Выдохлась непогодь. Пока она собирается с силами, можно затащить в норку лишний корешок про запас, понежиться в покое и тиши.
Медведице нашелся пень с расщепами — свежий след недавнего бурелома. Раздобревшая на малине и овсе, колыхает мясами косматая: когтями оттянет да отпустит расщепину.
«Др-р-р!» — дребезжат дранки.
Уши бы заткнуть, медвежатам-двойняшкам любо: раззявив рты, слушают. «Наша мама лучше всех» — написано на мордочках.
«Др-р-р…»
Ну, хватит, хватит?
«Др-р-р, — плывет по бурелому. — Др-р-р!»
Засуетилась, перепархивая по лапам ели, пеночка тенькает, будто с укоризной:
— Те-тень-ка… те-тень-ка…
Куда там, ухом не ведет толстуха: ей только б позабавить малышей — на все готова.
«Др-р-р!»
Чтоб он треснул, проклятый пень! Выволокся из лужи кабан, лязгнул страшными клыками и наддал рысью подальше от греха.
Дупло чернело глазком отверстия и вдруг сморгнуло. Выскользнула на сук белка-летяга. Пораскачивалась серенькая, сжавшись в комок, и прянула с высоты через прогалину — крошечный ковер-самолет…
За лесом в полях желты сурепки, на межах донник. Золотя луга, по второму заходу цветут купальницы, лютики, одуванчики. Жалкие последыши былого великолепия, от них пронзительней грусть, чем от слякоти, от птичьих станиц в небе!
Бывало, деревня зорко следила, раздастся, не раздастся с высоты гортанный говор:
— Ку-ур… кур-рлы…
1 октября — Евмен и Орина.
В устных календарях — журавлиный лет.
Евмению раз в году, Иринам трижды именины: разрой берега и рассадница весной да теперь, осенью. «На Орину отсталой журавль за теплое море тянет».
К дате прилагалось:
«Журавли тронутся на Евмена — на Покров будет мороз, а нет — зима раньше Артемова дня (2 ноября) не встанет».
Детвора с изгородей, от гумен махала журавушкам:
— Колесом дорога! Колесом дорога!
Надеялись, что стаи поворотят вспять, с ними назад вернется солнышко разгарчиво, ребячье приволье.
Отмечены-спразднованы земляничник и малинники, почествовали бруснику, клюкву и рябину. Ждал и дождался своего шиповник: осыпаются кусты, издали видны оранжевые его плоды. Орина и журавлей в жаркие страны сряжала, и значилась «шипичницей». Шиповник-шипицу для чая заготавливали, в напиток бодрости и здоровья.
Скудно с теплом, мало ли что октябрь — внук августа. Озаботься, пасечник, сохранностью пчел. «Летела птаха мимо Божьего страха: ах, мое дело на огне сгорело!» Пожелтели травы, в солому сохнут. Горят-догорают осины и березы без дыма, без пламени, велят ульи убирать под крышу.
2 октября — Зосима — Савватий, вечерки.
В устных календарях — пчелиная девятка и Трофимовы вечерки. Соловецкая обитель была искони почитаема. Вопреки осенним штормам, на архипелаг не иссякал поток паломников поклониться святыне, по обетам вложить свой труд в процветание северной преименитой Лавры. Работали взрослые, работали трудниками-послушниками подростки. Здесь ребята овладевали грамотой, обучались ремеслам, профессиям.
Со 2 по 9 октября в России шла «девятка» — дни поминовения преподобных Зосимы и Савватия, основателей Соловецкого монастыря. Известно, «двоица свята» считалась покровительницей пчеловодства, поэтому пасечники в «девятку» стремились довершить подготовку ульев к зимовке.
Для деревенской молодежи денек такой, что не пропусти: покровитель сердечных тайн, влюбленным воздыхателям верная опора!
От Спасов до Покрова заповеди старины ограничивали игрища, вечерины. Со временем ограничение ослабло. Допускались хороводные игры, посиделки в избах. Впрочем, все зависело от местных обычаев, в семьях — от наплыва работ в поле и по дому.
Усадят репу обрезать, щипать хмель — и хоть плачь, до того тошнехонько.
Раствори, мама, окошко,
Головушка болит.
Не обманывай-ка, дитятко,
Тальяночка манит?
«На Трофима не проходит счастье мимо». Парню в славу, коли полволости обойдет-обежит: все меня знают, всюду на посиделках прием!
Трофим, а Трофим, куда ж ты, молодец бравый? Обернись, бывать, твоя доля там на лавочке — потупленные очи, сарафан с пуговками, лента алая в косе?
3 октября — Астафьевы ветры.
Дань уважения мельникам, хозяевам ветрянок.
Птица-юрица
На ветер глядит,
Крыльями машет,
Сама ни с места.
О, птиц-юриц стояло вокруг деревень, несказанно украшали они холмы, вольницу раздольную полей и лугов!
Ветрам отдавалось исключительное внимание, наипаче в Поморье, в пору господства парусных судов и позднее. Для зверобоя, для рыбака ветер — успех в промысле, сама жизнь. Предугадаешь, откуда задует, что принесет, — быть тебе с уловом, с добычей; обманешься — утащит на льдине в океан, сети, мережки порушит в лихую падёру.
