– Какой? – не отставал Саня.
Митя тяжело вздохнул.
– В поисках смысла жизни, если хочешь знать.
– Неужели вы тоже об этом думаете?! – вскричал Саня, и его некрасивое лицо вспыхнуло таким вдохновением, что Анжелика, сонно слушавшая перебранку, вздрогнула, хлопнула накрашенными ресницами и – наконец-то – влюбилась в бедного квазиморду.
– Звонок с уроков! – сообщила Клавдия Ивановна, заглядывая в дверь. – Сегодня короткий день! Все-таки праздник!
Митя вышел во двор и почувствовал, что за эти полтора часа повзрослел на несколько лет. Опустошенный, он смотрел, как пятиклашки лупят друг друга ранцами, как скачет вокруг приведенный Минкиным щенёнок, как плывет над забором фиолетовая шляпка Клавдии Ивановны, и всё не мог придти в себя.
«Неужели так будет каждый день? – бессильно удивлялся он. – Надолго ли меня хватит?»
Отец Константин, весь урок простоявший под окном, подошел к нему и без всяких предисловий, будто продолжая прерванный разговор, произнес:
– Интересная у вас концепция истории.
Митя обрадовался когда-то ненавистному слову «концепция» и вдруг понял, что за всё это время ни с кем не общался на своем языке. Он бросился в разговор, забыв о том принципиальном недоверии, с которым всегда относился к служителям культа. Минут через десять он спохватился и запоздало предупредил:
– Только сразу оговорюсь: я – агностик.
– Замечательно! – возликовал отец Константин, тоже отвыкший от подобной терминологии.
Разговаривая, они вышли со школьного двора. Миновали обширный огород, где курили посланные на уборку урожая верзилы, покосившуюся табличку «Митино», свалку с поджавшей хвост Паршивкой, скрипучий мост, на котором взволнованный Саня читал млеющей Анжелике чей-то сонет, выдавая его за свой, развалины зверофермы, где отважные пятиклассники, уже успевшие пообедать и переодеться, выслеживали Человека с Выменем Вместо Лица.
А они шли и почти не замечали дороги. Только иногда, проваливаясь в скрытую травой канаву, Митя обводил окрестности невидящим взором и нырял обратно в разговор.
С истории он незаметно перескочил на веру, о которой никогда ни с кем не говорил вслух. В их академической семье, проникнутой культом логики и науки, обсуждать это было не принято и даже неприлично.
– Какое отношение ко мне имеют Адам и Ева? Даже если допустить, что они на самом деле существовали, чему я не верю, – кричал Митя, распугивая невидимых глазу ящериц и мышей-полевок. – Почему же моя жизнь зависит от того, что кто-то съел мифическое яблоко, которого тоже никогда не было? Ведь не я это сделал, в конце-то концов! Да и вообще, как можно объяснять реальную трагедию человеческой истории – с помощью сказки? Люди убивают людей, потому что по лесу идет Медведь Костяная Нога! Абсурд? А разве первородный грех – не то же самое?!
Отец Константин слушал внимательно, но не выказывал, однако, ни малейшего желания пуститься в диспут. Мите приходилось оспаривать самого себя, выдвигать и разбивать контраргументы. Наконец он выдохся и обернулся к отцу Константину, всей своей фигурой взывая к ответу. Тот посмотрел на него ясно и даже весело и произнес:
– Возможно, вы правы.
Митя так и застыл посреди поля.
Вернулись в село они уже на закате. У магазина Ефим в пиджаке с орденами торжественно качал на веревочных качелях, свешивавшихся со старой яблони, свою ненаглядную Серафиму. Та охала и взвизгивала, взлетая над землей.
– Именинница она сегодня, – светло ухмыльнулся дед, когда они удивленно остановились рядом. – Восемьдесят пять. Совсем еще девчонка!
– Детоньки, – позвала Серафима сверху. – Идемте к нам на яблочный пирог!
Глава шестнадцатаяСаня
Поздно вечером у калитки Анжелика долго целовалась с провожавшим ее Саней. Свои ужасные очки он снял, чтоб не мешались, и в слабом свете, сочившемся сквозь кусты из окон, выглядел вполне приемлемо. К тому же Саня признался, что любит ее с седьмого класса, и это польстило Анжелике и продлило поцелуйный марафон далеко за полночь.
Но утром, взглянув на поджидавшего ее бледного квазиморду, который, казалось, никуда не уходил, Анжелика ужаснулась, тихонько прокралась по огороду, скользнула в дырку в заборе и побежала в школу обходным путем, по волглому осеннему лугу.
Весь день, натыкаясь взглядом на погибавшего от отчаяния Саню, Анжелика колебалась между жалостью и отвращением. Когда перевешивала жалость, она снисходительно улыбалась – и квазиморда озарялся надеждой.
На третьем уроке она даже позволила ему сесть с собой за одну парту, и тот сорок минут подряд мял ее руку своей потной ладонью, что окончательно переполнило чашу с отвращением, и вызванная на серьезный разговор за школу, Анжелика безжалостно сообщила, что всё вчерашнее было роковой ошибкой.
Вечером раздувавшийся от важности пятиклассник Илья Сергеич доставил ей толстое письмо. На конверте было написано: «Оставь надежду всяк сюда входящий» и нарисован, правда, не очень похоже, череп, из глазниц которого катились чернильные слезы.
