againstaseaoftroubles. Я думаю, что те, кто в течение столетий пытались вооружить Гамлета на борьбу со злом, проглядели тонкую игру слов totakearms – totakeuparms. Разумеется, на первый, невооруженный взгляд речь идет об оружии. Гамлет вооружается и идет на врага! Но кроме первого взгляда есть еще и второй. Я полагаю, что "наложить руки" в смысле "покончить с собой" – наиболее адекватный выход из подстроенной Шекспиром ловушки (всякая игра слов – ловушка). Ибо вооружаться – это totakeuparms. А шекспировское безup – нечто куда как более неопределенное. Добавлю еще кое-что. Arm как оружие и только оружие (ни в коем случае не как "рука") – это классическая латынь. Между тем, в санскрите и в древнеперсидском, старопрусском, сербо-хорватском (список неполный) irma, aremo, irmo и rame соответственно означают "рука" или "плечо". На мой взгляд, в данном случае Шекспир следовал "прочим" смыслам и языкам – не латыни. Ибо естественный путь оригинального филологического творчества в индо-германских языках проходит через немецкий или французский, а не напрямую через латынь. Особенно, как мы увидим ниже, если речь идет о смерти.
Почему endthem – "закончить с ними", а не "покончить с ними", как у Пастернака? Да все по той же причине. "Покончить" значило бы победить, истребить бедствия, однако это наверняка невозможно – уж точно для Гамлета. "Закончить" – это просто прекратить с ними якшаться, что Гамлет и имел в виду.
Теперь – самое главное.
Гамлет, как известно, гуманист. То есть человек, с увлечением освоивший классические древнегреческие и римские тексты, а заодно противопоставивший их современности. Но в античных сочинениях его монолог – проходное место, так что у Шекспира он перепев. Приведу цитату из уже упомянутого Сенеки. Она не единственная. Напротив, она типичная.
Сенека о смерти (кажется, в "Нравственных письмах к Луцилию"):
"Это она освобождает раба вопреки воле господина, разбивает оковы пленников и вырывает из тюрем тех, кого томит в них произвол тирании. Это она объясняет изгнаннику, которого мысли и взгляды всегда обращены в сторону отечества, что, право, неважно, погребут его с тамошними или здешними покойниками. Если судьба так несправедливо разделила общие блага и подчиняет одного человека другому, хотя родились они в жизнь с одинаковыми правами, – это она, которая всех равняет. Это она никогда не сгибается под велением чужой воли, в ее присутствии человек не чувствует низости своего положения, ей – нельзя приказывать…
Да, лишь благодаря ей жить не значит терпеть муку, лишь благодаря ей могу я сохранить душу мою в безопасности от чужих посягательств и хозяйкой самой себя. Она мне – как убежище от кораблекрушения. Я вижу пред собой всевозможные виды орудий пытки… но я вижу также смерть. Вот враги варвары, либо хоть и сограждане, но тираны: но рядом с ними – вот она и смерть. Не так тяжко даже самое рабство, когда знаешь, что если опостылел тебе хозяин, то одним прыжком можно достигнуть свободы; против всех обид жизни есть у меня одна великая подмога – смерть".
Как Стоя не имеет иного истолкования, кроме прямого, так и монолог, так и характер принца Датского. Попросту – чем не перевод?
Монолог Гамлета – это цитата из бесчисленных классических текстов, рассматривающих смерть как освобождение. "Одним прыжком достигнуть свободы" – это ровно
When he himself might his quietus make Когда бы знал, что подведет итог
With a bare bodkin? Обычной шпилькой?
Дискурс Гамлета – это дискурс Эпиктета, Сенеки, Музония Руфа и других. Именно его принц изучал в университете.
Шекспир целиком отдал Гамлету гамлетово. Иными словами, в "Гамлете" у "абсурдного порока" полнейшая монополия на жизненную философию. Однако Шекспир (как и Павезе) знал, что Гамлету, даже оставаясь в рамках его пессимистического взгляда на жизнь (и, повторюсь, взгляда на смерть, как на соблазн), можно успешно возразить. Сенеке тоже. Стало быть, он проявил феноменальную терпимость – предоставил Гамлету сцену, нисколько не разделяя его точку зрения. Ответ Шекспир дал в "Короле Лире", породив удивительную по мощи парадигму жизнелюбия. Я не стану обсуждать здесь важнейший вопрос о связи его (ответа) с трагедией в целом, равно как саму трагедию, то есть что в ней самое главное и интересное, кто главные ее герои (а кто нет), в какой степени довлеет над ней парадигма жизнелюбия (вообще говоря, в очень существенной). Ограничимся формальной стороной дела.
Допустим, жизнь действительно ужасна. Иначе говоря, она и правда день за днем подвергает нас тяжким испытаниям – а то и унижениям. Что с того! Разве при таких печальных обстоятельствах невозможно вести войны, ухаживать за больными, сочинять романы, решать уравнения – и выигрывать шахматные турниры?
