Наколобродивши в деревне после улицы, Костик лишь перед рассветом добирался до своего амбара, на потолке которого он мог лишь прикорнуть на часок перед тем, как надо было вставать на росу. Там игры продолжались среди сверстников и сверстниц. Тут же начинались и первые уже недетские увлечения. Поклонниц у Костика было много. Но он не спешил расставаться с детством. Ни одной из них не удалось увлечь его своими чарами.
Пригнавши корову с росы, наш герой наконец забирался на свой сеновальный потолок в амбаре и засыпал крепким сном почти до обеда. А мы, его ребячье войско, изнывали в ожидании, когда проснется наш командир. Мы собирались около амбара и, боясь разбудить и навлечь на себя гнев командира, тем не менее всячески старались ускорить пробуждение. Младший брат Костика Володька выносил нам две братовы балалайки, и мы начинали учиться на них играть. Одна балалайка была обыкновенная трехструнная, а другая -г– шестиструнная. Лучше всех получалось у Ваньки Шаляпина. Наверное, когда-нибудь он занял бы место Костика на деревенской улице. Он уже наигрывал страдания, «Ночку», «Светит месяц». Старался научиться играть и я. Но кроме «Ночки» у меня ничего не получалось. Я не смог пересилить боли, нажимая на струны пальцами левой руки и ударяя по ним пальцами правой. Вот так, попеременно мы бренчали под амбаром балалайками. Разговаривали негромко. А иногда даже отваживались влезть на потолок, туда, где спал предводитель.
Наконец из-под крыши амбара показывалась сонная и недовольная нашим шумом физиономия Костика. Мы отскакивали от амбара, боясь неотвратимого наказания. Иногда оно имело место. Но чаще командир ограничивался словесными замечаниями.
Он посылал нас за водой. Мы быстро выполняли эту несложную команду. Потом мы поливали ему воду из кружки, а он умывался. Начинался его завтрак, приготовленный Пашкой. Иногда Костик посылал нас на двор собрать по гнездам куриные яйца. Тут же он быстро на загнетке разводил огонь и из принесенных яиц на огромной сковороде делал яичницу с молоком. Только потом, в Москве я узнал, что эта яичница называется омлетом. Хозяин усаживал нас вокруг сковороды, и мы вместе с ним, не скрывая своего восхищения от командирского гостеприимства, ели эту очень вкусную яичницу.
А дальше все налаживалось своим чередом. Если у Костика были обязанности по дому, то мы их выполняли, чтобы освободить его от забот. Поливали огород, обирали вишни. А после того как эти поручения выполнялись, мы всей ватагой отправлялись в поле, на пруд, на речку, на молотьбу – туда, куда определял наш путь вожатый. Иногда мы вместе с другими старшими ребятами – но непременно с Костиком – участвовали и в выполнении несложных колхозных работ.
Костик с большим запозданием, со второгодними пересидками окончил семилетку и учиться дальше не захотел. Родители решили устроить его на работу в городе. Дело это ускорилось тем, что вдруг снова отец его Илья Петрович оказался под судом по той же причине, что и в первый раз. Теперь он получил большой срок наказания. А было это или в 1937, или в 1938 году. Наш Константин поступил тогда учеником токаря на большой завод в городе Орле. Не знаю, как переживет Костик разлуку с деревней в зимние месяцы. Но мы, его верное ребячье войско, летом в последние предвоенные годы чувствовали себя сиротами.
Теперь он приезжал в деревню из Орла только на выходные дни. Там он не находил себе свободного и интересного времяпрепровождения. А деревня его ждала. Ждала и радовалась его приезду. Мы даже бегали встречать его на станцию к вечернему орловскому рабочему поезду. И в пятницу, и в субботу, и вплоть до отъезда мы ходили за ним хвостом. Наверное, мы мешали ему. Ведь он уже становился взрослым человеком. И все же Костик не гнал нас от себя. Он не торопился расставаться с детством, хотя жизнь неумолимо ставила перед ним уже сложные задачи. Надо было принимать на себя заботу о семье. Надо было устраиваться в жизни. В 1939 году он приехал в Москву и при содействии своего родного дяди Егора Михайловича Ушакова устроился на работу в каких-то мастерских Ярославской железной дороги по приобретенной в Орле специальности токаря.
И вот я встретил своего кумира в Москве. Я ждал этой встречи и был уверен, что здесь продолжатся наши забавы. Не мог я осознать того, что без нашего деревенского колодца, без выгона, кренинского пруда и маленькой речки Зарощи, без наших яблоневых садов, без колычек и засеки, без нашей деревни в мир наших забав вернуться уже было невозможно. Свое детство Костик навсегда оставил в покинутой деревне\'. Возврата туда уже не было. К нам на Малую Московскую улицу пришел совершенно неузнаваемый человек. Он был одет в форменную железнодорожную тужурку с плеча дяди и был до того скромен, стеснителен и как-то потерянно печален, что я просто с какой-то горечью утраты не узнал в нем своего командира. Из героя он превратился в неуверенного и застенчивого человека. Мне было его очень жаль в эти первые минуты нашей встречи. Последующие встречи были редкими, а вскоре Константина Ильича Левыкина призвали в Рабоче-крестьянскую Красную Армию. И он начал свою боевую службу уже в 1940 году в составе советских войск, вошедших на территорию Ирана.