Анжелика, обожавшая любовные романы, прочитала Санины излияния взахлеб: все красивые слова из книжек впервые были обращены к ней лично, – и голова ее запылала от восторга.
Оставь меня, – писал Саня, – но не в последний миг, когда от мелких бед я ослабею, оставь сейчас, чтоб сразу я постиг, что это горе всех невзгод больнее.
И Анжелика, вопреки Саниному призыву, тут же решила быть с ним до конца жизни и умереть в один день. Она вырвала страницу из тетради, подперла щеку и задумалась над ответом. Письменная речь давалась ей нелегко. Она начинала, зачеркивала, комкала бумагу и чуть не плакала от невозможности выразить себя.
– Скажи мне это сама! – замученно просипел Саня, уже давно сидевший верхом на заборе и наблюдавший за ней в открытое окно.
Анжелика взвизгнула, уронила ручку и, вскочив, зачем-то выключила свет. Потом с колотящимся сердцем выглянула во двор. Саня, уже скатившийся с забора, стоял внизу, молитвенно воздев к ней руки, и жалко посверкивал в сумерках стеклами очков. Недолго думая, она вскарабкалась на подоконник и сиганула в его объятия.
Так продолжалось неделю. При свете дня Анжелика кривилась и воротила нос. А вечером после очередного многостраничного послания – таяла и сдавалась. Саня, почти не спавший, почернел с лица и начал заговариваться.
Евдокия Павловна, оправившись от размолвки с мужем, вышла на работу и с первых же минут поняла, в чем дело, в отличие от Мити, который никак не мог взять в толк, с чего это Саня так резко поглупел.
Сначала она вызвала в учительскую Анжелику и сделала ей строгое внушение. Не помогли даже любовные гороскопы, на которые та хитроумно пыталась перевести разговор.
– Не будь стервой, – твердо сказала Евдокия Павловна. – Это тебе счастья не принесет. Без всяких гороскопов знаю.
– Почему я стерва? – изумилась Анжелика.
– Ты тешишься, а у парня всё серьезно.
– Может, и у меня серьезно?
– Мне-то не ври. Я-то вижу.
Анжелика заплакала и выбежала из учительской, даже не взглянув на страдавшего в коридоре Саню. Тот было бросился следом, но Евдокия Павловна непререкаемым директорским тоном приказала ему войти.
– Ты умный человек, а ведешь себя как дурак, – начала она педагогическую беседу с несчастным влюбленным.
Саня мрачно засопел.
– Неужели ты сам не видишь, что она – девочка легкомысленная и на глубокие чувства не способна? По крайней мере, пока.
– Вижу, – проскрипел Саня, как падающее дерево.
– Так зачем же себя обманываешь? Знаешь сказку про мотылька и свечку?
– Знаю, знаю, – нетерпеливо буркнул Саня. – Сгорел он.
– Не в том дело, что сгорел. Это и так ясно. Вот слушай. Мне дед Ефим рассказал, когда я на мужа жаловалась. Мотылек увидел свечу и принял ее за прекрасный цветок. Ослепленный, он подлетел, мечтая покачаться на чудных лепестках. И загорелся. Сгорая, он стал проклинать огонь. А тот ответил: «Разве я виноват, что я не цветок, а пламя?»
– Получается, его погубил не огонь, а собственная глупость, – невесело рассмеялся Саня. – Очень поучительно. Спасибо. Есть о чем подумать.
В этот вечер Анжелика, твердо решив не быть стервой, плотно задернула шторы и села разгадывать тригонометрические уравнения. В глубине души она, разумеется, ждала ежевечернего послания от Сани, которое, к ее досаде, всё не приходило.
Тогда Анжелика сама вышла на улицу. Прогулялась до магазина, купила хлеб, потом подозвала Илью Сергеича, висевшего вниз головой на яблоне, и равнодушно спросила:
– Что, не было сегодня писем?
– Не, – отмахнулся пятиклассник, которому уже наскучила эта история.
– Ну, ладно. Больше не носи, даже если будут.
– А куда мне их девать-то?
– Наделай лодочек и в Битюге пускай.
– Что я, маленький? – оскорбился Илья Сергеич. – В кораблики играть!
Между тем Саня принял стоическое решение жить не чувствами, а разумом. И тут же отправился на квартиру к новому учителю для беседы на философские темы, а главное – чтобы не побежать под окно к Анжелике.
Митя, хмурясь, листал учебник английского языка. Они с Евдокией Павловной разделили расписание по-братски: ему – все гуманитарные, ей – точные дисциплины и физкультуру.
До своей любимой истории он еще ни разу не добрался. Зато провел изложение, пересказал – уже без участия Сани – булгаковский «Бег», объяснил нечто ему самому до конца не ясное про несобственно прямую речь. И малость очумел.
Все складывалось совсем не так, как мечталось, но сбросить с себя добровольное ярмо он уже не мог. Ведь это значило оставить маленькую Дуню один на один со всеми школьными тяготами.
Лето, закончившееся неделю назад, отодвинулось далеко-далеко, будто Митя перевернул бинокль. В его новой жизни не было времени ни на что, кроме учительской повинности. Даже деревня дураков, находившаяся в получасе ходьбы, сделалась вдруг недостижимой, как мыс Горн. Каждое утро он давал себе зарок проведать Лену. Но вспоминал об этом лишь поздно ночью, в полусне карабкаясь на чердак.