Наш колхоз «Красный путь», будучи присоединен к колхозу «Гигант», прекратил свое двадцатилетнее существование в начале пятидесятых годов. Некоторое время он еще функционировал на положении бригады. Но с этого времени начался окончательный уход оставшихся еще к тому времени жителей деревни в разные места: во Мценск, в Орел, Тулу и Москву. Как правило, вдовы-матери переезжали на новое место жительства к своим детям.
Деревня Левыкино отслужила свое, как и многие другие, и теперь она была не нужна государству. Она не интересовала и руководство колхоза «Гигант». Он ведь находился в Спасском-Лутовиново, по другую сторону железной дороги, и оно не имело возможности осуществлять постоянное оперативное руководство этой далекой бригадой. Не было телефона, о радиосвязи тогда еще и не мечтали. До конца пятидесятых не подавалось в сторону нашей деревни и электричество. Видимо, «Гигант» очень скоро отказался от своего патроната, и то место, где когда-то под крышами яблоневых садов стояла наша деревня, было передано пригородному мцеяскому откормочному совхозу «Волковский».
Однажды, в годы начавшейся перестройки я получил письмо из этого совхоза. Тогда еще там существовала партийная организация. Письмо было из совхозного парткома. Заместитель секретаря просила меня рассказать все, что я знаю и помню о колхозе «Красный путь» и деревне Левыкино. Я охотно откликнулся на эту просьбу.
Написал пространное письмо. В нем сообщил известные мне адреса остававшихся в живых бывших колхозников, их детей и готов был вести дальнейшую переписку и поиск. Но больше писем не получал. Видимо, общие события, венчавшие перестройку, отразились и на нашей исторической памяти, и на взглядах на исторические ценности. Нет теперь, наверное, не только парткома в совхозе «Волковский», но и самого совхоза тоже нет. Купил его какой-нибудь бизнесмен, или группа предприимчивых дельцов превратила его в акционерное общество.
А колхоз и деревня вместе со своим названием, именем и прожитой ими жизнью уже никого не интересуют.
Старые, прекрасные яблоневые сады в наших местах погибли окончательно в годы войны. Но после Победы люди посадили новые. Прижившиеся на новых местах молодые саженцы были заявкой вдов и сирот на возрождение и продолжение жизни.
Но сады выросли и принесли первые плоды уже тогда, когда деревни обезлюдели и собирать их было некому. Но труд людской не пропадает. Сады оберегают безмолвную память о тех, кто дал им жизнь. Они стали живыми памятниками ушедшей жизни. Каждую весну они расцветают яблоневым цветом. Каждое лето их ветви сгибаются под тяжестью коричных, белых наливов, грушовок, красно-полосатых (штрифлингов), антоновок. Сюда, к садам, на автомобилях приезжают чужие, незнакомые люди, загружают плодами кузова своих автомобилей и везут их на ближние и дальние базары. В последние годы на московских рынках нашей русской антоновкой торгуют нерусские люди. Свой бизнес на наших мценских яблочках успешно делают усатые, чернобровые молодые парни кавказской национальности. А ставшие москвичами внуки и правнуки мценских колхозных садоводов платят им своими трудовыми «деревянными» рублями.
Моя родня Левыкины и Ушаковы
Мы Левыкины-Шавыры
Шавыры. Это кличка нашего семейного клана. Ее происхождение мне неизвестно. В словаре Даля слово «шавыра» определяет привычку человека к почесыванию. Может быть, кто-то из моих предков по какой-то причине страдал этой привычкой настолько, что она была замечена посторонним взглядом соседа, который первым употребил подходящее к случаю слово. И прилипло это словечко к человеку, и передалось оно его детям, и со временем объединило в себе какие-то другие признаки поведения и черты характера, которые отличали нашу семейную линию поколений от других левыкинских отродий. Кличка становилась дополнением к общей фамилии обитателей нашей деревни. Надо же было каким-то образом отличать род от рода в их повседневном обиходе общения. Постепенно эта кличка могла стать второй фамилией и даже, в конечном итоге, заменить первую. Я, например, встречал не единожды людей со знакомо звучавшей для меня фамилией Шевыревы, Шевырины. В нашей же деревне до конца ее дней все Левыкины оставались Левыкиными. Всех их объединяло общее историческое происхождение и социальное положение. Ведя свою фамильную линию от служилого государева сословия, они никогда не смешивали себя с бывшими барщинными крестьянами и не скрывали своего превосходства перед ними. Очень точно определил особенность социального портрета государственных крестьян нашего Орловского края известный земский деятель, историк земского либерального движения и писатель А. А. Белоконский в своем очерке «Господа мужики», опубликованном в конце XIX в. в газете «Русские ведомости».
