й, я уверен, он против власти не совершал. И, попади он на фронт, отвоевал бы Великую Отечественную до Берлина. Но во время войны Александр Федорович оказался в лагерях. И это сохранило ему жизнь. Зато обе дочери его – Валентина и Вера добровольно ушли на войну. Первая от звонка до звонка прокатала фельдшером по прифронтовым дорогам в передвижном госпитале. А вторая прошла через фронты до Берлина связисткой. Замуж вышла на фронте. Родились у них дети, а у детей внуки. Так что род Александра Федоровича Волобуева продолжился, правда, уже под другой фамилией.
А Варвара после ареста мужа осталась одна. Как мне, и не только мне, показалась она тогда не обнаружила переживаний от жестокого приговора и не пыталась поддерживать связь с осужденным мужем и, откровенно говоря, не ожидала его возвращения. Без мужа она сумела приобрести где-то в Царицыно половину дома и жила там, пока дом не сломали в начале 50-х годов, когда этот район вошел в границы Москвы. Как и с кем она жила все эти годы, я не знаю. Не было у нас с ней встреч.
Александр Федорович отсидел свой полный срок и вышел на свободу в конце сороковых. Вышел, даже сумев в годы заключения заработать какую-то сумму денег, которая позволила ему начать новую жизнь на свободе. Жить поселился он где-то в районе Серпухова. Мне привелось с ним встретиться на похоронах и поминках его тещи Елены Васильевны. Была там и Варвара. И та, и другой выглядели отчужденными. Никакого сочувствия друг к другу я на их лицах не увидел. Александр Федорович, однако, показался мне совсем неузнаваемым. На прежнего развязного и хамоватого человека теперь он не был похож. Был молчалив и, кажется, подавлен. И мне его впервые стало жаль. Среди бывших своих родственников он оказался чужим. В 1956 году его реабилитировали, и он вскоре умер. Может быть, я ошибся в оценке его гражданских качеств. За свою политическую невоздержанность и злой свой язык он заплатил непомерно высокую цену.
А Варвара жила долго. На девяностом году жизни она скончалась. Как бы то ни было, но со своим нелюбимым мужем она оставила в этой жизни двух дочерей. Их семейная жизнь сложилась не просто, но благополучно.
Младшая дочь моего дяди Бориса Ивановича Анна Борисовна и поныне, слава Богу, жива и здорова (конечно, по возрасту). Она родилась уже при Советской власти, в 1919 году. Мы с ней люди одного поколения. Жизнь наша протекала друг у друга на глазах. Формирование наших жизненных принципов происходило в одно и то же время. Мы всегда с ней были и остаемся единомышленниками. Помимо наших родственных уз всю жизнь нашу связывает большая дружба. Между прочим, это можно отнести и ко всем остальным двоюродным братья и сестрам. Жизнь разводила нас на далекие расстояния, ставила нас в разные условия. По-разному и в разной степени мы добивались или не добивались благополучия. Но независимо от этого всегда оставались родственниками и друзьями.
В раннем детстве мы вырастали с Нюрой и моей сестрой Антониной вместе. Они, конечно, на пяток лет были старше меня. Но в игры с ними я еще успел поиграть. Наше детское сознание одновременно тронули и тревожные ожидания, и первые признаки перемен в деревенской жизни в конце двадцатых – в начале тридцатых годов. Сестры мои теперь мне не верят, что я оказался однажды свидетелем и запомнил один их разговор о новой ожидаемой жизни. Это были наивные представления о близком будущем, которые тогда переполняли не только детские головы. Сестры говорили об общих домах, в которых якобы будут жить все наши деревенские люди, об общем имуществе и даже об общих одеялах, которыми они будут укрываться в общих кроватях. О наивности таких представлений долго писали наши писатели, публицисты, пропагандисты. Писали по-разному. Одни пугали наивных людей глупыми перспективами, а другие, наоборот, выдавали их за образец будущих человеческих взаимоотношений. Жизнь, конечно, в те годы проходила в тревожном ожидании. Тревога передавалось и детям. Эту тревогу взрослых и их детей усиливали появляющиеся в деревне по разным причинам уполномоченные и чинимые ими обыски, реквизиции, лишения в правах и другие действия, разделяющие наш деревенский мир. Сестры тогда уже ходили в школу к Евгении Ивановне и будущую жизнь примеривали к себе на ином, чем я, уровне сознания. Они говорили и об общей работе, и о своей учебе, и о своем участии в коллективной жизни. Это непонятное слово «коллектив» я тогда впервые услышал от сестер. Мое сознание тогда еще не было испорчено никакой идеологией, и я никак не мог поверить в возможность общих домов и общих одеял и кроватей. А тревога проникла тогда и в мое сознание.
Сестры мои вместе закончили нашу деревенскую четырехклассную школу с двоюродными братьями-однолетками и все вместе поступили во мценскую семилетку. Вместе уезжали в город на целую неделю и возвращались оттуда на короткую побывку в конце недели. Много у них было приключений, которые могли бы закончиться печально. До сих пор Нюра рассказывает, как они, возвращаясь из Мценска на товарном поезде, прыгали на ходу под откос, когда он без остановки проезжал мимо нашей станции Бастыево. Рассказывает со смехом. А ведь это было не смешно. Много интересного слышал я от сестер и братьев об их приключениях и играх, когда они ранними летними утрами гоняли на росу скотину, как ходили по грибы и по ягоды в дальние леса. Многое из этих рассказов я перенял для себя в своих играх со своими однолетками. Так вот дружно и росли мы в нашей Левыкинской деревне и памятью о ней всегда дорожили.
