Поселившись в необитаемом подвале на Верхне-Радищевской, сам он поначалу устроился учеником электромонтера на Московско-Курской товарной железнодорожной станции. По-моему, вся его последующая жизнь была связана с ней. Потом он работал здесь весовщиком, каким-то младшим конторским служащим, а после войны сторожем. Постоянным атрибутом его внешности всегда была спецодежда железнодорожного служащего – темно-синяя шевиотовая тужурка с накладными карманами и с петлицами. В какое-то время на них были даже знаки младшего руководящего состава. Другого костюма у Василия и не было.
Освоившись в московской жизни и приобретя простейшие навыки в профессии электромонтера, на первую побывку к родителям в деревню Василий приехал не только в этой форме, не только с гостинцами, но и с неожиданным сюрпризом. Было это в 1929 году. Он привез с собой всю необходимую остнастку для внутренней электропроводки – электрошнур, розетки, штепсели, патроны и, конечно, лампочки Ильича. Все это он мастерски смонтировал в доме Отца.
Вся деревня тогда ходила смотреть это чудо. Все смотрели на лампочку Ильича, ожидая, что она вот-вот загорится. А она, увы, не загоралась, так как «вдоль деревни» у нас тогда и много лет спустя, до самых пятидесятых годов, не зашагали еще «торопливые столбы» электропередачи. Деревня наша тогда стояла далеко в стороне от электрификации. Социализму здесь суждено было состояться без этого важного ленинского компонента.
Не загорелась лампочка Ильича в доме Бориса Ивановича Левыкина. Много лет она висела в хате, над столом, удивляя и старых, и малых жителей деревни, и гостей. Я помню и свое чувство ожидания чуда, когда, приходя к Дяде поглядеть на страшную Бабу-ягу, пугливо поворачивал рычажок электровыключателя. Чуда не было. Оставалось разочарование. Со временем и обитатели дома, и посторонние люди перестали лампочку замечать.
Не было чуда в жизни Василия. В семейной жизни ему просто не повезло. В один из следующих приездов из Москвы он сосватал себе невесту, кажется, из соседней деревни Лопашино. Была свадьба, как положено, по всем правилам. Ездили за невестой на убранной телеге, с колокольчиком под дугой. Было шумное застолье под гармонь. Но семьи в этот раз не получилось. Жена почему-то скоро ушла. Потом были еще, кажется, две свадьбы. И опять неудачные. Таких женихов у нас, в российской деревне, называли чудаками. Им и прослыл мой двоюродный брат Василий. А теперь, между прочим, бытует взгляд совсем иной. Перенял наш современный российский интеллигент охоту к перемене жен у своих цивилизованных собратьев по сословию с Запада. Мужская незадачливость теперь превратилась в показатель демократизации семейных устоев.
Однако жизнь свела-таки Василия Борисовича с человеком с такой же неприкаянной, как и у него, судьбой. Последнюю его жену звали Паней. Отчества у нее вроде как бы и не было. Все просто называли ее Паней, до самой ее старости. Она тоже была обездолена счастьем. Была она и некрасива, выглядела большой рыхлой бабой, с большим серым лицом. Была она и бедною, и без своего угла. Жизнь и ее вытолкнула из рязанской деревни, не снабдив ничем даже на самый первый случай. Кажется, что и она работала на той же товарной станции уборщицей. И тем не менее на этот раз Василию повезло. Паня была от природы добрым человеком. Как говорится, на добрую душу наконец нашлась добрая душа. Свадьбы не было. Зажили они в добром согласии и взаимном уважении. Жизнь, однако, развела их на целых четыре года Великой войны.
Сам Василий по причине плохого зрения к воинской службе был непригоден, действительную не служил, имел белый билет и на войну призван не был. Как-то получилось, что в суровую осень сорок первого он остался один. Паня уехала куда-то под Рязань, за картошкой, да так там и застряла. А Василию случилось заболеть, и так сильно, что он оказался не в состоянии себя обиходить. С работы о нем никто не побеспокоился. Видимо, на железнодорожной станции Москва-Курская-товарная было не до него. Остался Василий без работы, без зарплаты и даже без продовольственных карточек. И совсем плохо ему стало. И не выжить бы ему, не совершись наконец чудо.
Одна из его племянниц, дочь старшей его сестры – Валентина, военная медицинская сестра санитарного поезда, оказалась в те осенние дни со своим поездом в Москве.
В тот день она никого не застала из своих у себя дома – ни матери, ни сестры, ни тетки. Тогда она вспомнила про дядю Васю и поехала к нему, в старый подвал на Верхне-Радищевскую.
О том, что было дальше, я буду рассказывать с ее слов.
Она увидела дядю голодным, больным и беспомощным человеком. Бросить его тогда означало обречь на смерть. Не с поля боя, но от неминуемой голодной смерти военная медицинская сестра спасла своего дядю смелым поступком. Она забрала его к себе в санитарный поезд, отмыла, откормила и вылечила. Видимо, добрым человеком оказался начальник поезда, который разрешил Валентине это сделать.
