Но не удержала эта его удача в городе. Земля всегда тянула его назад к своему дому и хозяйству. Может быть, именно тогда он начал копить зарабатываемые рабочим трудом деньги на молотилку. Не удержался мастер-кондитер и вернулся в деревню. Здесь он однажды решил воспользоваться приобретенным умением пекаря и предпринял попытку организовать торговлю продуктами собственной переработки. В это дело он вовлек и моего Отца, который тоже кое-чему научился у своего старшего брата в Бежице. Решили старший и младший братья торговать пирожками собственного изготовления. Рассказывал мне об этом Отец, сам участник этой затеи. Пироги у них получились вкусные. И повезли они их продавать в недалекий город Чернь. Но не учли они, однако, как сейчас говорят, конъюнктуры и состояния чернского рынка. Словом, товар сбыта не нашел. Задаром чернение обыватели с удовольствием пробовали вкусные дядины пирожки с капустой, с яблоками и мясом. Хвалили их. Но не покупали. Дело не принесло успеха.
Любили братья и сыновья Бориса Ивановича, потешаясь над его коммерческой незадачливостью, рассказывать про другую попытку выступить на мценском рынке с другим своим товаром. Они-то шутили, а в рассказываемом ими комическом эпизоде и отразилась грустная судьба мужика – искателя своей крестьянской удачи.
Однажды дядя Борис собрался на базар, во Мценск, чтобы продать там шесть штук прекрасных молочных поросяточек. Погрузив весь этот розовый приплод в телегу, он и отправился однажды ранним весенним утром во Мценск. Ехал он туда, как и все окрестные крестьяне, степенно восседая в собственной телеге, неторопко, свесив с нее ноги и, может быть, слегка подремывая.
Я помню эти картины на дороге между деревней и городом в базарные дни. Одни ехали туда, а другие уже обратно по разным сторонам белой каменной дороги, наезженными, аккуратными, гужевыми колеями. Я и теперь вижу, как тогда едущие встречь мужики с почтением приветствовали друг друга еле заметным поклоном с телеги и непременным приподнятием картуза или шапки. Это делалось всегда независимо от того, знали ли они друг друга или нет. Чаще, конечно, знали. Степенно, с достоинством Господа-мужики приветствовали друг друга. Вот так ехал в то утро и наш дядя Борис. На подъезде к городу телег становилось все больше. Они съезжались с окрестных проселков в общую скрипящую колесами и пахнущую дегтем подмазанных колес колонну груженных разным товаром телег. С них визжали такие же, как у дяди, молочные поросята, блеяли овечки и ягнята, гоготали гуси. За ними на привязи шли бычки и телочки, а то и коровы. На возах пирамидами ехала искусно нагруженная глинянная посуда: кринки, корчаги, кубаны, махотки. Огромными возами везлись лапти – очень пригожая в наших краях обувь для рабочей уборочной поры.
С разных сторон въезжали эти тележные колонны в город, поднимая пыль и будя горожан своим призывным скрипом и разноголосым шумом. Проезжали мимо ссыпных зерновых амбаров к Шатрам. Так называли у нас Городской Универсальный Магазин, здание которого было построено, может быть, еще в XVIII веке. Вокруг ГУМа простиралась базарная площадь. Напротив него стояла большая белая церковь Петра и Павла. А за ГУМом на берегу Зуши в ряд стояли кузницы, бондарные и шорные мастерские. Там ковали лошадей, гнули ободья колес, шили хомуты, из дубовых клепок делали бочки и кадушки, ковали шкворни, паяли, лудили. Из дверей кузниц светился огонь горнов и несся перезвон молотов и молотков. От них и от коновязей тянуло запахом горелого угля, раскаленного металла и конского навоза. На этом базарном пространстве тележные колонны и располагались, образуя живые торговые ряды по видам предполагаемой товарной крестьянской продукции.
Совсем не похож был наш мценский крестьянский базар на современные безобразные и криминальные блошиные рынки. У меня будет еще повод рассказать о нем, походить по его рядам и также мысленно на вкус попробовать всякой деревенской всячины и повстречаться с земляками. А в то базарное весеннее утро наш дядя Борис нашел себе свободное место в мясном ряду, распряг лошадь, задал ей сенца и закурил самокрутку в ожидании покупателя. Тот не заставил себя ждать.
«Чем торгуешь, хозяин?» – вдруг услышал задремавший было продавец.
«Собственно говоря,– любезно ответил Борис Иванович, кивнув в сторону телеги,– поросяточками».
Взглянул на телегу и вокруг нее и не увидев ничего похожего на поросят, покупатель удивленно спросил: «А где же они?»
Удивился и продавец, кинулся к телеге. А поросят там действительно не было. Обшарил руками солому, которой были они прикрыты от утренней прохлады по дороге. Рука нащупала вдруг одну поросячью ножку. Сосунок висел мордочкой вниз, зацепившись одним окорочком в веревках, которыми был опутан дырявый задок телеги. Понял хозяин, что все остальные пять вывалились в эту дырку, пока он подремывая ехал семь верст от деревни до города. Смутился, засуетился незадачливый продавец. Стал распутывать поросеночка. А он вдруг завизжал на весь базар. Раздался хохот соседей по торговому ряду. Выпростав наконец из веревок визжащего сосунка и объяснив покупателю, что, «собственно говоря, товар не продается», дядя Борис схватил мешок, вскочил на распряженную лошадь верхом и помчался назад собирать по дороге потерянный и разбежавшийся живой товар.
