Но, однако, он лег,
Как всегда, поперек —
Не действует ложе на Шустова!
Этот образ из шуточного стишка почему-то накрепко засел в памяти. И всякий раз, вспоминая нижегородского энциклопедиста и автора ста двадцати научных трудов Сергея Шустова, я вижу его именно таким: лежащим поперек страшного Прокрустова ложа, хулигански поблескивающим очками и дрыгающим худыми ногами в закатанных джинсах.
Но разлеживаться ему особо некогда. Сергей Борисович вскакивает и летит дальше. Навстречу спрятанным в русских туманах звездам, каменкам и хрущакам. Вовлекая в свою орбиту все новых и новых разинувших рты детей.
– Откуда в пяти граммах желудя берутся вещества, чтобы сотворить две тонны дуба? – доносится из тумана задорный голос энциклопедиста. – Думайте! Думайте, я вас умоляю!
Космонавт Олег
Космонавту Олегу всего тридцать пять. У него двое детей – Алиска и Алешка, близнецы. В садике им никто не верит, что папа космонавт. И тем более, что он сейчас в космосе. Алешка – плачет. Алиска – дерется.
Чтобы недоверчивые дети поверили близнецам, космонавт Олег однажды позвонил в садик. Прямо из космоса. Сейчас это легко осуществимо. И говорит:
– Включите громкую связь, я скажу всей группе, что звоню с орбиты.
Но заведующая сухо ответила, что группа гуляет, и положила трубку. Затем перезвонила Олегу домой и попросила его к телефону.
– Так он же в космосе, – удивилась жена.
Жене заведующая тоже не поверила. Решила, что они сговорились. И недолго думая набрала Центр управления полетами. Когда и там ей ответили, что Олег сейчас на борту МКС, она несколько растерялась.
Иногда космонавтам устраивают сеансы прямой связи с журналистами. Как-то раз дама из газеты «Космос» долго допытывалась, чего им сейчас хочется. Они вежливо отвечали:
– А как вы думаете? Мы трое молодых здоровых мужчин. Полгода уже тут болтаемся. Чего нам может хотеться?
– Вы мечтаете увидеть березки? – с напором подсказывала дама, которой жаль было расставаться с заготовленным началом репортажа.
– Какие еще березки? – Олег даже кувыркнулся от возмущения.
– Ну, а с чем же у вас ассоциируется Родина? – поинтересовалась дама тоном следователя.
– Родина! – прорвало Олега. – С бетонными коробками, в которых мы все живем! С унылыми дворами без единого кустика, по которым я каждое утро волочу сонных близнецов в садик! С переполненным троллейбусом, в который я пытаюсь их впихнуть. С темным перекопанным пустырем перед садиком, где я сажаю близнецов на плечи, чтобы они не утонули, и на ощупь лезу через грязь, потому что там нет ни одного фонаря! Сказать еще?
– Нет, достаточно, – сдержанно ответила дама и черкнула в блокноте яростную запятую на полстраницы.
Репортаж пошел на первую полосу. Жирный заголовок был виден уже на подходе к киоску: «Я мечтаю увидеть березы…»
Но больше всего Олег веселится, когда журналисты спрашивают, кем он хотел стать в детстве.
– Вы не поверите! – смеется он. – Космонавтом!
Олег хорошо рисует и берет с собой на МКС специальные карандаши, приспособленные к невесомости. Но дел в космосе так много, что до рисования руки не доходят. В свободные минуты Олег просто смотрит в иллюминатор.
– Это неправда, что Земля оттуда кажется маленькой и хрупкой, – рассказывал он однажды. – Мы не настолько от нее удаляемся. Но сердце сжимается – знаешь, отчего? – при виде атмосферы. Если б люди могли видеть, какая это тонюсенькая, нежная и непрочная пленочка! Все заводы бы вмиг остановились. Ни фотографии, ни фильмы этого ощущения не передают. Я когда первый раз увидел – плакал.
В одной из бетонных коробок белеют в окне два одинаковых детских лица. Уперевшись лбами в стекло, Алиска и Алешка смотрят в темное небо. Заметив среди звезд движущуюся точку, на всякий случай машут ей рукой.
Рай и другие
Есть места, куда невозможно попасть случайно, просто проезжая мимо. Деревни, стоящие в стороне от указанных на карте дорог, спрятанные за пазуху пустого безымянного пространства, соединенные с миром едва заметной лесной тропинкой, речкой или тракторным следом в унылых полях. О существовании этих укромных мест знают лишь те, кто из них уехал. Но они, как правило, не возвращаются. Дорожки из деревень-невидимок ведут в одну сторону. Уводят, но не приводят.
Мне всегда было интересно нарушить этот неписаный закон. Попасть в такую спрятанную местность. И увидеть лица тех, кто там остался. Попытаться понять, как человек переживает эту обособленность, отрезанность от мира, скрытость от чужих глаз. Как заброшенность? Как вседозволенность? Как вызов судьбы, требующий достойного ответа? Или просто как данность, вроде дождя и солнца, о которой странно задумываться и говорить.
Отправившись на дальнюю окраину Костромской области, мы и не думали, что найдем дорогу в рай. Смотрели на погнутый синий указатель – и не верили глазам: «Рай» – и белая стрелка направо. «Иерусалим» – налево. А по обе стороны – русские поля, сухие булавы чертополоха, проблески летящей над землей паутины и ни малейшего намека на человеческое жилье.
