18 апреля — Мучеников Агафопода диакона, Феодула чтеца и иже с ними (ок. 303).
19 апреля — Святителя Евтихия, архиепископа Константинопольского (582). Мучеников Иеремия и Архилия иерея. Святителя Мефодия, архиепископа Моравского (885).
20 апреля — Мучеников Руфина диакона, Акилины и с ними 200 воинов (ок. 310). Препоподобного Даниила Переяславского (1540).
21 апреля — Апостолов Иродиона, Агава, Асинкрита, Руфа, Флегонта, Ерма и иже с ними (I). Святителя Нифонта, епископа Новгородского (1156).
22 апреля — Мученика Евпсихия (362). Преподобномученика Вадима архимандрита (376).
23 апреля — Мучеников Терентия, Помпия, Африкана, Максима, Зинона, Александра, Феодора и иных 33-х (ок. 249–251).
24 апреля — Священномученика Антипы, епископа Пергама Асийского (ок. 68). Святителя Варсонофия, епископа Тверского (1576).
25 апреля — Преподобного Василия исповедника, епископа Парийского (VIII). Муромской (XII) и Белыничской (XIII) икон Божией Матери.
26 апреля — Священномученика Артемона, пресвитера Лаодикийского (303). Мученика Крискента, из Мир Ликийских.
27 апреля — Святителя Мартина исповедника, Папы Римского (655). Мучеников Антония, Иоанна и Евстафия Литовских (1347). Виленской иконы Божией Матери.
28 апреля — Апостолов от 70-ти Аристарха, Пуда и Трофима (ок. 67). Мучениц Василиссы и Анастасии (ок. 68).
29 апреля — Мучениц Агапии, Ирины и Хионии (304). Ильинско-Черниговской (1658) и Тамбовской (1692) икон Божией Матери.
30 апреля — Преподобного Зосимы, игумена Соловецкого (1478). Обретение мощей преподобного Александра Свирского (1641).
Весна повторяется, себя не повторяя ни в моховых пустынях тундр и среди скал и льдов Арктики, ни в хвойных недрах глубинной тайги, на порожистых семужьих реках.
С кровель по тесу сползают подтаявшие пласты зимних надувов. Лужами лучится под солнцем лужок… Пора пошутить поморам: «Сивка с горы — бурка на гору»!
Да после пригревов, дождиков стынь, от которой зажимает дыхание. На посадах белые вихри, за околицей круговерть пурги. Стучит заслонка печи, в трубе вой, всхлипы, стекла окон слепнут от снежной налипи… Ау, весна, ты не заблудилась часом?
Ничего, время свое возьмет, «бурка» осилит «сивку» — проталины пугнут сугробы сперва хотя бы с возвышенностей, с холмов и пригорков.
Приметы, точно Гамаюн, птица вещая, подсказывали, чего ждать наперед и петь ли Сирину, изливать ли скорбь Алконосту.
Устные календари земледельческого круга закрепляли взаимосвязь времен года, родственные их отношения, подобно тому как общая кровля объединяла в семейное гнездо беспечное детство, зрелый возраст, мудрую старость. Запас наблюдений за окружающим миром, опыт хозяйствования позволял кровную эту зависимость продлевать до отдельных дней, частей суток.
Предвосхищая грядущее, брали мужики за основу снежный покров:
«Весной снег шершав — к урожаю, гладок — к недороду».
«Рано затаяло — лето мокрое».
«Снег долго лежит грудами — скоту легкий год».
По осадкам и водополице заключали:
«Вода пойдет, пока лед держится, — к плохому году».
«Если первый гром загремит, когда река еще подо льдом, то семги не жди, а если река распарится и загремит гром, то сей год будет сёмга».
«Весной грязь — Бог хлебушка даст».
«Как под копытом мокро, так корова молока убавит».
«Разлив большой — урожай хороший».
«Вода разольется — сена наберется».
«Вода сходит в ясные дни — к погожей жатве».
Подвижки крылатых стай с юга, поведение птиц неизменно привлекали внимание:
«Гуси высоко летят — будет много воды, низко — будет мало».
«Крик дергачей с весны предвещает урожайное лето».
«Вперед закричит перепел — будет много хлеба; вперед закричит дергач — много травы, мало хлеба».
Состояние посевов, ранняя зелень не пропускались:
«Что наперед тронется в рост, озимь или трава, на то и урожай».
«Густое жито всходит — веселит, а редкое детей кормит».
«Береза перед ольхой лист распустит — лето сухое; ольха опередит — мокрое».
С зеленью, впрочем, погодим. У «снегогона», «водопола», «солнечника» народных месяцесловов на плечах не менее трудные заботы: проталины слить в сплошной массив, вскрыть реки, озера, просушить и прогреть нивы для ранней борозды.
«Апрель отмыкает ключи и воды» — сказано. «Ручьи землю будят» — заявлено.
Из далей дальних с голоса пращуров доносится:
— Будь здоров, как вода, и богат, как земля!
Что они, четыре недели? Выше, шире ход солнца, успей поспевать за ним. Круче весне шагается — у хлебороба времени нехватка. Под пологом ночи творятся великие таинства. Почки набухают, вот-вот лопнут. Шишечки ольхи крошат семена, снег от них будто в веснушках. Безмолвие полей, лесов нарушается свистом крыльев над ними.
Утром слышишь: в Магрином бору заворковал витютень, прилетный дикий голубь. Смотришь: вовсе загустели вершины берез, с тугой бересты, отслаиваются прозрачные пленки…
Помню, в избе было не усидеть. Бабушка отлучится — с пойлом к корове Белухе и комолому теленочку, сена задать овцам, — и удернешь на улицу, ищи-свищи.