Так, потерянный, забытый и ненужный никому пожилой и больной человек оказался в военном строю. Выздоровев, он стал истопником военного госпиталя на колесах. Эту работу он умел делать еще на станции Москва-товарная в вагонах, отводимых под конторы. Но больше всего пригодилось ему в госпитале на колесах умение играть на гармошке.
Еще в детстве самостоятельно научился этому брат. Конечно, играл он не бог весть что и не бог весть как. Но гармонь свою приобрел и игрой на ней доставлял удовольствие не только себе, но и другим. Его даже иногда приглашали на свадьбы. Сметливая племянница, эвакуируя из подвала больного дядю, не забыла и про гармонь. И в санитарном поезде она очень пригодилась ему. Пришлась она по душе и обслуживающему персоналу, и особенно раненым. Василий играл для них все что мог и на длинных перегонах, и на долгих стоянках. Может быть, кто-то из его оставшихся в живых слушателей, может быть, кто-нибудь из них и теперь помнит его, игравшего на своей неказистой гармошке с незатейливым перебором неказистые родные русские мелодии под стук колес мчавшегося в ночи от фронта санитарного поезда. Может быть, эта нехитрая игра и поддерживала тогда в них угасающий тонус жизни. Все это могло быть!
Однажды, рассказывала Валентина, это было где-то под Сталинградом, кажется, на станции Поворино, в 1944 году друг около друга сразу остановились два санитарных поезда. И надо было здесь такому случиться, что встретил дядя Вася здесь своего приятеля-земляка из соседней с нашей деревни Лихановки.
Приятель уговорил Василия перейти в их поезд. Никаких формальностей не потребовалось. Он забрал свою гармонь и поехал в другую сторону. А войну закончил осенью 45-го года на Дальнем Востоке.
В солдатах Василий не был, в боях не участвовал, но войну прошел почти от звонка до звонка. Знаками и званиями отмечен не был, льготами как участник войны не пользовался. И даже участником войны не считался. Дома в сорок пятом его ждала Паня. Она таки вернулась из деревни. Какое-то время он еще работал на Московско-Курской товарной станции сторожем.
Умер он до того, как наступила перестройка. Незадолго до кончины дом на Верхне-Радищевской был снесен, а Василий со своей супругой получил маленькую двухкомнатную квартиру, тоже недалеко от Таганки. Пожить в ней с цивилизованными условиями, с ванной, туалетом, в тепле и с горячей водой, ему долго не пришлось.
Я и мои братья были на похоронах. Выла там и бывшая военная медсестра из санитарного поезда, его племянница Валентина, которая и рассказала на поминках об этой военной истории невоенного и не заслужившего никаких наград честного, скромного, неудачливого в жизни человека.
Много бумаги мне придется исписать, чтобы вспомнить и рассказать все, что я знаю о своей деревне, о своей родине, о своих соседях, своих сверстниках, братьях и сестрах – родных, двоюродных, троюродных. Невелика была деревня. Всего каких-нибудь 15 домов. А как станешь вспоминать, то и не пером описать! А сколько впереди еще историй и персонажей, которые, как мне кажется, только я один и помню, и знаю, и могу о них рассказать. А надо ли? Кому они будут интересны? Не знаю. Да ведь и рассказать-то все надо умеючи. А уменья-то и нет. Читаю по писанному, слов вижу много, а все не о том и не так. И тем не менее руку останавливать не хочется.
Чем больше я вспоминаю, тем удивительнее и интереснее представляется мне мое собственное прошлое и судьбы людей, которые встают передо мной в моей памяти. Все-таки, может быть, кому-нибудь доведется все это прочитать. Я надеюсь, что это сделают мои сыновья, которые ведь тоже носят фамилию от названия Нашей Деревни. Может быть, их что-то взволнует. А может быть, даже и приведет в те ее забытые окрестности. И тогда они воспользуются моими воспоминаниями как путеводителем и отыщут тропинки, дорожки и дороги в далекое прошлое. Может быть, они задумаются над тем, для чего здесь жили люди. Почему они упорно, до последнего вздоха оберегали и охраняли обжитые далекими предками эти неудобные окрестности и в труде, и в беде, и порой в голоде и холоде и только в редких радостях тянули свою историческую долю-лямку тогда, когда другие уходили искать своего места и счастья на дальней стороне. Я знаю и помню людей, которые не вынесли из своей деревенской жизни ничего, кроме безрадостных сиротских воспоминаний и горьких упреков той прошлой жизни на горькой родной стороне. Я знаю и помню людей в нашей деревне, которые в предвоенные колхозные годы не скрывали своего несогласия с установившимися порядками и правилами советского колхозного общежития и жили в откровенном ожидании озлобленного реванша. Некоторые не скрывали своего ожидания войны. Но когда она началась, все наши мужики, способные держать оружие, ушли на фронт защищать Советскую власть. Погибшие упокоились на Ржевских пятачках, на Мамаевых и Малаховых курганах, в Мясном Бору и берегах Днепра, а некоторые в далеких чужих землях. Живые же вернулись с наградами на свои родные усадьбы и попытались с землянок возродить и продолжить на них жизнь. Обо всем этом следует рассказать современным людям.