– Проверка? – страдальчески воскликнула она.
– Нет-нет, – поспешила Настя. – Это учитель из Митино. Помните, который все вокруг-то ходил?
– А, – протянула женщина с еще не угасшим подозрением. – А зачем он ходил? Шпионил?
– Разведчица Настя взяла языка! – прыснула чернявая девушка, сидевшая за детским столиком на веранде.
Митя глянул краем глаза и обжегся. У девушки было взрослое, пронзительно умное лицо и тело пятилетнего ребенка.
– Да он нас боится больше, чем мы его! – заключила та, в упор разглядывая потерявшегося Митю.
– А ты, Лена, еще специально пугаешь, – заступилась Настя. – Никакой он не шпион. Просто деликатный человек. Не мог придти сам, без приглашения.
Ленино лицо захлестнула волна ехидства, но растрепанная женщина не дала ей ничего сказать.
– Сара, – произнесла она и крепко тряхнула вспотевшую Митину ладонь. – Куратор поселения.
– Держу пари, у него руки мокрые! – крикнула Лена, перегнувшись через столик.
Митя сейчас отдал бы все на свете, чтобы оказаться на своем чердаке с круглым окошком и смотреть оттуда, как ласточки стригут вечерний воздух, как незаметно меняется огромная картина облаков, а внизу на земле царственно ступает по забору облезлый кот.
Растрепанная Сара повела его показывать дом – уютный, просторный, совсем нездешний, – где в каждой комнате сидели, лежали, ползали на полу мучительно искаженные существа.
Иногда попадались и нормальные, в основном иностранцы, которые, к Митиному изумлению, вели себя совершенно естественно, будто вокруг были не страшные калеки, а такие же точно люди, как они.
Монотонным голосом Сара непрерывно рассказывала что-то об устройстве жизни, натуральном хозяйстве, обязанностях, которые есть у каждого, а Митя не мог выдавить из себя ни звука, не говоря уж про осмысленную речь.
Обитатели дома вели себя по-разному. Одни не обращали на Митино появление никакого внимания, чему он был затравленно рад, другие – со всех ног бросались общаться, норовя при этом обязательно потрогать его, будто он был забавной зверюшкой.
«А ведь я для них тоже нечто вроде инопланетянина!» – подумал Митя, и от этой взаимности ему несколько полегчало.
Настойчивее всех оказался косоглазый Стас, непременно пожелавший показать гостю свою комнату. Митя хотел крикнуть:
«Не оставляйте меня одного!»
Но Сара как ни в чем ни бывало отправилась на кухню, очевидно, решив, что ее присутствие больше не нужно.
– Я пишу автобиографию, – объявил Стас, когда они вошли в комнату, похожую на номер в студенческом мотеле. – Только – никому. Сюрприз. Хочу ко дню рождения докончить, издать в типографии и каждому вручить. С автографом!
На узком встроенном в стену столе громоздились кучи исписанных огромными буквами страниц.
– Посмотри, – застенчиво попросил Стас. – Как оно – насчет стиля?
Митя, заранее съежившись, взял несколько бумажек. На каждой повторялась одна и та же фраза. Он бегло оглядел стол и даже поворошил листочки – везде были эти слова, видимо, раз и навсегда заворожившие Стаса:
«В момент моего зачатия мой отец был пьян, моя мать – молилась».
– А дальше? – осторожно спросил он, смертельно боясь сказать что-нибудь не то.
– Дальше я еще не написал, – обескураженно проговорил Стас, перебирая свою рукопись. – Да, в самом деле, только первая фраза. А я так давно пишу. С тех пор, как сюда приехал.
– Наверное, ты каждый раз начинаешь с начала? – догадался Митя.
– Ну да. Не с конца же мне начинать! – захохотал Стас.
– Прочитали биографию? – встретила его Сара, зябко державшая в ладонях большую кружку чая. – И как вам – насчет стиля?
– Это его фантазия? – выговорил Митя, робко присаживаясь на край длинной деревянной скамьи.
– Нет, почему? Чистая правда. Хотите знать?
Митя совсем не хотел, но кивнул.
– Его мать была монашка. Уже немолодая. Собирала деньги в электричке. На восстановление обители. Припозднилась. И какой-то алкаш ее изнасиловал. Во время родов она умерла. Наш Стас вырос в монастыре. Тут близко. А потом сестры его к нам привезли, большой стал – мужчина. Им не положено… Вы ведь историк? – спросила Сара после минутного молчания.
Митя опять кивнул.
– А это тоже, в каком-то смысле, история. Тут у каждого – история. Лена – вообще беженец. Из Казахстана. Но про нее вам, пожалуй, пока рано слушать… Я вот думаю, если б я была историком, я бы такую историю писала – о людях, не о политике.
– Да-да! – подпрыгнул Митя, меньше всего ожидавший разговора об истории здесь, в этом жутком месте. – Я давно это чувствую. Как бы сказать… Страшную ложь исторической науки. Любое обобщение неминуемо подчинено идеологии. Факты – вещь совсем не упрямая, а насквозь подлая: куда потянут, туда и нагнется. Там недоговорить, тут округлить – и готова новая концепция. Если где-то и есть правда, то только в простых человеческих свидетельствах. Но…
– Людей вы как раз боитесь, – преспокойно закончила Сара, и Митя почувствовал себя так, будто облился кипятком.