Ни в рай, ни в Иерусалим мы не пошли: сюжет несовпадения имени с реальностью был слишком очевиден. Двинулись прямо – и уперлись в деревеньку Лапшино, над кривыми крышами которой плыл огромный дворец из красного кирпича с чугунной балконной решеткой и резным вензелем «ЛШ» на фасаде.
Вопреки ожиданию, это оказалась не усадьба какого-нибудь удельного князька, а Лапшинская средняя школа (ЛШ). В учительской нас напоили чаем и дали посмотреть толстую пачку детских краеведческих сочинений, порывшись в которой, мы, конечно, обнаружили искомое:
«Дорогу в Рай пытались указать многие: Данте с Вергилием, например. И все попадали пальцем в небо, – обстоятельно начинал свое повествование неведомый семиклассник. – На самом деле Рай не очень далеко: 500 километров от Костромы и 250 от ближайшей железнодорожной станции. Точный адрес Рая: Россия, Костромская область, Вохомский район, почтовое отделение Лапшино, деревня Рай…»
Дальше школьник с серьезностью, которая разительнее любой иронии, объяснял происхождение странного названия:
«Однажды эти места посетил проезжий купец, и его так напоили медовой брагой, что, выйдя из-за стола, гость умилился и молвил: “Хорошо у вас тут, прямо рай!” С тех пор и стали звать деревеньку Раем».
«Сейчас в Рай немногие стремятся, – писал ученик Лапшинской школы, завершая свой труд. – Население этой деревни 124 человека. Яблоневых садов нет. Особых событий тут никогда не происходило. Может быть, поэтому и Рай?»
Если Рай слетел с языка захмелевшего купчины, то Иерусалим принес с собой странник. Один местный житель ходил пешком в Святую землю. А вернувшись, так досаждал встречным и поперечным россказнями о «Ерусалиме», что насмешники перекрестили сельцо, где он жил, в Иерусалим. И, как часто бывает, прозвище прижилось, а настоящее имя постепенно стерлось из памяти.
Директор Лапшинской школы Евдокия Исакова, сама по образованию историк, услышав наши расспросы о давних временах, отвела нас в избу, где помещается школьная столовая, и показала местную реликвию: стол, за которым происходила коллективизация.
Теперь за столом, где крестьяне под диктовку комиссаров писали заявления о вступлении в колхоз, обедают их правнуки. А учителя после уроков солят огурцы и рубят капусту со школьного огорода. Из окна столовой видно, как бродит по грядкам задумчивый теленок Зося, собственность одной учительницы.
Стол знаменит не только участием в коллективизации. Это единственный предмет, уцелевший в большом пожаре, который несколько лет назад полностью уничтожил старое здание Лапшинской школы.
Костромская область, по меткому определению наших чиновников, – регион депрессивный, то есть не способный содержать самого себя, живущий на милостыню федеральных дотаций. Непредвиденные расходы – вроде восстановления сгоревшей деревенской школы – в этих краях дело совершенно безнадежное: денег нет и взять их негде. Что Москва заметит далекое, затерянное в сусанинских болотах сельцо Лапшино с его нуждой, здесь, конечно, никто не ждет.
В той же Костромской области, в деревне Боговарово, после пожара дети шесть лет учились в руинах родной школы. Но там хотя бы крыша сохранилась. А в Лапшине от школы остались только обгоревшие кирпичные стены да представленный нам дубовый свидетель коллективизации.
И тогда произошло то, что возможно, пожалуй, только в России, где предельная униженность нищеты сочетается с беспредельной отзывчивостью других таких же нищих, готовых отдать последнее.
– В базарный день отправились на рынок, – усмехается Евдокия Исакова. – Подходили с ведомостью к каждому торговцу, объясняли, какую сумму надо собрать. А дальше – «люди добрые, поможите, чем сумеете». И никто не отказывал. Кто давал сто рублей, кто десять копеек. Так и ходили с шапкой.
В холле заново отстроенной Лапшинской школы на стенах – длинные, от пола до потолка, – списки жертвователей. Как говорит Евдокия Исакова, не забыты в них и те, кто помог десятью копейками.
Соседняя деревенька Вохма однажды прославилась на весь мир. В 1928 году местный радиолюбитель Николай Шмидт, тракторист и киномеханик, первым поймал сигнал SOS арктической экспедиции Нобиле. По причудливым законам отражения радиоволн сигнал бедствия с потерпевшего крушение дирижабля «Италия» уловили не мощнейшие станции Европы, а самодельный одноламповый приемник Николая Шмидта. Экспедицию спасли, и мир опять забыл про Вохму.
В Вохме живет человек, который вот уже много лет занимается тем же самым, что и Лапшинские погорельцы: просит денег для детей. Просит у своих и у чужих, звонит в Кострому, шлет телеграммы в Москву и факсы в Америку, убеждает, упрашивает, достает из-под земли.
Главный ветеринарный врач района Владимир Худынцев однажды случайно попал в местный интернат и увидел, как живут воспитанники: одна пара сапог на несколько человек. Первый обувается и идет в школу, потом воспитатель относит обувь обратно, отдает следующему и так далее.