Дабы все стало ясно, приведу чуть более пространный кусок перевода:
"Мне было бы гораздо легче примириться со всем родом еху, если бы они довольствовались теми пороками и безрассудствами, которыми наделила их природа. Меня ничуть не раздражает вид судейского, карманного вора, полковника, шута, вельможи, игрока, политика, сводника, врача, лжесвидетеля, соблазнителя, стряпчего, предателя и им подобных; существование всех их в порядке вещей. Но когда я вижу кучу уродств и болезней как физических, так и духовных, да в придачу к ним еще гордость, – терпение мое немедленно истощается; я никогда не способен буду понять, как такое животное и такой порок могут сочетаться. У мудрых и добродетельных гуигнгнмов, в изобилии одаренных всеми совершенствами, какие только могут украшать разумное существо, нет даже слова для обозначения этого порока; да и вообще язык их не содержит вовсе терминов, выражающих что-нибудь дурное, кроме тех, при помощи которых они описывают гнусные качества тамошних еху; среди них они, однако, не могли обнаружить гордости вследствие недостаточного знания человеческой природы, как она проявляется в других странах, где это животное занимает господствующее положение. Но я благодаря моему большому опыту ясно различал некоторые зачатки этого порока среди диких еху.
Однако гуигнгнмы, живущие под властью разума, так же мало гордятся своими хорошими качествами, как я горжусь тем, что у меня две руки; ни один человек, находясь в здравом уме, не станет кичиться этим, хотя и будет очень несчастен, если лишится одной из них. Я так долго останавливаюсь на этом предмете из желания сделать, по мере моих сил, общество английских еху более переносимым; поэтому я очень прошу лиц, в какой-нибудь степени запятнанных этим нелепым пороком (this absurd vice), не отваживаться попадаться мне на глаза".
Честно говоря, я охотно заменил бы "нелепый порок" перевода на "абсурдный порок" оригинала. Но большого значения это не имеет.
Итак, "абсурдный порок" – это изначально просто нелепая гордость (несомненно, напрасная), осознание нелепости привязанности к отвратительно-человеческому, естественно сопровождающее желание уйти из мира (из английского общества, из Дании-тюрьмы, из жизни). Это восхитительное преобразование (Свифта в прах) Павезе построил не без помощи Шекспира, которого понимал и любил. Уход в смерть – из гордости.
Самоубийство из гордости, во избежание контактов с миром, якшания с ним, подчинения ему или решения поставленных им проблем, безоговорочное осуждение мира были проходными местами античной культуры. Быть может, не в последнюю очередь именно это имел в виду Павезе, говоря (цитата была приведена выше), что греческие и римские классики становятся гораздо понятнее после основательного посещения литературы нового времени. В случае с Шекспиром, одним из несомненных отцов новой литературы, это почти банальность – ибо он не только заставил покончить с собой немало своих героев (вспомним только для затравки Ромео, Джульетту, Антония, Клеопатру, Отелло и Лукрецию), но и вложил в уста Гамлета великолепную апологию самоубийства. И не просто самоубийства, а искомого самоубийства из гордости.
"Быть или не быть, – говорит Гамлет, – значит или продолжать жить и позорно мириться с жизнью, какая она есть, или покончить с ней и тем, что за ней стоит". Наивная традиция переводить прославленный монолог в духе иной дилеммы – пассивного приспособления к общественному злу или активной борьбы с ним – не выдерживает ни обращения к оригиналу, ни даже разбора любого вменяемого перевода. Она ошибочна от начала до конца10. Для Гамлета жизнь ужасна в любом случае – безотносительно к тому, какова она в каждый конкретный момент в любом данном месте, тем более – в его собственном случае; прежде всего, она унизительна, а благородному человеку не следует мириться с унижением. Его смущают не столько личные проблемы, сколько наличие в мире врожденного зла и иных непорядков, искоренить которые целиком, естественно, невозможно. Прекрасное totakearmsagainstaseaoftroubles, andbyopposingendthemозначает не донкихотову мобилизацию в странствующие рыцари, защитники угнетенных, а принципиальную, буквальную, гордую оппозицию миру – выбор смерти как избавления (блестящая игра слов: totakearms – "наложение рук", а не "вооружение"), как выхода из недостойной игры. Смирение паче гордости.
Шекспир устами Гамлета поставил читателям всех времен удивительной красоты эмоциональную ловушку, в которую за последние четыреста лет кто только не попадал. Павезе она представлялась пленительной.
Гамлет говорит: смерть – огромный соблазн. Жизнь отвратительна, уход из жизни – дивное, прекрасное, благородное, единственное достойное (по крайней мере, для рыцаря) решение проблемы налаживания отношений с миром. Посмертная пустота благодетельна и великолепна. Недостатки? Пожалуйста. За уход приходится расплачиваться короткой болью (удар стилета), но в сравнении с призом она пустяк. Но вот беда – действительно ли после смерти пусто? Не оживем ли мы там? Не променяем ли шило на мыло? Одну жизнь – на другую? Только бы знать, что там нас не ждут посмертные сны, только бы убедиться, что там нас никто не оскорбит – и не остановит тем самым наше бегство из мира… Тогда короткая боль – недорогая цена за вечное блаженство.
