риноровленные и, может быть, точнее сказать, приспособленные к нормальному функционированию в условиях данного рельефа, конфигурации полей, наличия дорог, транспортных и оперативных связей с районными управленческими центрами и базами технического обслуживания. Практика закрепила найденные факторы и критерии жизнеспособности коллективных хозяйств. В них определились направления специализации, наладились севообороты. Колхозы в итоге довоенных пятилеток уже способны были к самовоспроизводству. Важно отметить один из важнейших факторов, определивший наметившийся успех дела,– колхозы сложились на коренном, местном людском ресурсе. В них не было пришлых со стороны членов.
Военное бремя истощило деревню. Ту, которая оказалась в полосе военных действий, она просто разрушила. А тыловые регионы обескровила, обезлюдила. В деревню не возвратилась значительная часть наиболее работоспособного мужского населения. Но накопленная до войны деловая инерция еще работала. Люди упорно принялись за налаживание хозяйства. Требовалась помощь государства. А она была недостаточной. Наверное, следовало бы проявить терпение, не спешить с реорганизацией, дать возможность людям мобилизовать свои собственные возможности. Но государство оказалось нетерпеливым. Города, промышленность нуждались в быстром увеличении производства продуктов питания. Для этого было бы разумнее более внимательно и расчетливо сосредоточить вложения в наиболее перспективные с точки зрения скорости достижения экономического результата районы и хозяйства. Но проблему стали решать наступлением по всему фронту путем директивного, по административному произволу, укрупнения хозяйств. Началось новое наступление на деревню. Теперь уже на колхозную деревню. Его пафос как важной политической кампании был разогрет шумной пропагандой и агитацией как якобы за новый шаг навстречу победе коммунизма. Очень быстро в понимании местных и областных руководителей укрупнение стало самоцелью. Началось соревнование за досрочное проведение кампании. Снова в дело двинулись уполномоченные. На сельских сходах громко заголосили подпевалы. Чуть позже партия направила в новые укрупненные хозяйства в качестве руководителей тридцать тысяч своих членов. Колхозная деревня действительно нуждалась в опытных кадрах руководителей. Но ей уже не нужны были политические комиссары и агитаторы. Нужны были знающие сельское хозяйство или, по крайней мере, могущие постичь это непростое дело люди. Но многие из тех, кого увлекла внешне народная идея и кто пошел в деревню из благородных и честных намерений, просто оказались неудачниками, прожектерами, неспособными делать конкретную работу. Не удалось тридцатитысячникам поднять свою Целину. Но вреда от них оказалось немало. Они безоглядно гнули линию на укрупнение и, я бы сказал, на ликвидацию мелких и даже средних колхозов, сложившихся на основе старой соседской общины. Это и был окончательный удар по многовековому крестьянскому укладу жизни, образу народного мышления, по народной культуре. Разрушилось то, что не единожды помогало России выдержать и непредвиденные удары стихии, и смуты, и войны, и голод, и холод. Последний раз крестьянство продемонстрировало это в лихую годину Великой Отечественной войны. Страшно представить судьбу нашей Родины, не окажись тогда этой могучей народной силы.
Смешными и наивными кажутся сейчас попытки наших горе-теоретиков – экономистов возродить загубленный крестьянский народный генофонд.
Возможно, я усугубляю картину послевоенного разрушения деревни. Но как можно иначе понимать и оценивать его результаты? Во-первых, руководство вновь создаваемых из множества далеко отстаящих друг от друга деревень теперь еще дальше оторвалось от производства. С одной стороны, во много раз увеличилось дальноземье, что еще в дореволюционные годы считалось негативным результатом реформы 1861 года. В оторванных от руководства бригадах, бывших недавно самостоятельными колхозами, возникла обезличка ответственности за ведение внутрибригадного хозяйства. Ослабла дисциплина труда, нарушилась привычная технология по основным циклам сельскохозяйственных работ. Сломались выработанные в соответствии с местными условиями крестьянские севообороты. Я вспоминаю прозвучавшие в пятидесятых годах предупреждением об опасности утраты традиционных специализаций в ряде сельхозрегионов, выступления аграрников-журналистов и писателей-деревенщиков. Особенно запомнились мне статьи о знаменитом снижении производства мясомолочной продукции в колхозах и совхозах Волго-Вятского района. В них очень убедительно доказывалось, что севооборот мелких колхозов Кировской и Вологодской областей был рассчитан не на производство зерна, а на обеспечение молочного скота кормами. Нехитрая там сложилась технология. Крестьяне засевали рожью небольшие поля, неудобные для обработки машинами, с целью получения не зерна, а дополнительных кормов. Это давало возможность содержать и наращивать поголовье коров, что, в свою очередь, увеличивало производство удобрений, необходимых для тощей северной земли. А в дальнейшем производственно-хозяйственном обороте это повышало плодородие земли, способствовало получению высоких урожаев зерновых и обеспечивало край своим дешевым хлебом.
