На Барском пруду на пути к школе сходились ребята из трех деревень. Это было место соревнования левыкинских, кренинских и ушаковских. Иногда эти соревнования проходили в форме драк, и инициатору Курую попадало. Братья спустя много лет весело рассказывали об этих стычках. Но, удивительное дело, в них никто не поминал зла. Они чаще всего кончались какими-то веселыми курьезами вроде того, что, попадись тут старшие мужики, всем одинаково доставалось на орехи. Дело было в том, что у забияшного Куруя, как и почти у всех левыкинских ребят, кренинские, ушаковские, лихановские и прочие каменские и лопашинские сверстники были друзьями. Они долго и верно помнили эту дружбу. Случалось им потом в жизни и встречаться, и помогать друг другу.
Может быть, Куруй не был первым парнем в нашей деревне, но личностью среди сверстников он стал. Его все уважали и с ним любили водить дружбу. Но вдруг он, что называется, влип в нехорошую историю.
Обреталась тогда в нашей деревне по найму девица Катя из города Мценска. Нанималась она на разную поденную и срочную работу и, как рассказывали, была безотказна в отношении к противному полу. В этом смысле она имела известную репутацию и в городе, и в его окрестностях. Дружила она в нашей деревне со многими, а, забеременев, иск подала на Николая. Суд долго не разбирался и присудил с него алименты. Случилось это перед призывом брата в Красную Армию. Неудобная возникла для него ситуация. Да еще у этого дела возникла классово-политическая подоплека. Девица Катя-то была бедная поденщица, а у отца Николая была своя молотилка. И поступок Николая судом был оценен соответственно с учетом классовой морали. Делу мог бы быть дан иной ход, деревня была накануне раскулачивания. Если бы уполномоченные определили отца Николая, владельца молотилки, в класс кулаков, то и девица Катя оказалась бы жертвой кулацкого надругательства. К счастью, Борис Иванович остался в классе бедных середняков. А алименты преследовали Николая до конца его жизни. А любвеобильная Катя, выхлопотав себе по суду своеобразную ренту, продолжала свою вольную жизнь, похваляясь своей ловкостью. Содеянное не тяготило ее совесть. А Николай после службы в Красной Армии в деревне не остался. Уехал в Москву и поступил на службу в милицию. В милицейской форме он выглядел так же монументально, как и в кавалерийском снаряжении. Я помню, как он приходил к нам летом в белой гимнастерке, перепоясанный ремнями, в шлеме с шишаком и белых перчатках.
Однажды мы шли с ним по улице. Мне казалось, что идущие нам навстречу люди, завидев очень строгую фигуру моего брата, как-то сами по себе приводили себя в порядок, переставали размахивать руками, не употребляли бранных слов, не шарахались из стороны в сторону и очень спокойно расступались перед ним. А встречные военные и милиционеры приветствовали его под козырек. Брат спокойно и с достоинством отвечал им тем же приветствием. Очень внушительный был вид у моего брата-милиционера на московской улице! Но мы, родственники, очень удивились, когда Николай ушел из милицейской службы. Карьера на ней ему была обеспечена. Так нам всем казалось. Но он поступил иначе и никому не объяснил причины своего поступка.
Между прочим, один из его одногодков и сверстников по деревенской жизни из недалекой от нас деревни Каменка тоже одновременно с ним, после службы в армии пошел в милиционеры. Кажется, что они даже служили в одном подразделении. В отличие от Николая, он остался на службе надолго. Его карьера удалась. Он приезжал в деревню, став начальником. Мама моя даже сетовала при встрече с ним на то, что Николай упустил свои возможности и не последовал примеру товарища. Но однажды мы узнали, что наш каменский удачливый земляк-милиционер застрелился, ушел добровольно из жизни на взлете очень удачной служебной карьеры.
Тогда нам подумалось, что Николай сознательно отказался от раскрывшейся перед ним служебной перспективы, чтобы найти себе другую дорогу в жизни. Он поступил работать на Ярославскую железную дорогу, туда, где уже работал его старший брат Алексей. Очень быстро он освоил работу поездного мастера, а потом стал помощником машиниста паровоза на пригородном поезде. Жизнь, вроде бы, стала у него налаживаться. Он женился. Я помню его скромную свадьбу на квартире его невесты, симпатичной молодой девушки, где-то в районе Крестьянской заставы.
На свадьбе были все родные и двоюродные наши братья и сестры, обосновавшиеся к этому времени в Москве. Может быть, что это было зимой, или в конце 1939 или в начале 1940 года. Помню, что мы с Мамой и Отцом и вместе с двоюродным братом Георгием и его женой ехали на Крестьянскую заставу на автомобиле-такси «ЗИС-101». Мы все уместились тогда в просторном салоне комфортабельного советского автомобиля. Мне приятно было в нем ехать. И свадьба получилась хорошая. Не шумная, не богатая, но задушевная и родственная. Жизнь тогда у всех братьев и сестер налаживалась. Но весной 1940 года Николай погиб неожиданно и нелепо. Погиб на работе, на коротком перегоне между станциями-платформами Москва-III и Яуза. Во время движения поезда Москва—Александров он спустился вниз с паровоза, чтобы посмотреть на задымившиеся, как ему показалось, буксы вагонов. А поезд в это время подъезжал к высоким платформам станции Яуза. Смерть случилась внезапно. После удара о платформу тело оказалось еще и под колесами. Случилось это 26 марта 1940 года. Николаю в этот год исполнилось 30 лет. Похоронили его на Пятницком кладбище, рядом с отцом Борисом Ивановичем. Внезапная смерть соединила их вместе вдали от родной деревни. А жену Николая мы после похорон потеряли из виду. Детей у них не было, а память о брате хранилась лишь братьями и сестрами. Теперь и их уже осталось очень мало. А тогда, в сороковом, нас еще было много. У покойного в живых оставались еще два брата и две сестры. А мать Елена Васильевна еще жила в своем доме, в деревне. На лето все они еще съезжались к ней в пору отпусков. О сыновьях Елены Васильевны я уже рассказал. А теперь очередь подошла к дочерям. Старшая из них была Варвара Борисовна. К тому же она была и старше своих братьев.
