовленный продукт, помести маленькую капельку на металлическую поверхность и подожги. Если выживешь, то увидишь, что нитроглицерин вспыхивает чистым голубым пламенем.
Полученную порцию рекомендуем переделать в динамит, поскольку нитроглицерин, падла, имеет плохую привычку взрываться без единой на то причины.
И помни — они очень хотели бы, чтобы ты всего этого не делал! Возможно, сам ты делать этого тоже не хочешь. Но знай, что на самом деле все бомбы делятся на две категории — те, которые бросаешь ты, и те, которые бросают в тебя. Так займи же удобную для себя позицию на решающей стадии борьбы пролетариата за собственное, блядь, освобождение!
Да, думаю я, ну и книга. Я откладываю брошюру в сторону, беру другую и сразу наталкиваюсь на фразу «Слово Иисусу Христу», о, думаю, это что — какая-то стенограмма, потом присматриваюсь — на самом деле там написано «Слава Иисусу Христу», так тоже интересно, думаю, хотя было бы интереснее, если это действительно оказалась стенограмма, представляете какие-то сборы, на каком-нибудь заводе, и вдруг ведущий объявляет — а теперь слово предоставляется товарищу Иисусу Христу. Регламент — десять минут. Думаю, этого было бы целиком достаточно.
— Откуда у тебя такие книги?
— Эту, которая про бомбы, я у Чапая взял. У него их там целая пачка была. А про Иисуса Какао дал.
— А у Какао откуда такие книги? — спрашиваю.
— А он, —произносит Вася, — с мормонами тусит. Хотя нет, не с мормонами, с этими, как их — с баптистами.
— А какая разница?
— Мормоны могут иметь несколько жён.
— Какао это не светит, — говорю. — Он полный мудак.
— Да, — соглашается Вася, — он полный.
— Знаешь, — говорит он мне, помолчав, — я тут читал книги богословов разных, тоже Какао приносил. Прикольные, в принципе, богословы. Только меня нервирует, что там постоянно, когда они цитируют библию, пишется на каждой странице «От Луки», «От Ивана», «От Матвея», понимаешь? Так, знаешь, будто в электричке кто-то идёт, продаёт яд и кричит — от тараканов! от крыс! от мокриц каких-нибудь! Понимаешь?
Я поражённо смотрю на Васю. «От тараканов»… Что у человека в голове?
Дождь было видно, ещё только он появился там — вверху, уже тогда было понятно, что всё это сейчас окажется здесь, среди нас, оставалось только ждать и вот, действительно — начинается дождь, мы выбегаем на платформу и бежим в направлении вокзала, возле дверей, под козырьком, стоит толпа сумасшедших утренних пассажиров, которые пытаются куда-то выехать из своей Узловой, дождь становится всё плотнее и плотнее, падает на нас, падает на вокзал, на электричку, на которой мы приехали, на нескольких мужиков в оранжевых жилетках, которые идут по платформе и будто не замечают весь этот дождь, всю эту толпу, я вдруг думаю, что на самом деле дождь не такой уж и холодный, нормальный дождь, падает себе, куда должен падать, что тут сильно заморачиваться, и я иду под ближайшие деревья, которые растут рядом со строением вокзала, Вася и Собака плетутся за мной, мы становимся под чем-то хвойным и смотрим из-под веток на тучи, которые разворачиваются и сворачиваются над бесконечными путями, проползают с севера на юг, с востока на запад, оставляя за собой мокрые цистерны и холодные потоки в сточных трубах, и когда всё это заканчивается, где-то через полчаса,
когда дождь останавливается и начинается нормальное летнее утро, выходной день, кстати, из вокзала выходит какой-то инвалид, или просто алкоголик, даже не знаю — очевидно, просто пьяный инвалид, в одной руке небольшой стул, а в другой — какую-то коробку, стул он ставит просто на платформу, садится себе и ставит перед собой коробку, раскрывает её, и — ничего себе — оказывается, что это патефон, настоящий старый патефон, как в телевизоре, одно слово, инвалид достает какую-то пластинку, что-то там крутит и машина вдруг начинает работать, кто бы мог подумать, он довольно оглядывает всех дембелей и всех мужиков в оранжевых жилетках, но никто не вдупляет, что это за инвалид и что это за патефон у него тут на платформе, тогда инвалид замечает нас и понимает —если в этом бестиарии кто-то его и воспринимает, то разве что эти трое сонные, мокрые, обездоленные придурки — то есть мы, и он улыбается нам, мол — давайте, пацаны, идите сюда, послушаем райские мелодии для инвалидов и юродивых, когда ещё вы такое услышите, идите-идите, не бойтесь. Мы подходим к нему, он нам и дальше улыбается, хотя, может, он на самом деле и не нам улыбается, ну, всё равно приятно, что не говорите, мы садимся рядом и слушаем его жёсткое, подранное и потрёпанное виниловое ретро, Собака тоже улыбается и вообще распускает сопли, и я так себе думаю — что вот и дембели, и оранжевые мужики, и мокрые деревья, и холодные потоки — во всём этом будто бы ничего и нет, ну, нормальные мужики, нормальные дембели, потоки нормальные но вместе с тем, я сижу сейчас тут — на этом вокзале, рядом с незнакомым мне инвалидом, слушаю говённое, в принципе, ретро, но есть в этом что-то правильное, именно так всё и должно быть, и убери отсюда сейчас потоки, или убери отсюда оранжевых мужиков — всё сразу исчезнет, радость и спокойствие держатся именно на большом логическом объединении тысячи никому не нужных, аномальных шизофренических штук, которые, слившись во что-то единое, дают тебе, в конце-концов, полное представление о том, что такое счастье, что такое жизнь, и главное — что такое смерть.