Тут, к счастью, на кухню пришла Настя, взглянула на ошпаренного Митю и милосердно предложила проводить его до дороги. На то, чтобы выбраться из дома, ушло почти полчаса. Новые Митины знакомые хватали его за руки, прижимались, заглядывали в глаза, спрашивали, когда он опять придет к ним.
– Никогда! – крикнула Лена, по-прежнему сидевшая на веранде. – Он на всю жизнь насмотрелся!
– Нет, почему же, – пробормотал Митя, хотя Лена была абсолютно права.
В этот момент он наконец понял, что тяжелее всего было не явное уродство здешних обитателей, как он пытался думать весь день, а их невероятная проницательность, высвечивавшая его собственные изъяны, включая те, которые он прятал от самого себя.
– Как вы здесь живете? – с ужасом спросил он. – Будто черепная коробка стала прозрачной и все потаенные мысли пропечатаны крупным шрифтом прямо на лбу!
– Да в общем так оно и есть, – улыбнулась Настя. – Просто болезнь обостряет интуицию. Но поразному. Некоторые «специализируются» на негативных моментах, как Лена. А другие, наоборот, видят всех такими хорошими, какими мы и сами себя не знаем.
– И кто же прав?
– Все по-своему правы. Когда болезнь задевает тело, обостряется ум, а ему доступен только верхний слой правды – наносной, где много сора. А если затронут интеллект, обостряется душа и видит нашу глубинную правду, которая у всех светлая.
– Так уж и у всех?
– Без исключения! – убежденно сказала Настя.
И тут произошло нечто странное. Митя, родившийся на редкость беззлобным существом, всегда старался избегать ссор и скандалов. Но Настина безоблачность внезапно вывела его из себя, показалась блажью, дуростью, розовым сном, который надо непременно разрушить.
– И у Сталина с Гитлером? – спросил он, заранее негодуя.
– Да! – без раздумий согласилась Настя. – Вам именно ум мешает с этим согласиться.
– Конечно! Потому что так думать – безумие! Они – людоеды! Миллионы жизней слопали – не поперхнулись! Плохо историю знаете! А не знать такие вещи – тоже безумие! И жить, будто ничего этого не было, – безумие! Люди травили людей в газовых камерах! Ставили опыты, как на крысах! И эти палачи – светлые и добрые внутри?! Только снаружи слегка подпорченные?! Как по-вашему?
– Я, – с мучением выговорила Настя, – не в силах к ним хорошо относиться. Но на самом деле так оно и есть.
– Дура ты, Настя, извини, пожалуйста! – крикнул Митя, ни разу ни на кого не повышавший голос, и яростно зашагал прочь.
Через секунду ему стало стыдно. Он бегом вернулся к стоявшей на обочине девушке и горячо заговорил:
– Послушай, подобное прекраснодушие, вся эта возвышенная вера в человека, были возможны раньше, в девятнадцатом, например, веке. Да и то с огромными оговорками. Но после всего, что было в двадцатом, говорить такие вещи – безнравственно! Понимаешь?
Настя молчала, закрыв лицо.
– Прости, – сказал он немного тише. – Я – идиот! Обрушил на тебя все эти вопросы. На них никто не знает ответа. Совсем никто. Просто мне страшно. Что будет дальше? Если мы забудем, всё повторится. А люди не хотят помнить! Не хотят ничего знать! Оно и понятно: с таким знанием – как жить? Но забывать – нельзя. Иначе мы становимся соучастниками, понимаешь?
Настя кивнула, и сквозь ее пальцы просочились две слезы.
– Какой я классический урод! – горестно воскликнул Митя. – Рассуждая о нравственности, довел девушку до слез! Духовность, твою мать, как говорит ваш Дитрих. А Лена бы сказала, что я просто выместил на безропотном создании все неприятности и унижения этого дня. Ведь мне сегодня дважды в лицо сказали то, чего я мучительно в себе стыжусь. И Сара, кстати, тоже, а она ведь вполне здорова?
– Да, – улыбнулась Настя припухшими от плача губами, сделавшими ее окончательно похожей на ребенка. – Сара родилась в таком же поселении, за границей, родители были волонтеры. И она не просто занимается с больными людьми. Она выросла среди них. И этот язык для нее родной. Ведь они часто не говорят словами. Но общаются и понимают друг друга не хуже нас. А то и лучше.
– Лучше?
– Ну да. Словами легко обмануть. А остальное – неподдельно: мимика, голос, взгляд. Весь человек как на ладони.
– Но ведь так жить – страшно! Когда ничего не укроешь!
– Наоборот! Это всегда напоминает… – Настя осеклась.
– О чем?
– Возможно, это очередная глупость…
Митя умоляюще замахал руками.
– …но я так чувствую. Впереди у нас – Страшный Стыд. Когда все тайное станет явным. Когда люди, любившие нас и верившие в нашу любовь, увидят все те гадости, которые мы о них думали и за спиной говорили, всю нашу подлую изнанку. И будут стоять и смотреть на нас – со всей беззащитностью любви. А мы будем смотреть на них. И спрятаться, отвести глаза, провалиться сквозь землю – будет уже невозможно.
– Это ты про Страшный Суд, что ли? – осторожно уточнил Митя.