А потом была война, и в 1945 году я встретился с ним – уже с другим человеком. Он, так же как и я, служил в противотанковой артиллерии командиром орудия, прошел войну с начала и до конца. Был ранен и награжден многими боевыми наградами. Деревни нашей в то время уже не было. Его мать и младший брат приютились где-то в городе Лихвине. Туда они эвакуировались осенью сорок первого года. Здесь работал учителем брат Анны Михайловны. Он и помог сестре с сыном выжить в суровое и самое трудное время войны. Сюда к ним в 1944 году приехал и глава семьи Илья Петрович из далекой и долгой отсидки. Его досрочно освободили по состоянию здоровья. По возвращении из лагеря по пути в Лихвин он на несколько дней остановился у моих родителей в Москве. Здесь он был отмыт, одет, обут и накормлен.
Костик с фронта приехал в Мытищи, опять в дом к родному дяде. Но дяди уже не было в живых. Он погиб на войне. Племянник поселился у его жены. Он как-то так естественно вошел в семью погибшего дяди, что вскоре вдова родила ему сына. Стали они мужем и женой, несмотря на то, что избранница была на несколько лет старше. Так, вместе они и прожили все последующие после войны годы.
В том же победном сорок пятом с войны возвратился и Павел Ильич Карпов, которого в деревне мы когда-то называли Чекарем.
Только теперь я узнал его настоящую фамилию. Он разыскал своих в Лихвине. Город теперь стал называться Чекалиным. Теперь он стал постоянным местом поселения собравшейся наконец семьи.
А в бывшей нашей деревне на месте их дома я в свой последний приезд на ее пепелище не нашел и осколка кирпича. Ничто на этом пустом месте не напоминало о том, что здесь когда-то Илья Петрович Левыкин намерен был и сад посадить, и жизнь свою продолжить, и детей вырастить.
Планы не сбылись. Жизнь должна теперь быть продолжена в Чекалине. Опять Илья Петрович устроился в местный потребсоюз, в той же должности весовщика или кладовщика. Через некоторое время, к концу войны он сумел построить дом, по-прежнему рассчитывая, что в нем продолжат свою жизнь уцелевшие от войны сыновья. Но так не получилось. Младший сын после окончания Института рыбного хозяйства уехал по распределению на Дальний Восток, поближе к тихоокеанской селедке, да так там и застрял на всю жизнь. Лишь в короткие отпуска он наезжал в Чекалин к родителям. А старший поселился в Мытищах мужем у бывшей своей тетки. Его последующая жизнь была менее интересной, чем та, которую он оставил в деревне. Работал он и в металлоремонте, и в каких-то мастерских. А в последние годы просто закрепился в главном мебельном магазине в городе Мытищи главным «семеро наваливай – один тащи».
Илья Петрович в конце пятидесятых годов и его жена Анна Михайловна жизнь свою доживали в Чекалине с Пашкой Чекарем. Он по-прежнему был неотъемлем от дома и семьи, приютившей его в голодные годы детства. А вскоре пришлось ему хоронить и хозяина, и хозяйку. Остался теперь в не принадлежавшем ему доме Павел Ильич Карпов, ветеран Великой Отечественной войны, один. Он сохранял тепло в нем для своих воспитанников, в которых, как говорится, души не чаял. Но так и не дождался он их возвращения. Жизнь моих деревенских добрых соседей наконец и вовсе замерла в городе Чекалине. Умер и сам Павел Ильич Карпов, без роду и без племени добрый человек. Кто знает, где его могила?
А наш деревенский кумир сначала похоронил свою жену, а потом и сам последовал за нею в царство небесное. Грешником он был безобидным, человеком в жизни веселым. Вреда никакого своим ближним, знакомым и незнакомым не причинил, а долг свой перед родителями, перед детьми и перед Родиной выполнил сполна честной службой и трудом. А от меня ему великое спасибо за все наши деревенские забавы.
Всего пятнадцадь дворов было в нашей деревне Левыкино, а я, взявшись рассказать об их хозяевах и обитателях, никак не обойду их всех в своих воспоминаниях. Но, возьмись я за эту работу раньше, лет, например, на двадцать-тридцать хотя бы, и времени, и бумаги потребовалось бы гораздо больше. Тогда и память была свежее, и живых было больше, и рассказать обо всем было бы интереснее, и ошибок бы было меньше. Теперь со мной и поспорить, и поправить меня практически некому.
Иногда я обращаюсь с неясными мне вопросами к моим старшим братьям. От них мне удалось услышать много интересного, о чем я сам знать не мог. Но их память оказалась с изъянами, так как они раньше меня уехали из деревни и много знать просто не могли. Но и немало из того, чему они были свидетелями, с преклонным возрастом в их памяти уже не сохранилось.
Поэтому много важного из жизни нашей деревни, к сожалению, мне уже не удастся рассказать. Так, например, я почти ничего не могу рассказать о трех братьях Петрушиных, усадьба которых когда-то тоже ютилась в центре деревни, где-то между дворами Павла Семеновича и Сергея Петровича Лeвыкиных. Звали этих братьев Василием, Иваном и Николаем Петровичами.