На потеху и удивление случайным свидетелям он долго гонялся за беглецами и, как бы то ни было, собрал-таки их в мешок.
Историю этого несостоявшегося торгового предприятия любил рассказывать один из сыновей Бориса Ивановича, Николай. В его исполнении она звучала забавным юмористическим рассказом. А я только теперь понял, что в этом комическом случае выразилась вся суть незадачливости малоземельного российского крестьянина с дырявой телегой и судьбой.
Земли у Бориса Ивановича действительно было мало. Впрочем, как и у большинства соседей – чуть большее десятины на душу. И когда он, скопив деньжат в городе Бежице, купил молотилку, то своего урожая с этой земли было так немного, что для его обмолота она оказалась практически ненужной. Его можно было бы перемолотить цепами, как это делали многие в вашей единоличной деревне вплоть до начала тридцатых годов. И еще в молотилку-то надо было впрягать четыре лошади, а у Бориса Ивановича она была одна. Не могла его молотилка конкурировать с такой же машиной более предприимчивого в хозяйстве брата Федота Ивановича и другого богатого односельчанина, Алексея Яковлевича, у которых и земли было больше, и лошадей, да и клиентов тоже. А потому стояла молотилка на гумне Бориса Ивановича, ржавела. А мы с братом катались на ней, как на каруселях.
Детьми Бориса Ивановича Бог не обидел. У него было три сына и две дочери. В живых из них осталась теперь одна младшая дочь Анна Борисовна. Та самая, которую я сватал, имея в виду «богатое приданое». Она с середины тридцатых годов живет в Москве. Лет десять назад схоронила мужа. Бездетна. Мы всю жизнь с ней дружим. И теперь регулярно встречаемся по праздникам у старшего брата. В Москву она приехала продолжать учебу после окончания во Мценске семилетки. Поступила в педагогический техникум. А на жительство определилась к своему старшему брату Василию, который первым из детей Бориса Ивановича ушел из деревни и стал на всю остальную жизнь городским человеком.
С него я и начну рассказ о сыновьях Бориса Ивановича. В конце 20-х годов он по протекции знакомых моему Отцу москвичей, братьев Молфыгиных, поселился в подвале старого деревянного дома на каменном подклете, на улице Верхне-Радищевской в районе Таганки.
И так случилось, что убогий подвал этого убогого дома сыграл очень важную роль не столько в судьбе самого его хозяина Василия Борисовича, сколько в жизни остальных его братьев и сестры, а также в жизни других наших родственников и даже многих односельчан. Многие из них, уходя из деревни в поисках счастья, входили в московскую жизнь через этот сырой и холодный подвал. Здесь они находили приют у своего доброго брата и земляка. Здесь они порой подолгу жили, пока устраивались на работу и получали московские паспорта и прописку и находили другие места для жительства. Пропускная способность этого тесного ночлега была особенно велика в конце двадцатых – начале тридцатых годов. Здесь тогда начинали свою московскую жизнь будущие ударники социалистического соревнования, стахановцы, будущие учителя, торговые работники, просто рабочие и даже кое-кто из будущих секретарей райкомов ВКП (б).
Всех их, еще безвестных, принимал, привечал Василий Борисович и ни с кого за это не брал никакой платы. Некоторые из них, однако, прощаясь, забывали сказать спасибо.
Сам он прожил достаточно долгую жизнь. И, несмотря на то, что в ней не совершил подвигов и заслугами не был отмечен, о нем многим стоило бы вспомнить добрым словом.
Василий Борисович тоже, как и отец, был и чудаком, и неудачником, только в еще большей степени. Сначала в жизни ему не повезло со зрением. В раннем детстве он перенес тяжелую форму кори с осложнением на глаза и с тех пор вынужден был пользоваться очками. Сильные, толстые стекла очков в темной роговой оправе стали неотъемлемой частью его портрета. Он носил их, не снимая. Они повлияли на его манеру непосредственного общения с собеседниками. Разговаривая с ними, он как-то по-особому, склонив голову набок, разворачивал свое лицо в сторону говорящего с ним человека, стараясь не пропустить ни одного сказанного им слова. При этом на лице его всегда светилась добрая, участливая улыбка. Ею он располагал к себе собеседника. Я никогда не видел на его лице злого выражения.
Но и по внутренней своей сути Василий был добрым человеком, как и его отец. Однако судьба обрекла его на трудную жизнь. Он прожил ее сам, как мог, без помощи со стороны ни от друзей, ни от родителей. Прожил честно. Для многих своих родственников и деревенских соседей он сделал много доброго. Его добрая помощь им была проста: ночлег, пристанище в своем убогом подвале, доброе слово и разделенный кусок хлеба. За такую помощь у нас, русских людей, плату не берут, но и особого признания не получают. Она сама собою разумеется.