«Господа мужики» – в этом определении нашли выражение и особенности бытового и хозяйственного уклада, и культурный уровень, и даже физические характеристики людей, развивавшихся в более благоприятных условиях жизни государственных крестьян. В общей крестьянской массе они составляли своеобразную прослойку, для которой была характерна некая крестьянско-аристократическая амбиция первородства. Она была унаследована «Господами мужиками» от привилегированного слоя мелкого служилого сословия, имевшего право на признание за ним заслуг по охране рубежей государства в XVI—XVII веках. В Новое время привилегии были утрачены, а амбиция сохранялась. Несмотря на то, что порой бывшие «Господа мужики» ходили в лаптях, они сохраняли свой гонор и бывших сермяжных крепостных крестьян называли хамами. В нашей деревне это легко было увидеть на взаимоотношении ее жителей с жителями соседней бывшей барской деревни Кренино. По своему социально-экономическому уровню обе деревни в Новое время уже не отличались. Однако традиция превосходства и снисходительности сохранялась. Наверное, этому способствовал более высокий уровень материально-культурного уклада жизни бывших государственных крестьян, все еще воспринимавших самих себя «Господами мужиками». Своих кренинских соседей левыкинские, тоже ставшие уже сермяжными мужиками, называли хамами.
В нашем семейном прозвище «Шавыры», возможно, изначально звучала и пренебрежительная, и насмешливая нота, намек на какую-то физическую ущербность, а может быть, на несостоятельность и какую-то черту поведения. А сами же «Шавыры» были уверены в обратном и не уступали своим соседям в критике их врожденных пороков. Я не знаю, когда за нашим родом закрепилась родовая кличка. Видимо, Дед наш Иван Стефанович уже именовался Шавырой. Но, к стыду своему, я должен признаться, что о нем я ничего не знаю. Говорили, что он умер тогда, когда Отца моего Бабушка носила еще на руках и на закорках. Наверное, это произошло в конце 80-х или в самом начале 90-х годов прошлого века. Отец мой родился в 1888 году. Один из моих старших братьев все же сохранил в своей памяти рассказ Бабушки об обстоятельствах смерти Деда. Случилось это якобы так: однажды зимой Дед возвращался домой с мельницы. Переезжая через замерзшую речку (это могла быть или Зуша, или Чернь), он вместе с лошадью и санями провалился под лед. Физически Дед был достаточно силен и смог выбраться из воды сам и спасти лошадь и сани. До дома он бегом бежал за лошадью, чтобы не замерзнуть. Однако от простуды не уберегся. У него началась скоротечная чахотка, и он вскоре умер. И еще брат говорил мне, что, по рассказам Бабушки, Дед был высоким, красивым мужчиной и совсем не «Шавырой». Сиротами после его смерти остались пятеро сыновей и двое дочерей.
Бабушка моя Арина Стефановна Шаламова происходила из деревни Шаламово, что была и сейчас стоит неподалеку от тургеневского села Спасское-Лутовиново. Она прожила почти девяносто лет и умерла летом 1929 года. Точного возраста ее никто не знал. Пенсии тогда крестьянам не назначали, и за возрастом никто не следил.
Бабушку свою я хорошо помню. Мне еще достались и ее любовь, и ласки, и забота. Они сохранились в моей памяти. Я в подробностях помню и день ее смерти, и день похорон. Отец наш к тому времени из деревни уже уехал в Москву, а мы, мои братья и сестры, еще жили в своем доме в деревне. Умерла Бабушка летом. Перед смертью она долго уже не вставала с постели. Мама ухаживала за ней, как за малым ребенкам. Смерть ожидали. Когда она пришла, вся родня и соседи плакали. Они пришли посмотреть на покойную после того, как ее прибрали и уложили на большом столе в нашей просторной кухне. Мне стало страшно смотреть на замолчавшую Бабушку, обставленную у изголовья свечами. Я убежал из дома и спрятался в солому на нашем гумне.
Мама меня долго искала и нашла уже полусонного в наступивших сумерках. С замиранием от страха сердца я прошел мимо покойницы. Перед нею сидела монашка и монотонно читала молитвы.
Утро следующего дня выдалось необычно светлым. Я до сих пор помню чистое голубое небо из окон нашей горницы за кустами сирени. Было уже почти не страшно. Тем не менее я не решился выходить из дома через кухню и полез через окно. И вдруг я увидел на улице подходившую к дому любимою мою Тетку, сестру моей Мамы, Марию Ильиничну Меркулову. Она только что приехала из Синельникова, с Украины, где жила уже давно со своей семьей. Я очень обрадовался ее неожиданному появлению. Страх мой прошел совсем.
Хоронили Бабушку всей деревней. Гроб несли на полотенцах до самого погоста. За гробом шел священник. По пути останавливались. Ставили гроб на скамейки и молились.
Отец наш приехал из Москвы в день похорон. Я ездил его встречать со старшим братом на Станцию. По дороге к церкви пришлось в одном месте съезжать под крутую гору. Мы спешили успеть к погребению. Правил лошадью приятель брата, наш сосед Санька. Он не справился и не удержал лошадь на спуске. Она понесла или, как у нас говорили, растрепала. Телега перевернулась. Помню, как вдребезги разбился ящик с бутылками водки. Помню, как Мама строго отчитывала Отца и за опоздание, и за битые бутылки, и, наверное, за что-то еще обидное для нее. А мне его было жаль. Я не мог тогда понять, почему Мама не обрадовалась его приезду.