Шел я однажды вдоль деревни Селезнево. Гляжу – на дороге лежит трактор «Беларусь». Я не оговорился. На дороге лежал именно распластанный трактор, как лежали когда-то у нас в деревне за Шуменками в специально отведенном месте дохлые лошади. Именно их я вспомнил из своего далекого деревенского детства. Я только никак не мог понять, почему этот дохлый трактор, раскинув свои колеса-копыта, лежал посреди деревни. Как он тут мог издохнуть? А между прочим, краска, сохранившаяся еще на некоторых деталях, выглядела еще свежезаводской.
А вокруг деревни на льняных и ячменных полях ржавели культиваторы, тракторные плуги, жнейки и прочие исправные еще орудия труда. Однажды между городами Загорск и Переславль, слева от шоссе, в заболоченном ручейке я видел брошенный трактор ДТ. Что-то в нем сломалось, и тракторист бросил его.
В описываемых мною крестьянских окрестностях старинного Переславля-Залесского жители если и думали о хлебе насущном, то отнюдь не в том смысле, как его добыть, а в том, как его купить. Как-то однажды, приехавши в знакомое Селезнево, я встретил по пути от автобусной остановки соседа моего свояка, местного жителя Виктора. Отчества его и фамилии я не знаю. Но был с ним знаком до этой встречи и уже имел представление о его образе жизни. На этот раз он был трезв. Обойдя всю доступную ему с утра округу, он так и не нашел того, чего искал, и возвращался домой, так и не утолив мучившей его жажды похмелья. Я ему помочь тоже не мог, но угостил пачкой сигарет. Он быстро закурил, и мне показалось, что ему стало легче. Дальше мы пошли вместе. Разговорились.
«Ну, как дела,– спрашиваю я,– как живешь?»
«Хорошо,– отвечает мне мой попутчик. И продолжает с оттенком житейского юмора: – Вот теперь по килограмму вермишели дают».
А я, поняв намек на этот юмористический тон, как бы по простоте, опять спрашиваю: «А зачем дают вермишель?»
«Как зачем? – простодушно удивился Виктор моему простодушному беспонятию,– чтобы кушать, лапшу варить».
«А у нас в деревне,– говорю я ему,– когда я там жил, лапшу натирали сами».
А он мне в ответ: «Так для этого мука нужна».
А я опять продолжаю нашу нехитрую дуэль на житейскую тему: «А у нас в амбарах в каждом доме всегда была своя мука».
«Так у меня-то и амбара нет»,– закончил Виктор нашу попутную беседу на мелкую житейскую тему.
Мы подходили к краю деревни Селезнево, с трудом через огромную лужу и грязь перебрались на другую сторону дороги. Дома двумя порядками стояли вдоль широкой деревенской улицы. Дома были как дома – с резными наличниками на окнах, с резными подзорами по кровле, да и со звездой на коньке, на высоких подклетях, с крыльцами. Сзади жилой части дома, под общей крышей – хозяйственные дворы со стойлами для скотины, куриными нашестями, складскими закутками, верстаками и прочими надобностями обихода. Сзади этих комплексов тянулись большие огороды, на краю которых стояли баньки.
В домах этих совсем недавно господствовал прочный крестьянский уклад жизни. В них обеспечивался необходимый достаток, было тепло и уютно. Водился скот, в подклетях хранились запасы, и, наверное, была и мука, из которой, я не сомневаюсь, не только натирали лапшу, но и пекли блины с пирогами.
Но хозяева этих домов, более чем наполовину деревни, исчезли. В них теперь живут в весенне-летнюю пору горожане из Переславля, из Ярославля, да и из Москвы. В одном из этих домов колхоз поселил и моего знакомого-попутчика Виктора с его сожительницей Зойкой. Сам Виктор был местным. Его родители и брат с сестрой живут в соседнем центральном колхозном селе Копнино. А Зойка оказалась здесь, как когда-то говорили – на сто первом километре, после отбывания срока за только ей ведомое преступление. Никто не знает, откуда она родом. С Витькой они сошлись на почве общей слабости – склонности к спиртному, которая в конечном итоге превратила их в хронических алкоголиков. Работали они тогда вместе на скотном дворе молочной фермы, а сами по-скотски жили в отведенном им доме, некогда принадлежавшем чьей-то местной семье. Виктор когда-то на ферме был пастухом, получал приличную зарплату. В доперестроечные годы она составляла 500 рублей в месяц. Не меньше получала и Зойка, работавшая там же дояркой. Заработок совместно в короткий срок пропивался. Я однажды слышал, как Виктор пригонял в деревню колхозное стадо коров. На всю деревню стоял не просто мат. Это были неповторимые речитативы, состоящие из проклятий, угроз и презрения к бедным недокормленным на пастбище черно-белым ярославским буренкам голландской породы. Виктор называл их в ярчайших словосочетаниях проститутками, балеринами, блядями, стервами, паскудами. Все это продолжалось, пока стадо, проходя по деревенской улице, пыталось подкормиться по заросшим травой канавам, прежде чем его загонят в вонючее и неочищенное от навоза стойло на вечернюю дойку.