Конечно, можно пойти гамлетовским путем, то есть раз навсегда оскорбившись, отказаться от участия в жизненной игре (вот определение игры: сознательно выбранная из многих событийная траектория, упрямо проходящая по установленным правилам через одни критические узлы и минующая другие), итоговый смысл которой – серийное преодоление испытаний. Однако, по крайней мере, если мы признаём игровой, процессуальный характер жизни, досрочный, не оговоренный правилами выход из нее (а вовсе не участие в ней, как утверждал Гамлет) является неблагородным действием. Вопрос о том, что благородней (и кто такой рыцарь) открывается заново.
Несложно нарисовать корректную игровую модель жизни (еще соблазнительнее процитировать "Homo ludens" Хейзинги, но я преодолею соблазн – книга хоть и хороша, но недостаточно глубока; есть и другие): миром, какой он есть, мы, игроки, почти не интересуемся, нас волнуют не его глобальные беды, даже не испытания, которым подвергаемся мы лично, а та маленькая война, которую мы в нем ведем. Препятствия, которые мы выбираем, чтобы (своим горбом) их преодолеть. Иными словами, мы стремимся выйти из игры совсем иначе, чем Гамлет, – победителями. Как ни странно, это почти всегда возможно, более того, зависит исключительно от нас. Ибо игра – это всего лишь борьба (с трудностями) в заранее оговоренном, выделенном, огороженном правилами, оттого праздничном пространстве. Это может быть все, что угодно: футбольный матч, кроссворд, рыцарский турнир, спасение утопающих, борьба с эпидемией, восхождение на гору или ухаживание за дамой. Поставив задачу (усевшись за шахматный столик), мы отбрасываем мировую трагедию за ненадобностью. Беспредельное гамлетово страдание, suffering, в таком случае превращается из альфы и омеги жизни в ее побочный элемент, ее истинным содержанием становятся выносливость, талант, терпение, преодоление (в рамках установленных правил и добровольных самоограничений) – одним словом, endurance. В жизненную схему естественным образом входит победа как самостоятельная, хотя и не конечная ценность – как этап на бесконечном (не имеющем конца) игровом пути. У нее может быть любая физическая природа – от захвата власти (непременно в ущерб конкурентам) до успешного похудания и написания романа (никому не в ущерб), от покорения Эвереста до выведения карликовых баобабов; иными словами, речь всего только о достижении определенных заранее рубежей. Прелесть жизни-игры в том, что она может развернуться в любом контексте, на любом фоне – были бы желание и азарт. Или, лучше, – была бы цель. Скажу больше: желание жить (жизнелюбие) и любовь к игре (азарт) – это более или менее одно и то же. Ведь если мы не Гамлеты, не датские принцы, мы непременно социальные, следовательно, соревновательные существа. Стоит иметь в виду, что не всякая состязательная игра является антагонистической (стало быть, не всякий наш выигрыш суть чужой убыток), да и наличие физического соперника вовсе не обязательно; его можно выдумать; его можно элиминировать; довольно часто идеальный соперник, так же как и идеальный собеседник (или собутыльник) – это мы сами. Ведь даже если задачу (обогнать) ставит нам живой соперник, этого мало – игра начинается не тогда, когда нам бросают вызов, а когда мы этот вызов принимаем. Оттого не в сопернике дело; скорее, в том, что все, что мы охотно делаем, легко может быть разложено на игровые элементы. Обратное тоже верно: застигнутые врасплох на острове, населенном исключительно благородными мизантропами, мы оказываемся в скучной компании Гамлетов (и Глостеров), несчастных уже оттого, что они не хотят (или не умеют) ставить себе цели (ради целей) и радоваться их достижению (как таковому), состязаться ради преодоления, играть ради игры. Именно оттого последнее активное действие Гамлета – безобидный вроде бы поединок с Лаэртом – жуткая пародия на настоящую игру. Ибо мы с самого начала знаем, что обе стороны – и Гамлет, и Лаэрт, – не собираются следовать правилам. В самом деле, Лаэрт не играет, а мстит – за отца и сестру. Что до Гамлета, то он откажется не только играть, но и мыть посуду просто оттого, что это не решит унизительные проблемы голода в Руанде и коррупции в Эльсиноре. Остается Эдгар из "Короля Лира". Он ни за что не откажется – ибо для него есть с грязных тарелок унизительнее, чем жить. Поэтому он эти тарелки (мучительно) преодолеет.
Шекспир сформулировал все это просто и изящно в уже упомянутом отрывке из пятого акта "Короля Лира". Том самом, который Павезе и Бродский предпослали своим книгам. Процитирую его еще раз:
Edgar:
Away, old man; give me your hand; away! Папаша, прочь! Дай руку мне, бежим!
King Lear hath lost, he and his daughter ta'en: Лир проиграл, их с дочкой повязали:
Give me your hand; come on. Дай руку мне. Бегом.
Gloucester:
No farther, sir; a man may rot even here.Ни шагу, сэр. Мы можем гнить и тут.
Edgar:
What, in ill thoughts again? Men must endure Что, снова глюки? След нам выносить
Their going hence, even as their coming hither; Уход из жизни как авансы бабы.