Нюра закончила во Мценске семилетку и продолжать учебу приехала в Москву, к старшему брату Василию, в обжитой им подвал на Верхне-Радищевской. Поступила в педтехникум. Братья и сестра Варвара, как могли, помогали ей. В нашей семье она всегда была жданной и желанной гостьей. Наверное, не ошибусь, если скажу, что и мой Отец, и моя Мша всегда встречали Нюру как свою дочь. Она тоже всегда с большой любовью и уважением относилась к моим родителям. В нашей семье одинаково наравне со всеми остальными детьми переживались ее успехи, радости, удачи и неудачи. Мы радовались и тому, что жизнь свела ее с хорошим человеком – таким же, как и она, сиротой из Вятской губернии, с трудом пробивавшимся в жизнь без поддержки родственников и протекции покровителей. Ни тех, ни других у Николая Николаевича Вшивцева не было. Встретились они в пору учебы в техникуме и не расставались всю жизнь, пока один из них не отошел в мир иной.
Нюра тогда, как водилось, показала нам своего жениха. Он нам всем понравился, и родители мои благословили племянницу. Свою неблагозвучную фамилию Николай сменил на фамилию жены. Так среди нас появился еще один Левыкин. Он не испортил ее репутацию. Скажу больше. Николай воспринял многие наши деревенские традиции. Он неоднократно бывал в наших местах, знал всех наших родственников, а тещу свою Елену Васильевну взял на свое сыновнее попечение и до конца дней ее не обидел ни словом, ни поступком. Теща очень уважала своего зятя, звала его всегда почтительно Николаем Николаевичем. А он всегда умел найти с ней общий разговор, незаметно и естественно подлаживаясь под ее образ мыслей и ее словесные выражения. Очень интересно и занимательно было слушать их дискуссии о достоинствах родословной тетки Лены и преимуществах нашей деревенской левыкинской цивилизации. В этих спорах Николай обогащал свой язык нашими истинно орловскими и мценскими оборотами речи. Он был очень контактен с людьми, и наши земляки безоговорочно принимали его в свою компанию. Я его уважал за веселый нрав, остроумие и дружеское понимание. А он отвечал искренней взаимностью.
Теперь его уже более десяти лет нет в живых. Умер он рано, когда ему было чуть больше шестидесяти. Ничем вроде бы не болел и смерти не ожидал. Но вдруг очень быстро погас. Нюра теперь живет одна в двухкомнатной квартире, в районе Новых Черемушек. Эту квартиру она со своим покойным мужем получила в связи с реконструкцией старинной Замоскворецкой улицы Садовники, которая как бы явилась долгожданной компенсацией за их многолетний труд. Всю свою жизнь она отдала обучению и воспитанию детей. После педтехникума, она заочно училась и закончила педагогический институт и без перерыва проработала до выхода на пенсию в одной и той же школе в Замоскворечье. По-прежнему мы дружим. Однако встречаемся редко. Больше общаемся по телефону. Обмениваемся новостями о жизни земляков и родственников, вспоминая наше совместное и долгое прошлое. К сожалению, все чаще она жалуется на одолевающие ее болезни. Дай ей Бог здоровья!
Род Левыкиных-Шавыр в колене Дяди нашего Бориса Ивановича судьба определила продолжать лишь правнукам его сына Алексея и дочери Варвары. А фамилию его будут носить лишь дети одного праправнука, одного из всех нас, Шавыр, живущего и поныне в древнем городе Мценске. Хоть кроме него из наших никого не осталось на родной земле, судьба не обделила нас. Пожелаю незнакомому мне правнучатому племяннику счастья, удачи, благополучия и продолжения рода!Начало самостоятельной жизни младших братьев Александра Ивановича, Федота Ивановича и моего Отца не отличалось от того, как это проходило у старших. Земли всем им в родной деревне не хватало, и альтернатива была та же – или надеяться на почти несбывшуюся деревенскую счастливую мечту, или искать счастья в иной жизни, на стороне. Старшими братьями был дан и тот, и другой пример. Двое из младших выбрали пример Михаила Ивановича, а один остался на земле.
В самом начале нового века в Москве обосновался Александр Иванович. А мой будущий Отец еще подростком был взят на обучение пекарскому делу Михаилом Ивановичем в Бежицу. Федот Иванович сразу после Русско-Японской войны был призван на действительную военную службу и был определен в матросы на российский Тихоокеанский флот.
Третьего своего дядю, Александра Ивановича, я в живых не застал. Знал я, однако, и очень хорошо знал, супругу его Ольгу Семеновну и сыновей его Георгия и Валентина. Первый из них был моим крестным отцом. Из рассказов моего Отца и Мамы я узнал немало о жизни этого интересного, предприимчивого и инициативного человека, который сыграл очень важную роль в судьбе и жизни своих младших братьев. Так сложились их отношения, что его мнение, как правило, для младших становилось директивой.