Nello specchio. Над зеркалом.
и особенно
Come vedere nello specchio Как увидеть в зеркале
Riemergere un viso morto, Всплывающее мертвое лицо,)
позаимствован у Данте (Ад 32,52-54):
E un ch'avea perduti ambo li orecchi
per la freddura, pur col viso in giùe,
disse: «Perché cotanto in noi ti specchi?
И кто-то молвил, не подняв чела,
От холода безухий: "Что такое?
Зачем ты в нас глядишь, как в зеркала".
И, наконец, нечто потрясающее. Павезе искусно вставил в свое стихотворение самую, наверное, знаменитую строку "Ада" – последний стих надписи над его вратами (Ад 3,9):
Lasciati ogni speranza voi ch'entrate… Оставь всякую надежду, входящий…
В данном случае я вынужден прибегнуть к буквальному переводу – перевод Лозинского ("Входящие, оставьте упованья") проглатывает слишком много слов.
Вот где скрыта эта строка, вернее, ее отличительные знаки, у Павезе. Он разбросал "всякую надежду", "ogni speranza", на пространстве трех строк:
Cosi li vedi ogni mattina Такими ты их видишь каждое [всякое] утро,
Quando su te sola ti pieghi Одиноко склоняясь
Nello specchio. O cara speranza, Над зеркалом. О, милая надежда,
Quel giorno sapremo anche noi В этот день и мы узнаем
Che sei la vita e sei il nulla. Что ты – жизнь, и ты же – пустота.
Итальянское ухо не может ее не услышать.
Только теперь, закалившись в живой воде дантовского первоисточника, я рискну (и то не без трепета) предложить свой перевод стихотворения Павезе. Только теперь оно становится понятным. Павезе говорит не столько с Прекрасной дамой, сколько с узниками ада:
Verrà la morte Смерть придет
Verrà la morte e avrà i tuoi occhi Смерть придет, и у нее твои глаза,
Questa morte che ci accompagna Та смерть, что всегда с нами
Dal mattino alla sera, insonne, С утра до вечера, бессонно,
Sorda, come un vecchio rimorso Глухая, как старое угрызение,
O un vizio assurdo. I tuoi occhi Как абсурдный порок. Твои глаза
Saranno una vana parola, Станут пустым словом,
Un grido taciuto, un silenzio. Немым криком, тишиной.
Cosi li vedi ogni mattina Такими ты их видишь каждое утро,
Quando su te sola ti pieghi Одиноко склоняясь
Nello specchio. O cara speranza, Над зеркалом. О, милая надежда,
Quel giorno sapremo anche noi В этот день и мы узнаем
Che sei la vita e sei il nulla. Что ты – жизнь, и ты же – пустота.
Per tutti la morte ha uno sguardo У смерти на каждого один взгляд.
Verrà la morte e avrà i tuoi occhi. Смерть придет, и у нее твои глаза.
Sarà come smettere un vizio, Это как порвать с пороком,
Come vedere nello specchio Как увидеть в зеркале
Riemergere un viso morto, Всплывающее мертвое лицо,
Come ascoltare un labbro chiuso. Как прислушиваться к сжатым губам.
Scenderemo nel gorgo muti. Мы сойдем в теснину молча.
Опущу (прямо в Лету) свои и чужие, в основном, иноязыкие изыски, промежуточные варианты перевода и размышления о них. Не могу не рассказать лишь об одной дилемме, более литературной, нежели филологической, возникшей (и так и не исчезнувшей) вокруг перевода последней строки. Дилемме, естественно породившей цепочку любопытных дешифровок, – и кое-какое свежее представление о поэтическом таланте Павезе.
Все начинается с того, что muto (muti в соответствующем падеже), как и прямые, от того же корня, разноязыкие сородичи этого слова, означает, прежде всего, "немой", а лишь потом "молчащий", "молчаливый", "тихий". Поэтому было крайне соблазнительно перевести последнюю строку стихотворения так: "Мы сойдем в теснину немыми" – точь-в-точь как в известных мне английских переводах. Эта интерпретация имеет еще одно достоинство: она очень в духе истинного первоисточника, то есть Данте с его метафизическим реализмом. Данте, как и его время, привержен абсолютным, абстрактным ценностям и понятиям. Немота естественным образом присоединилась бы у него к слепоте и глухоте – полнокровным акциденциям, а не преходящим дистинкциям вроде молчания или упрямства.
Беда только в том, что Павезе – не Данте, причем очень сознательно не Данте. Он – порождение другого времени, уже не сын католической церкви, вообще, едва ли христианин, и, главное, иначе изобретателен. Кроме того, за последние двести лет поэтическая метафизика стала куда более индивидуальной.
С учетом всего вышеизложенного мы просто не можем не обратить внимание на следующее обстоятельство: в данном стихотворении "немота" уже занята (в седьмой строке) словом taciuto. Причем, в точной аналогии с muto из последней строки, это замещение не является само собой разумеющимся, первоочередным. Ибо tacito (латинское слово, также проникшее во многие европейские языки) – это, прежде всего, "молчаливый", "тихий"4, а лишь потом "безмолвный, немой". Как легко видеть, ровно наоборот.