Эпилог №1
Из вокзала выходит патруль, лениво осматривает территорию и останавливается своим тяжёлым взглядом на инвалиде. Они подходят к мужику, о чём-то с ним переговариваются, инвалид им улыбается так же бессодержательно, как 45 минут назад улыбался нам, они наседают на него с двух сторон, наконец, один из них, очевидно старший, не выдерживает и валит с носака по патефону, который тут-таки отлетает вбок и печально замолкает.
— Нужно было забрать инвалида, — говорю я Васе.
— Куда — в лагерь? Они же тут свои, должны договориться.
— Какие свои? — говорю. — Смотри, суки, что с машиной сделали.
Мы сидим уже в вагоне своей электрички, которая вот-вот должна отправиться, и смотрим, как инвалид пытается встать и собрать в кучу кишки своего патефона. Но один из ментов, очевидно, младший, быстро подбегает к сломанной машине и ещё раз пинает её ногой, от чего патефон снова поднимается в воздух, и, тяжело перелетев, падает возле самого входа в вокзал.
— Я сейчас, — вдруг произносит Собака.
— Подожди, — останавливаю я его. — Ты куда?
— Стой, Собака, — кричит Вася. —Мы уже едем.
— Едьте без меня, — кричит он и выходит.
— Что с ним?
— Не знаю, — произносит Вася. — Может, ему хреново.
— Давай выйдем подождём, — предлагаю.
— Куда подождём? А Карбюратор? Хрен с ним — пусть остаётся. Приедем — заберём.
Электричку передёргивает и мы отправляемся дальше на Восток, но ещё успеваем увидеть, как наш друг-еврей-Собака-Павлов подходит к одному из ментов, к тому, который старший, поворачивает его к себе и прицельно заряжает ему просто в его сержантское ебало так, что картуз валится на землю, да и сам сержант валится, но ему на выручку — успеваем заметить мы — кидается другой патрульный, тот, который младше, а из самого вокзала выбегают ещё двое или, может, даже трое ублюдков в униформе — успеваем посчитать мы — собственно, это и всё, что мы успеваем. Электричка отъезжает, давай, кричу я Васе Коммунисту, рви стоп-кран, ты что — дурак? спрашивает Вася, какой стоп-кран, это всего-навсего электричка, всё, говорит он, проехали.
Сначала Собаку бьют прямо на платформе, постепенно вокруг них собирается толпа, инвалид успевает куда-то убежать, вместе с кусками своей ретро-машины, потом постовые затягивают бессознательного Собаку к себе в опорпункт, приковывают наручниками к лавке, поливают водой из ведра и начинают бить по новой, хотя пользы от этого уже и мало — для Собаки так точно. В какой-то миг, уже когда он, опять без сознания, лежит на мокром полу, из его глотки выбиваются две усталые форели и, стуча хвостами по цементному полу, скачут под лавку и серебряно поблёскивают ломанной чешуёй.
Под вечер он таки приходит в себя, обиженный им сержант уже попускается, ладно, говорит, сука, давай, едь в свой Харьков, чтобы я тебя тут не видел, увижу — убью, они с напарником загружают Собаку в проходной вечерний на Харьков, предупредив проводника, чтобы тот не забыл в Харькове скинуть тело, проводник стремается, но что делать, в вагон окровавленного Собаку не пускает, вынес ему воды, на говорит, обмойся, Собака тяжело ведёт разбитой головой, не совсем понимая где он и кто он. Так и сидит в тамбуре на полу до самого Харькова, там проводник открывает дверь и помогает ему спуститься вниз, Собака делает несколько шагов, но теряет равновесие и едва удерживается на ногах, потом всё же собирается и выходит в город. Через час он приползает к своей бабуле-ветерану, о, говорит бабуля, Виталик, где это ты был? нормально, говорит Собака, всё нормально, и падает возле холодильника.
Через два дня бабуля вызывает скорую. О, в свою очередь говорят врачи, у него же сотрясение мозга, и ключица, кажется, сломана, они выносят Собачье тело на улицу и везут лечить.
Через несколько дней Собака приходит в себя, врачи к нему быстро привыкают, его перестаёт тошнить, вроде бы всё хорошо, Собака даже начинает подниматься с кровати и гулять по коридору, дружит с персоналом и вообще идёт на поправку. В субботу, когда в отделении остаётся только дежурная сестра, Собака залазит в кабинет к зав. отделения, находит там спирт, аскорбинку, и ещё какие-то таблетки, и всё это сжирает тут-таки — в кабинете зав. отделения.
Следующим утром Собаку находят на полу в кабинете, изо рта Собаки течёт слюна, его начинают откачивать, а откачав, думают — что с этой сукой теперь делать. Оставлять его у себя обиженный персонал отказывается.