По сторонам света, направлению, ветры именовались везде наособицу. К примеру, в Неноксе северный нес название сивера, северяка, на Мезени он был продольный, столбище. Знавала Русь заморозника, галицких ершей и хилка, стрижа и паужника — десятки, сотни прозвищ для всех 32 румбов компаса!
Деревенские святцы не преминули по случаю Астафьева дня преподать житейские уроки. «Выше ветра голову не носи» — поучали. «Спроси у ветра совета, не будет ли ответа» — наставляли опираться на себя, наживать собст венный опыт. То же самое и мельники говаривали: «На ветер надеяться — без помолу быть».
В прошлом добирались налоги, взимались недоимки весной и летом по возвращении селян с отхожих зимних заработков, по завершении пушного промысла, подледного лова, и осенью в гуменную страду.
Беда, когда долг за долг заходит.
Север неоднократно переживал периоды подъема и упадка. В средневековье житница страны… Через Холмогоры, Важскую землю, Тарногу — свободный выход на торговлю с заграницей… Начало ХVII века — польско-литовская и шведская интервенция, пожары, грабежи… Посправились, грянула Петровская эпоха: непосильные поборы, угон плотников, судостроителей на верфи Питера, запрет на прямые торговые сношения о Западом. Север наполовину обезлюдел…
В дворянских уездах Вологодчины ужесточалось крепостничество. В 1523 году, например, крестьяне помещика Еропкина (Кадниковский уезд) платили подушным оброком 1 рубль 15 копеек серебром, вскоре затем — 10 рублей серебром. К отмене крепостного права земельный надел на душу сократился раза в полтора. За сто лет прирост мужского населения в кадниковских деревнях барина составил всего 27 человек: со 126 до 153.
Включение пореформенной северной деревни в рыночные отношения тем не менее требовало постоянно возрастающих вложений в хозяйство. Сводить концы с концами становилось год от году труднее даже середнякам. Земские врачи выражали озабоченность ухудшением питания: в волостях развитого маслоделия уже детям не хватало молока, почти полностью уходившего на переработку. Платежи за выкуп земли в личную собственность, налоговое бремя скапливали недоимки: только за слабо населенным Яренским уездом Вологодчины долгов числилось к исходу XIX века на 300 тысяч рублей.
Святочные ряженые, широкая масленица, качели Троицы, на березе венки — нет, не для всех в деревне был потехи час!
Тянулись на поклон о займах к зажиточным соседям, обивали пороги управ, канцелярий.
4 октября — Кондратий и Ипатий.
«Кондрат с Ипатом помогают богатеть богатым». «Деньги говорят — правда молчит» — с горечью приложено.
Не отсюда ли также истоки явления, что к XX веку потускнела обрядность, пробел за пробелом обнаруживается в поэтичных сказаниях о годовом круге? Чего уж, «бедность не порок, а большое несчастье».
5 октября — Иона и Петр мытарь.
Поелику память пророка Ионы, коий во чрево кита поглощен бысть, набожные миряне воспрещали себе рыбу вкушать, мужики, промышлявшие извозом, почтовой гоньбой, заказывали молебны праведному Петру, бывшему мытарю — во сбережение лошадей от «мыта», хворобы конской.
6 октября — Иван.
Засквозили на просвет вершины лиственных деревьев. Глубже у подножий пестрые вороха, и, чуть напахнет ветром, перекатываются, метут по лесу рыжие метели.
Шорох, неумолчный шелест вынудил зайцев убираться из рощ к елкам хвойников под зеленое крылышко, к болотным кочкам под мягкий бочок.
Вспугнешь невзначай косого, ух, порскнет удирать. Братцы, ведь он цветет!
«Цвелый заяц» по-нашенски, значит, летняя шубка в пятнах белой шерсти.
Знаете, с листопадом у него заодно. В июле, коль помните, с нижних сучьев потек лист. Заяц-беляк тотчас, в зной пекучий, начал отращивать зимний мех: на одну летнюю темную десять белых, пока невидимых пушинок.
Что заяц — он свой, коренной! С берез прошуршало — и кулик-сорока тут как тут, опробовал в июле перелетные пути из Заполярья!
Наголо обнажаются рощи, протяжней ночи. Звезды пророчат каленые заморозки, скорый снег. С высоты достигают слуха щебет, переговоры стай зябликов, трясогузок на воздушных волоках под покровом тьмы.
Беднеем, что ни день беднеем, — с чем в зиму останемся?
Странная печаль обволакивает тебя, когда провожаешь холодеющее солнце. Багровеет, золотится небо, поминутно меняя оттенки, — чем охватить, как постичь словом эти мгновения, это половодье красок? Мало неба — горят колеи дорог, залитые дождями, горят, обращенные к закату окна изб, словно там разом затоплены печи… Народ нашел, народ назвал: «зарева»!
7 октября — Никанор и Фекла.
В устных календарях — замолотки, заревница.
В небе зарева — у сельских Никаноров развернулась гуменная страда. Бывало, молотили «изручь», цепами. Протапливались овины по ночам, чтобы снопы изготовить к утру. Раньше просохнут, при фонаре «летучая мышь», еще впотемень, горяча работа:
Летят гуськи, дубовы носки,
Говорят гуськи:
«Чекоты, чекоты, чекотушечки!»