Родилась Варвара в 1900 году. Я помню, что день рождения у нее был в конце февраля. В детстве вместе с родителями я ездил к ней в этот день. Варвара же с мужем Александром Федоровичем Волобуевым были по праздникам непременными гостями у нас. Будучи всего на семь лет моложе моей Мамы, она признавала ее старшинство тетки, с родственными чувствами относилась к моим родителям и дорожила ими. Поэтому общение между моими родителями и племянницей с ее мужем было естественным, традиционным и основанным на взаимном уважении. И тем не менее наши поездки на день рождения к Варваре ожидались мною и переживались с каким-то тревожным волнением. Во-первых, оттого, что предстояла дальняя дорога. Нужно было проделать дальнее путешествие по Москве, чтобы доехать до Хорошевского шоссе, где она жила. От нашей Суконной улицы, на которой мы жили с 1933 года, надо было сначала на сорок седьмом трамвае проехать по Ярославскому шоссе вдоль Первой Мещанской до Сухаревки, а затем по Садовой до Кудринской и от нее направо, до Зоопарка. Там предстояла пересадка в переполненный трамвай и продолжение поездки с опасными, для меня конечно, переживаниями – как бы не застрять в неописуемой тесноте и вагонной давке и не проехать нужную остановку сразу после Ваганьковского кладбища. Обратный путь из гостей сопровождался уже другими неудобствами. Трамваи после одиннадцати ночи уже не были переполненными, но они теперь редко ходили. На остановке я замерзал. Холодно было и в пустом зимнем вагоне. А Отец, усевшись на свободное место, засыпал, будучи под сильным хмельком. Мама нервничала, долго расталкивая его перед пересадкой. А потом долго ждали у Зоологического своего сорок седьмого, на котором Отец окончательно и надолго засыпал, пока мы ехали к нашей Суконной. Мама всю дорогу поругивала Отца. А я окончательно замерзал. Дорогу через замерзшие стекла окон трамвая я не видел, и она казалась мне бесконечной. На Суконной нам удавалось все-таки разбудить Отца, и мы наконец добирались до своего дома. Время подходило уже к часу ночи.
Жили наши родственники в самом начале Хорошевского шоссе, слева от него, в одноэтажном бараке, над железной дорогой Москва—Минск. В этом бараке с длинным коридором и общей кухней жили железнодорожные рабочие. Муж Варвары Александр Федорович Волобуев работал на товарной станции весовщиком. До получения комнаты в бараке семья и вовсе жила в железнодорожном вагоне прямо на путях станции. Приходилось нам бывать и там.
Застолье у Варвары было обычным, и, конечно, было много водки. Выпивали крепко. Хозяин от этого становился развязным. По правде говоря, он был мне несимпатичен и в трезвости. Натура у него была хамоватая. Пусть не обидятся на меня его дочери. Я скажу откровенно. Я не любил Александра Федоровича. Сам он происходил из большого, говорят богатого, торгового села Аниканово, которое и сейчас стоит где-то за Мденском в сторону Орла. Как он сосватал нашу Варвару из такого далека, я не знаю. Знаю только, что и сестра и ее дочери в это село ездили очень редко. Их там не особенно привечали родственники. Но от деревенской жизни Александр Федорович ушел не столько по причине семейной крестьянской неустроенности, скол ко по причине перемен в ней накануне и в годы коллективизации. Не думаю, что Советская власть обездолила его. Как и многие в то время, он уехал в Москву. Устроился весовщиком на товарной станции Беларусской железной дороги. Жил в грязном и тесном вагоне на Красной Пресне. Иногда вагон перегоняли по путям. Наверное, останься в деревне, при своей мужицкой оборотистости и физической силе он мог бы добиться большего. В Москве зацепиться за удачу было труднее. Сделать карьеру здесь он не сумел, а точнее сказать, не успел. Из вагона сумел перебраться только в барак с длинным коридором, с кухней на всех и с туалетом на улице. Жил в бараке несколько лет с женой и двумя дочерьми. Жена его, моя сестра Варвара, работала кассиршей в магазине. И вдруг перед самой войной в тридцать восьмом или тридцать девятом Александра Федоровича арестовали. Судила тройка по известной пятьдесят восьмой статье. Приговор – к 10 годам. Аза что, так и осталось неизвестным. Правда, для моей Мамы в этом загадки не было. Она сразу определила причину – «за разговоры». Александр Федорович, по крайней мере, от близких не скрывал своего критического отношения к Советской власти. Других преступлени