Виктора в конце концов из пастухов разжаловали, оставив его на той же ферме скотником. В его распоряжении оказался здоровый старый мерин Рыжик и телега, на которой он должен был вывозить навоз. Рыжик сам себе добывал корм, будучи отпущен хозяином на все четыре стороны. Иногда он запрягал его в телегу и отправлялся в недалекий частный извоз за водку. А навоз оставался сам по себе. Доярки и, только иногда, Виктор успевали кое-как выгрести его из стойл. Он вырастал горами выше крыши и вокруг фермы. Доярки, приходившие на дойку, могли пройти через скопившееся вонючее озеро только в высоких резиновых сапогах.
И тем не менее до недавнего времени молочная ферма в деревне Селезнево еще функционировала, как таковая. И пьяный, нисколько не хуже Виктора, возчик Анатолий на своей телеге и закрепленной за ним кобылке вывозил с фермы по утрам на сливной молочный пункт по 3—4 фляги молока от стоголового стада дойных коров.
Функционировал и колхоз имени А. М. Горького, да и сейчас еще он значится, как таковой, в сводках района. Лен теперь здесь не сеют. В основном держится еще животноводство. Сохраняются молочный скот и овцы. Но во имя их сохранения колхоз ежегодно борется с бескормицей. Кормов не хватает всегда– ив дождливый, и бесснежный, и многоснежный, и в засушливый годы. И это бывает, несмотря на то, что и лугов, и трав на них всегда в округе было предостаточно. Только некому и некогда было эту траву убирать. Начиная с середины зимы колхоз был вынужден производить закупку грубых кормов, а попросту говоря соломы, в далеких российских областях.
Недавно в колхозе избрали нового председателя, молодого человека из местных, по специальности зоотехника-агронома. Он окончил Сельскохозяйственную академию им. К. А. Тимирязева. Говорят, очень грамотный в своем деле оказался этот председатель. Зарабатывает он на том, что по заказу пишет дипломные работы для студентов-заочников той же академии на любую теоретическую и практическую тему. А хозяйством занимается нехотя.
Однажды на сельскохозяйственной ферме разбушевался бык-производитель. Женщины-доярки не могли с ним справиться. Позвонили председателю. А он сказал, что у него болит голова. Бык успокоился сам после того, как запорол своими крутыми рогами двух коров.
Но колхоз им. Горького, несмотря ни на какие стихии, и даже в перестроечную и постперестроечную пору, все-таки еще живет. Колхозники – немногочисленная часть живущего в его деревнях населения не хочет разваливать его до конца. И даже не поддается соблазну выделить из него в свою собственность свою долю. Руководство теперь научилось извлекать доход другими способами. Для этого можно и не сеять, и не пахать. Появились разные дельцы-предприниматели. Им колхоз сдает в аренду лесные угодья под вырубку, а земли – под застройку и организацию различных коммерческих предприятий. Живет колхоз. И даже по-прежнему способен оплатить колхозникам в размере «на бутылку» явку на ежегодные колхозные собрания. Но молока и мяса из этого колхоза в государственную столовую поступает все меньше и меньше. Все меньше и меньше оказывается в колхозе людей, желающих и согласных работать на фермах доярками и скотниками. Местные мужики и женщины находят себе другие занятия, а на фермы пришли недавние уголовницы Зойки, Наташки и цыгане. Недавно появились фермеры. Одному такому энтузиасту времен перестройки колхоз выделил готовую ферму под откорм телят. Прибывший в деревню энтузиаст-интеллигент рьяно принялся за дело. Но рассказывают, что уже в первую весну весь переданный ему телячий приплод утонул в навозной жиже. Горе-энтузиаст в ту же весну сбежал с фермы вместе со своим скарбом, прихватив еще кое-что из домов горожан в виде холодильников, телевизоров и даже забытого спиртного.
Цыгане и бывшие уголовники-рецидивисты, даже раскаившиеся и поселившиеся в колхозе имени Горького, тоже не смогли восполнить убыль в производительных силах. Вот что произошло два года назад на селезневской молочной ферме. Тогда там оставались работать только две бывшие уголовницы: известная нам Зойка, разжалованная из доярок в скотницы, и новая уголовница – Наташка, которая одновременно была и дояркой, и заведующей фермой. А до этого она отбывала большой срок. Ходил по Селезнево такой разговор, будто бы срок этот был ей определен за умышленный поджог. В колхозе ей тоже выделили свободный дом. И скоро в нем вместе с хозяйкой поселился красавец-дружок Васька, тоже за отбытием уже не первого срока. Жизнь в доме пошла веселая. Приезжали дружки. Гуляли шумно. Однако должность свою Наташка исполняла, а Васька ей помогал. Неизвестно, конечно, сколько чего и куда с фермы ушло, но коровы доились с грехом пополам, и возчик Анатолий по три-четыре фляги с утра возил на сливной пункт. Однажды он, как всегда, погрузил фляги на телегу и поехал по знакомой лошади дороге. Но в пути он где-то задержался по известной причине. Пока опохмелялся, молоковоз уехал. Вернулся на ферму. Лошадь дорогу знала. А Наташка сразу сообразила и выявила недостачу литров на сто. Пьяный возчик на следующее утро так и не понял, за что на него был определен денежный начет. А молоко во флягах к следующему утру прокисло.