Запомним это слово – бегство.
Безмерный талант Шекспира заставляет читателя проглотить главную аксиому Гамлета – пустота прекрасна. Примем ее на минуту и мы. Что дальше? Удар кинжалом, конечно, удовольствие маленькое, но ведь существуют и иные способы ухода. Скажем, сильнодействующий яд или пистолет. Самое главное – правильно понять намек. Шекспир, более или менее последовательный атеист, весело подмигивал читателю: мы оба превосходно знаем, что там, после смерти, и в самом деле ничего нет. Бояться нечего! И терять тоже – при условии, что жизнь действительно неудачная, унизительная шутка. Осталось только найти быстрый и безболезненный патент.
В шестнадцатилетнем возрасте все мы отчасти, если не более того, Гамлеты. Инфантильный (не побоимся) Павезе сохранил подростковое отвращение к реальности и в зрелом возрасте. Это обстоятельство не мешало ему здраво квалифицировать страсть к самоубийству то как болезнь, то как порок. Гордость Свифта и гордость Гамлета, единых в своем отвращении к жизни (я рекомендую всякому, кто хоть немного сомневается в человеконенавистничестве Джонатана Свифта, перечитать знаменитое эссе Орвелла о его творчестве), изящно названы им "абсурдным пороком". Павезе был им заражен, сознавал это, даже гордился – но, тем не менее, вместе с Шекспиром отлично знал, как следует возражать Гамлету.
Гамлет, смертельно больной "абсурдным пороком", не искал рационального выхода из драматической ситуации, в которую поставили его сюжетные обстоятельства. Он вовсе не намеревался убить Клавдия и завладеть престолом, как герой мрачной новеллы, откуда Шекспир позаимствовал сюжет своей трагедии. Зачем ему престол? Собственно, именно потому, что править Данией унизительно, Гамлет и не убил Клавдия во время молитвы. Для юного принца гибель отца – не столько позорное злодеяние, сколько органическая часть картины мира и, следовательно, еще один повод для расчета с жизнью. После беседы с призраком Гамлет создал великолепный план (недурной вопрос – о чем он думал раньше): он решил уйти из жизни, но не один, умереть – но вместе с Клавдием, еще точнее – устранить его перед тем, как уйдет сам. Осуществлением этой фантазии (месть плюс благородный уход, невозможный, недостойный, пока месть не свершится; в свою очередь, свершив ее, жить недостойно) и стала дикая заключительная сцена трагедии с несимпатичной горой трупов. К сожалению, она вполне осмысленна, ибо дарит Гамлету искомый катарсис, насыщение его "абсурдного порока". Лишь на пороге смерти, совершив все, что задумал, вдобавок, ощутив действие яда, Гамлет на минуту светлеет (увы, как и Павезе, обратившийся за помощью к Маяковскому и к "Королю Лиру"). Последним значимым поступком (но не последними словами, о словах ниже) умирающего Гамлета становится предотвращение самоубийства Горацио. От давно задуманного самоубийства – к продлению жизни друга, также рвущегося умереть. Пусть ненадолго. Впрочем, и в этот момент Гамлет называет смерть felicity – блаженством – и допивает кубок с ядом.
Несколько попутных слов о переводах релевантных кусков "Гамлета". Давайте еще раз убедимся, как страшно нас обманули; наиболее вопиющие места выделены красным.
М.Лозинский
Гамлет:
Horatio, I am dead; Горацио, я гибну;
Thou livest; report me and my cause aright Ты жив, поведай правду обо мне
To the unsatisfied. Неутоленным,
Горацио:
Never believe it: Этому не быть;
I am more an antique Roman than a Dane: Я римлянин, но датчанин душою;
Here's yet some liquor left. Есть влага в кубке.
Гамлет:
As thou'rt a man, Если ты мужчина,
Give me the cup: let go; by heaven, I'll have't. Дай кубок мне; оставь; дай, я хочу.
O good Horatio, what a wounded name, О друг, какое раненое имя,
Things standing thus unknown, shall live behind me! Скрой тайна все, осталось бы по мне!
If thou didst ever hold me in thy heart Когда меня в своем хранил ты сердце,
Absent thee from felicity awhile, То отстранясь на время от блаженства,
And in this harsh world draw thy breath in pain, Дыши в суровом мире, чтоб мою
To tell my story. Поведать повесть.
Б.Пастернак
Гамлет: …все кончено, Гораций.
Ты жив. Расскажешь правду обо мне
Непосвященным.
Горацио: Этого не будет.
Я не датчанин – римлянин скорей.
Здесь яд остался.
Гамлет: Если ты мужчина,
Дай кубок мне. Отдай его. – Каким
Бесславием покроюсь я в потомстве,