Для того чтобы обоснованно заключить, что слова mutoиtacitoграциозно заняли семантические ниши друг друга, необходимо сначала показать, что они не были (и не могли быть) использованы по прямому назначению. То есть: что невозможно запросто проинтерпретировать (и перевести) muti как "немой", а taciuto как "тихий", избавившись от проблемы (инверсии) как таковой.
Суть дела, как обычно, в том, что интерпретировать и переводить нам приходится не слова, а целые фразы. Присмотримся к строкам 4-8:
Sorda, come un vecchio rimorso Глухая, как старое угрызение,
O un vizio assurdo. I tuoi occhi Как абсурдный порок. Твои глаза
Saranno una vana parola, Станут пустым словом,
Un grido taciuto, un silenzio. Немым криком, тишиной.
Речь о смерти, "глухой, как старое угрызение". Перечень метафизических качеств смерти (и Прекрасной дамы заодно) Павезе начинает с вполне дантовского sordo – "глухой". В таком случае ее, смерти, или твои, Констанс, дивные глаза просто обязаны стать немым, а не тихим криком – в силу естественного противопоставления. Стало быть, слово taciutoупотреблено в побочном значении "немой", то есть нарочито неуместно, вместоmuto. Эта нарочитость вдвойне выпукла, ибо над пассажем, в котором присутствуют sordo в своем прямом значении "глухой" и tacitoв побочном значении "немой", неизбежно и ощутимо витает богатое слово sordomuto – "глухонемой", самим своим сложносочиненным (следовательно, железобетонным) существованием указывая на свершающееся искривление языкового пространства. Павезе создает, не произнося его вслух, новое, раздражающее, невиданное слово – sordotacito. Налицо сознательно порожденная им проблема – проблема искусственного словообразования.
Это еще не все. Почти в той же степени не по прямому назначению используется и третье "загробное" слово – silenzio. Оно, прежде всего, "молчание", и лишь затем – "тишина". Однако глаза смерти ни в коем случае не могут стать "молчанием" – только "тишиной"5. Значит, не на месте, точнее, не на своем месте, а на месте соседа оказалась вся "молчальная троица" – tacito,mutoиsilenzio. Только sordo, с которого все началось, не создает проблем.
Теперь становится прозрачным поэтический замысел Павезе. Смерть глуха (sordo), крик нем (tacito), глаза станут безмолвием (silenzio). Налицо картина примордиальной, первозданной мощи, прямо как дантовом "Аду" или в "Мире безмолвия" Кусто, ибо в обеих средах задействованы вечные, абстрактные, не знающие речи стихии. Рыбы, как известно, не говорят6. Грешники (обитатели соответствующего круга) тоже. Все как у Данте. Однако на самом деле в мире Павезе никакой вечности, никакой немоты, никакого безмолвия нет и в помине – ибо вместо "вечных" слов он использует "смертные", преходящие понятия. Крик на самом деле не нем (как декларируется), а тих, глаза – молчаливы, а не немы. В результате итоговая картина человечна, а не надмирна, как у "нашего все". Поэтому и в ад (или проще, в смерть, ибо в ад Павезе не верил) мы сойдем терпеливо, молча, сжавши губы (unlabbrochiuso), высоко ценящими молчание, но не немыми. Сохранившими дар речи, хоть и не желающими говорить. Иными словами, не как осужденные грешники в цепях и с вырванными языками, а живыми, целыми и по доброй воле. Свободно. Совершенно свободно.
На мой взгляд, эта трудноисполнимая тройная подстановка свидетельствует о поэтической гениальности Павезе. Беда, разумеется, в том, что она не только абсолютно непереводима7, но и требует немалых навыков даже от знающих язык оригинала читателей. Мы снова убеждаемся в том, что серьезная поэтическая техника, как и техника живописи, в состоянии использовать в своих целях не только реалии, но и миражи. Не только то, что есть, но и то, чего нет. Попросту, (всякое) искусство – не в последнюю очередь, искусство манипуляции.
12
Остался нерешенным вопрос о том, как, не загубив красоту, перевести первую строку стихотворения, временно забыв обо всех остальных. На то существует только что не к ночи помянутая поэтическая техника, которую ох как соблазнительно запустить на полную мощность. Но – не на этот раз. Ограничимся малым. Признанием.
Вот оно: честно говоря, лучше Брейтбурда не скажешь. Его поразительно простое "Смерть придет, и у смерти глаза твои" не оставляет конкурентам шанса. Вдобавок, такому переводу легко сопоставить английский эквивалент, скажем: Deathwillcome, deathwithyoureyes, что созвучно популярному английскому варианту: Deathwillcomewithyoureyes. Другое дело, такой перевод чрезвычайно далек от авторского замысла. Поэтому все нижеследующее исходит из сомнительной аксиомы, утверждающей, что уводить перевод слишком далеко от оригинала непорядочно.