И тем не менее Митя был спокоен и даже счастлив. За эту неделю он ни разу не успел подумать о своем месте в мире и о том, как он выглядит в глазах окружающих. Мысль, поневоле прикованная к совершенно посторонним предметам, вроде спряжения неправильных глаголов или составления поурочного плана, незаметно отвыкала течь по этому руслу, отклонялась в сторону, и Митя отдыхал от самого себя.
Не имевший ни одной свободной минуты, он впервые в жизни был совершенно свободен. И однажды ночью проснулся оттого, что смеется во сне. На улице шепотом волновались деревья, и было слышно, что с каждым порывом ветра их шум становится все разреженней и прозрачней.
– Я пришел узнать ваше мнение, – произнес Саня сиплым голосом, который хотелось смазать маслом, как старую дверь. – Насчет смысла жизни. Вы тут обмолвились, что тоже об этом размышляете.
– Да, было дело, – весело откликнулся Митя, отодвигая осточертевший учебник. – Только, по-моему, разговаривать об этом бессмысленно. Прости за каламбур.
– Так о чем же тогда вообще разговаривать? – патетически вскричал Саня.
Митя вдруг ощутил себя окончательно взрослым. Санина безапелляционная горячность была ему хорошо знакома. Но он смотрел на нее со стороны, как на школьную форму, из которой вырос.
– Чужой опыт еще никому не пошел впрок, – сказал он, внимательно подбирая слова. – Всё, чем я бы мог с тобой поделиться, и даже всё, что ты вычитаешь из книг, тебе в лучшем случае не поможет. А в худшем – помешает. Это дорога, по которой каждый идет сам.
– Тогда зачем искусство? Философия, религия? Если они не о смысле жизни, то это всё гнусный обман! Подлое взрослое вранье!
– Да нет, они именно о смысле. Только это не готовые рецепты.
– А что же?
– Может быть, ориентиры. А может, только топливо для твоей собственной мысли. В любом случае, забудь все, что знаешь с чьих-то слов. И иди сам. Иначе никогда не сдвинешься с места.
– Но ведь я тоже никому не смогу передать его? Тогда – зачем искать. Для себя одного? Это пошлость!
– Ну, почему же? – улыбнулся Митя, заранее зная ответ.
– Махровый эгоизм! – негодующе заклокотал Саня, вскакивая и, разумеется, роняя стул. – Сейчас вы станете утверждать, что так и надо! Каждый сам за себя! И прочую чудовищную чушь! Вы такой же, как все! А я, дурак, повелся!
– Послушай…
– Ничего не хочу слушать! Кругом одна ложь!
Саня вылетел на улицу, и ноги сами понесли его к Анжелике.
– На тебя вся надежда, – бормотал он, уперевшись пылающим лбом в ее забор, с которым за неделю уже сроднился. – Красота спасет мир. Ангел мой, ты слышишь ли меня?
Но окно Анжелики было безотрадно темно. Саня превозмог робость, толкнул незапертую калитку и поднялся на крыльцо, смутно припоминая что-то из Блока. Он сначала поскребся, а затем и постучал в дверь.
– Чего еще? – высунулась наружу мать Анжелики.
С одутловатой физиономии на Саню глянули заплывшие жиром и все-таки узнаваемые газельи глаза его возлюбленной. Он попятился и чуть не скатился со скользких от вечерней сырости ступенек. Конечно, он видел тетку Татьяну не раз, но сейчас эти рыхлые щеки и двойной подбородок неожиданно поразили его.
– Шляется где-то, – зевнула та и закрыла дверь, торопясь к оставленному сериалу.
«Неужели и моей девочке суждено превратиться в свиное рыло?» – с ужасом думал Саня, бредя по безлюдной улице.
Здравый смысл и логика, которым он привык подчиняться, неумолимо отвечали: да, именно это ее и ждет. Но все в нем вставало на дыбы и яростно бунтовало против такого исхода:
«Нет! Я не дам этому жирному миру проглотить твою красоту! Я найду смысл! И спасу тебя!»
Анжелика заливисто рассмеялась. Саня врос в землю. Тень старой яблони хорошо скрывала его.
– Слушай дальше, – сально проговорил шофер Вовка. – Зажимает поручик Ржевский Наташу Ростову…
Анжелика хохотала как заведенная. Саня схватился за голову и рванулся прочь.
Глава семнадцатаяКрах
Много времени спустя, когда Митя обрел способность думать о происшедшем, он поразился тому, что всё обвалилось так сразу, буквально за день, будто висело на одной ниточке.
Утром, идя в школу под ледяным дождем, слизнувшим за ночь почти все листья, он заметил незнакомую черную машину у церковной ограды. Мало ли кто мог приехать к отцу Константину, но Мите стало почему-то нехорошо и тревожно. Особенно когда во дворе мелькнула бильярдная лысина пенсионера Гаврилова.
На полпути он нагнал Евдокию Павловну, месившую грязь высокими резиновыми сапогами.
– Епархиальное начальство нагрянуло, – горестно сообщила она. – Добился правды, вражье брюхо! Хорошо, что Васенька пока в школе, глаза б мои его не видели, а то бы и на нас доносы писал. А нам вообще нельзя никаких жалоб – мигом закроют. Эх, досидеть бы тихо. Да разве дадут.
Маленькая Дуня безнадежно махнула рукой и привычно проглотила слезы. Ветер выворачивал наизнанку ее старый зонт, из которого торчали две ржавые спицы. Митя оступился и зачерпнул башмаком воду. На душе у него сделалось совсем темно.