Пятки поют, как несешься к гумну. Там глину копали, там яма. Лед всплыл синий, пугающе мертвый. Веет из земного нутра холодом. Края ямы в крестиках птичьих следов и как шилом истыканы. Поползень повадился. Наберет клювом глины, порх на осину к дуплу. Синяя птаха — белое брюшко, острый нос, куцый хвост — зауживает отверстие дупла. Ее бы оно пропускало, а чужих никого!
Похилились прясла городьбы после зимней выморозки. На жердине, отливающей шелком-атласом, греется смуглая, нарядом цыганистая бабочка. Складывая крылья, подмигивает: поймай меня, поймай. Хи-итрая: протянул руку — взмыла выше крыши!
За изгородью лес, обомшелые пни со сладкой перезимовавшей брусникой, колодины, трава прогалин, сбитая в войлок, слежавшаяся под снегом. Муравьи облепили кучу хвоинок, хлама, мусора под елкой. Взад-вперед снуют, с пригрева взапуски домой в тень. Дедушка говорит, они так муравьище просушивают и отогревают. Каждый захватывает на припеке чуть-чуть солнца, а муравьев-то бессчетно, и бегают вперегонки — домой изо всех ног, из дому, озябшие, шатко и валко… Чудо, маленькое чудо у тебя на глазах!
Пар дрожит над пригревинами, словно дышит земля. Ее дыхание с привкусом смолы, почек еле внятно, покойное, здоровое, и становится шумным, когда на ветру запарусят елки, закачаются сосны и потянет из глубинных трущоб холодом. Знать, целы сугробы в лесу, точат исподволь снег весенние ручьи.
Меж высохших в солому волотьёв, тонких былинок, тычутся всходы травы-новины. Ростки бледные, ни кровинки в них, жалость к ним испытываешь — хоть плачь.
Хочется плакать, что ты один, никому нет дела до того, как дышит лес, как собою отогревают мураши свой дом, как сладка прошлогодняя брусника у пней и какими слабыми выглядят только-только тронувшиеся в рост травинки.
Возьми и поплачь вместе с лебедями: плывет в лазури серебряный караван, рыдает с радости — путь лег в родные просторы, под крылом леса буреломные, болота, вешние реки, которым тесны берега!..
Наверное, кому-то покажется — здесь разнобой. О метелях начали, и на тебе — на изгороди бабочка, под облаками птичьи стаи, детишки к гумнам бегают босиком. Нет, просто апрелю место в пределах запоздалых вьюг и зазеленевшего перед избами лужка.
Апрельская весна «необлыжная», без обмана верная: установились после длительного перерыва плюсовые среднесуточные температуры.
А положиться на апрель — себе дороже.
Его в непостоянстве не уставала попрекать деревенская молва. «Апрель сипит да дует, бабам тепло сулит, а мужик глядит, что еще будет». «Ни в марте воды, ни в апреле травы».
Дело в родословной снегогона: протальник ему батюшка, январь — просинец дедушка (бокогрей, напомним, бездетен, очевидно, из-за Касьяна Кривого, к крестьянам немилостивого). Апрель маю отец, июню дед.
По дряхлости и удаленности январь внука, слава Богу, не тщится навещать, а внучек-июнь, случается, в апреле гостит. Выдается погода, по-летнему печет, моросят дожди теплые, выпускают раннецветы: мать-и-мачеху — вдоль канав-проселков, гусиный лук на косогорах, лиловую хохлатку — в ольховых куртинах. Дивная медуница, кажется, отсвечивает алым и синим. Волчье лыко пахнет тонко, душисто.
«Березень», «березозол» — издревле звали апрель. Сок белоствольных деревьев шел на квас, пастилу. Северяне занимались выгонкой дегтя, вываривали щелочной порошок — поташ, углекислый калий, заготавливали угли для кузниц. Зола нужна была на щелок, применяемый вместо мыла, использовалась как удобрение под овощи. Так что березу, как и другие лиственные породы, ценили не только за красоту.
В запевку снегогона:
1 апреля — Дарья.
В устных календарях приговорки к этому дню — грязная пролубница, обломай бережки, ух в прорубь.
Лошади к питью привередливы. Часть их гоняли мимо колодцев на водоемы. Вытаивает сейчас вокруг прорубей скопившийся за зиму навоз, что, на взгляд мужика, заслуживало заметки в численнике. С полей, дорог потоки, вода рек мутнеет, «грязнится». Наконец, скользко. Ухали молодайки в прорубь с ведрами да коромыслом: ой, тону, спасайте!
Кстати, вешняя вода прорубей — «мутница» — являла прорицания на грядущий ледоход. Скажем, жители Соломбалы, архангельской корабельной слободы, загадывали: мутница пошла — через девять дён Северная Двина вскроется. Ну, до этого далеко…
Ближе был деревенским ткачихам к исполнению наказ — «стели кросна, домотканые холстины, по заморозкам». Дородно отбеливались в утренники и днем на солнце пряжа и холст, на весеннем снегу мягчело портно домашней выделки.
Природоведам приметы на размышление:
«Рано затаяло — к большой воде».
«Во что погодой Дарья — обломай бережки, во то будет и Орина — журавлиный лет (1 октября)».
Вот новость! Значит, чем весна аукнет, тем осень отзовется? Прикинь, семь раз примерь, опосля поверь…