Директивное же руководство сельским хозяйством, сочтя нерентабельным в этих регионах развитие зернового производства, дало команду на сокращение якобы неурожайных и неэффективных культур: овса, ржи и предписало внедрение в севооборот новых видов трав и даже кукурузы. Но для этого в бывших колхозных деревнях не было опыта. Кукуруза не вызревала и давала низкие урожаи. Неуспехи в новом деле еще больше усилили апатию и равнодушие к результатам труда пахарей и хлеборобов. Постепенно бывшие поля не засевались, забрасывались, заростали кустарником и выходили из севооборота. А это в конце концов сказывалось на уровне производства основного продукта в указанных регионах – молока и мяса. Полученный таким образом негативный результат привел к определению бесперспективными тысяч русских деревень. Их не электрифицировали, не радиофицировали, не строили в них клубов и магазинов, не показывали кино. Не строили к этим деревням дорог. И народ побежал из них, бросая с раскрытыми настежь дверями и окнами великолепные, на высоком подклете бревенчатые дома. Я видел много таких брошенных деревень в Вологодской и Ярославской областях в начале шестидесятых годов. В них было страшно въезжать. Казалось, что нечистая сила или смертельная эпидемия выморила эти деревни. Какая причина заставила так безоглядно и безжалостно бросать родные дома? Ведь в них можно было долго и спокойно жить, не боясь замерзнуть даже в самые студеные зимние ночи. В шестидесятых-семидесятых годах мне приходилось ездить и по Ярославской, и по Вологодской, и по Калужской областям. Тогда брошенные деревни оставались еще необитаемыми. Но уже с семидесятых они стали скупаться по недорогой еще цене горожанами, соскучившимися по деревенской природе. Много деревень оказалось заселено цыганами, которые из них совершали свои воровские нашествия на соседние города и на столицу.
Купил себе такой дом в деревне Селезнево Переяславского района Ярославской области и мой свояк Геннадий Георгиевич Коротов. Когда-то, еще до отмены крепостного права эта деревня была дворовой. До продажи купленный дом принадлежал старой колхознице, сыновья которой давно ушли из деревни и проживали в Подмосковье. Им дом был ненужен, и они продали его со всем содержимым обиходным инвентарем – ухватами, деревянными корытами, косами, серпами и прочей мелочью, которая теперь, однако, очень высоко ценится на рынке. Оставались в доме даже иконы. Новые хозяева на чердаках и в различных углах дома и двора до сих пор находят интересные предметы крестьянского обихода. Некоторые из них очень хорошо характеризуют недавнюю колхозную жизнь. Однажды и я, пребывая в гостях у свояка, обнаружил на чердаке остатки патефона и два альбома пластинок. Среди них были со знакомыми песнями в исполнении Хора им. Пятницкого: «Вдоль деревни от избы до избы зашагали торопливые столбы», «На закате ходит парень», «Катюша». Сохранились и «Давай пожмем друг другу руки и в дальний путь на долгие года», и «Осень, прозрачное утро», и многие, знакомые мне мелодиями довоенных лет, диски Апрелевского завода грампластинок. И представил себе я бывшую хозяйку дома, бывшую колхозницу. И понял я, что уж не такая безрадостная в уже опозоренном современными политиками, политологами и публицистами времени проходила в деревне Селезнево жизнь. Я попытался сравнить ее с жизнью современных обитателей, немногочисленных сохранившихся аборигенов. Дома и теперь здесь строятся как дома. На их крышах стоят телеантенны. Из окон светится электрический свет. Но не слышно в деревне ни песен, ни громких гуляний, ни игр. Киносарай давно закрыт на огромный замок. Однако около дверей сохранилась афиша-плакат пятилетней давности. Библиотека тоже закрыта на такой же замок. Большинство живущего в деревне населения в колхозе не работает, а значительная часть живет только в весенне-летний сезон. Дети сохранившихся еще стариков живут в городах и пользуются родительскими огородами как подсобным хозяйством. Но колхоз все еще существует и носит гордое имя А. М. Горького. После укрупнения он объединил с десяток разбросанных по округе деревень, в которые в распутицу ни проехать, ни пройти. Недавно они были пустыми, а теперь там обитают цыгане, которые для получения права на жительство вступили в колхоз.
В течение уже более пяти лет я наблюдаю жизнь этого льняного края. Когда-то лен отсюда вывоз или в Голландию. Лет шесть назад лен здесь еще сеяли, но не всегда убирали. Не успевали. А когда успевали, то его не принимали на заготовительных пунктах. Я видел, как через льняные поля заезжие грибники и дачники ездили на своих автомобилях. Но и местные трактористы тоже не тратили время на объезд и смело прокладывали широкие трассы через голубеющий, кудрявый лен. Когда лен не убирали, то его потом сжигали. В последние три года лен не сеяли.
Рассказывали, что как-то недавно побывали здесь гости из Голландии. Говорили, что они изучали возможности возрождения льняного производства. Но и они не сочли возможным возродить умершее дело. С тем и уехали.