В классе тоже царило уныние. Анжелика кусала пунцовые губы и нервно куталась в кофту, не сходившуюся на груди. Внутри у нее всё болело, припухшие глаза нестерпимо резал электрический свет. Она разглядывала парту и ненавидела мир.
Обе Даши, удрученные состоянием подруги, сидели понурившись и на вопросы отвечали невпопад. Васенька самозабвенно зубрил таблицу косинусов к грядущей контрольной по математике. Паша созерцал свое отражение в оконном стекле и озабоченно поправлял неправильно лежавшую челку. Сани не было.
Митя кое-как отвел уроки, проверил скучные сочинения, всем классом беззастенчиво содранные у младшего Гаврилова, который умудрился дословно законспектировать Митины монологи, и собрался идти домой. Тем более в учительской вот уже битый час в голос рыдала Анжелика, и его присутствия там явно не предполагалось.
Вдруг в кабинет бочком втянулся Васенька. Его благообразное румяное лицо было до того перекошено, что Митя, грешным делом, подумал о безвременной кончине пенсионера Гаврилова. Но Васенька принес совсем другую весть. Ему пришлось несколько раз повторить, прежде чем до Мити дошел смысл сказанного:
– Саня наложил на себя руки.
Они выскочили под дождь. На бегу Васенька докладывал, что зашел к Сане за учебником по физике и, не застав того дома, попросил разрешения самому поискать нужную позарез книжку.
– Захожу к нему в комнату, – возбужденно тарахтел младший Гаврилов, – а на столе записка. Мол, до свиданья все, не хочу больше жить в вашем подлом мире. Правда, трупа нигде нет. Знать, в реке утопился.
– Не мели ерунду! – задыхаясь, выкрикнул Митя. – Воды по колено! Кто там утонет!
– Если камень на шею, то можно, – не согласился Васенька. – Или в запруде. Мужики с баграми туда побежали.
Санина мать, тощая самогонщица Алевтина, с потусторонним синеватым лицом встретила их на пороге. В руке у нее тряслись исписанные тетрадные листки.
– Всё перерыла, – глухо сказала она. – Нашла и завещание. Нате, полюбуйтесь. Тут и про вас есть. И по мне, гаденыш, прошелся. Народ я, видишь, спаиваю. А на что бы я его, чистоплюя, кормила? На пособие? Зла не хватает!
Она развернулась и ушла в комнату. Митя мельком увидел следы лихорадочного обыска. Выдвинутые ящики стола, рассыпанные по полу книги. Всё как в его детском кошмаре, подкравшемся откуда не ждали.
Митя вышел на воздух, шикнул на сопевшего за плечом Васеньку и стал читать. В сочинении, озаглавленном «Прощальное письмо», Саня сбивчиво и подробно перечислял свои претензии к мирозданию.
С трудом продираясь сквозь вереницы придаточных предложений и незакавыченных цитат, Митя узнал, что в Саниной смерти виновато всё без исключения человечество, но особенно – самогонщица Алевтина, которую Саня демонстративно не называл матерью, шофер Вовка и новый учитель, цинично отрицающий смысл бытия. Имя Анжелики рыцарски нигде не упоминалось, но про боль растоптанной любви Саня в запале написал целых три раза.
– Что же делать? – прошептал Митя, на последних строчках вдруг поверивший в реальность беды.
– Сообщить в милицию! – услужливо подсказал Васенька.
Митя отмахнулся и, не разбирая дороги, поплелся домой. Младший Гаврилов пожал плечами и опрометью бросился обратно к школе. Вскоре благодаря его ревностным усилиям повсюду начался переполох.
Вовка пустился в бега, Алевтина, свирепо матерясь, хоронила в огороде самогонный аппарат, Анжелика лежала в обмороке на парте. Спустя час в Митино прибыл не только участковый, но и золотозубая начальница районо, увидев которую маленькая Дуня схватилась за сердце. Школа была обречена.
Пучеглазый одышливый сержант, расположившийся в учительской, нудно допрашивал всех одноклассников Сани, старательно занося каждое слово в протокол. Митя топтался в коридоре и ждал своей очереди.
– Что, наломали дров, господин мечтатель? – злорадно спросила районная чиновница, уже ознакомившаяся с Саниным письмом. – Чуяло мое сердце – нельзя вас пускать!
Митя, к тому времени успевший увериться в своей исключительной вине, промолчал и еще ниже опустил голову.
– Засадить бы тебя в тюрьму! – прошипела начальница. – Да только вы, москвичи, все равно откупитесь. Вам закон не писан. Ну, ничего. У меня Евдокия под суд пойдет. Цеплялась, как кошка, за свою школу – и вот результат. Никакой воспитательной работы, разложение, безнадзорность, суициды…
Эти планы неожиданно разрушил пятиклассник Илья Сергеич, тоже приведенный на допрос. Потея под рыбьим взглядом сержанта, он нечаянно проговорился, не сообразил, как выкрутиться, и одним махом выложил всю правду.
По его словам выходило, что Саня жив и прячется на заброшенной звероферме. Илья Сергеич прочитал об этом в последнем Санином письме к Анжелике, которое, по ее же велению, ей не передал.
– Давай сюда, – бесцветно потребовал участковый.
– Н-нету, – заикаясь, пробормотал пятиклассник.