или между собой хозяйство, хотя уже не все они, не каждый из них одинаково, участвовали в его ведении. Трое братьев, в том числе и мой Отец, уже достаточно прочно обосновались к тому времени в городской жизни и в деревню возвращаться не собирались. Однако в подсознании они все еще не считали себя ушедшими из нее навсегда. Наоборот, их главным намерением, мечтой и жизненными планами были уверенность и желание в конце концов вернуться в крестьянскую жизнь, на землю. И все свои усилия в городской жизни, всю свою предприимчивость они устремляли к тому, чтобы заработать, накопить для этого необходимые средства. Они пока поддерживали то, что трудом своим сберегал в деревне их брат. Помогали ему и своей матери и хозяйство делить не спешили.
Наконец одному из старших братьев, Александру Ивановичу, предоставилась возможность осуществить свою мечту. Воспользовавшись кредитом крестьянского банка и своими личными сбережениями, он купил приглянувшееся ему давно небольшое именьице, принадлежавшее некоему мелкому землевладельцу Сорокину. А до него оно принадлежало одному из родственников знакомого нам оскудевшего помещика В. В. Фурсова. Может быть, и купля имения состоялась и по его совету, и при его участии.
Купленное именьице было типичным дворянским гнездышком и исторически составляло единое целое с нашей деревней Левыкино. Наверное, оно вело свое начало с тех далеких времен в конце XVI – начале XVII века, когда встали здесь на государеву службу служилые люди – младшие дети боярские.
В наших окрестностях было много таких сохранившихся с тех времен поместий с вишневыми и яблоневыми садами, с аллеями, обсаженными рядами берез или ракит и ведущими от главных дорог к аккуратным барским домикам с крылечками, а иногда и с деревянной колоннадой на них, бельведерами над железными крышами, с куртинами роз, душистого шиповника и сирени под окнами, с купальнями на рукотворных прудах, лужайками перед домами и комплексом хозяйственных служб: амбарами, сараями, ригами, гумнами и колодцами.
Мне приходилось видеть и другие остатки этих уже умерших дворянских гнезд. Одно такое было в соседней с нашей деревней Кренино и принадлежало барышне-помещице Кудрявской. Если мне придется рассказать о жителях этой деревни, бывших крепостных крестьянах, то я тогда опишу и это имение. Я его хорошо помню.
Остатки другой мелкой барской усадьбы я видел в деревне Протасове, мимо которой мы ходили по пути в гости к нашей родной тетке Дуне в деревню Прудищи. Она была неподалеку от тургеневского Спасского-Лутовиново. Дома тогда на усадьбе уже не было. Сохранились только остатки фундамента. Но сад был еще жив. Сохранились тогда еще среди жителей рассказы о хозяине этого поместья, жившего, по их мнению, странной жизнью, покинутого женой и детьми человека, а может быть просто отказавшегося от них. А экскурсоводы музея-усадьбы Спасское-Лутовиново и теперь рассказывают посетителям-туристам о мелком помещике Протасове как прототипе в повести «Король Лир Щигровского уезда».
Там же, в тургеневских окресностях около железнодорожной станции Бастыево, против нее, на взгорке находилась барская усадьба помещика Протащинского, бывшего в конце XIX – начале XX века земским начальником во Мценском уезде. Мне запомнились контуры этой усадьбы, обозначенные рядами пирамидальных серебристых тополей. Барский дом к тридцатым годам здесь уже тоже не сохранился. На усадьбе тогда уже располагалась опытная сельскохозяйственная станция.
Моя Мама кое-что рассказывала о помещике Протащинском. Он, оказывается, был азартным игроком на скачках. Во Мценске когда-то был ипподром, и земский начальник был его завсегдатаем. Он имел хороших лошадей и знал в них толк. И еще у земского была другая страсть – он любил русские песни и организовал у себя женский хор. Мама со старшей сестрой в детстве тоже пели в этом хоре. Она рассказывала, как барин любил их слушать и как одаривал гостинцами. Когда она уже умирала, будучи тяжелобольной, мы, ее дети, поочередно дежурили около нее. А однажды ночью, в мою очередь дежурить, я вдруг услышал ее воспоминания в бреду о том, как она со своей сестрой Марией будто бы бегала из деревни босиком во Мценск посмотреть на скачки и на барина Протащинского.
Почему-то мне одному в нашей семье запомнился этот Мамин рассказ о нашем земском начальнике. Когда я в школе на уроке истории впервые услышал об учрежденном царем Александром III институте земских начальников, мне не потребовалось объяснений, что это такое, Я знал, что речь идет о помещике Протащинском. Мама рассказывала, что кроме своей страсти к азартной игре на скачках и увлечения русскими песнями он был жестоким и своевольным человеком по отношению к крестьянам.
Смутно, но мне кажется, что я помню еще один помещичий дом в деревне Каменка, которая и сейчас стоит на трехсотой версте шоссейной дороги Москва – Симферополь. Название деревни связано с этой дорогой. Раньше ее просто называли каменной дорогой. Поодаль от нее, справа по пути из Москвы, на скате холма когда-то стоял красивый барский дом с колоннами. Мне кажется, что я его видел все-таки своими глазами, а не воображением от услышанных рассказов. Отец говорил, что в нем жили помещики Шеншины. Одна из них – капитан-ша Аграфена Шеншина славилась своим жестоким самодурством, которая в начале XIX века была судима за жестокое обращение со своими крестьянами и была пожизненно заключена в монастырь. Было ли связано имя этой нашей мценской салтычихи с Каменским имением, не знаю. Но известно, что в революционные 1905—1907 годы окрестные крестьяне устраивали жестокие набеги на это поместье, грабили его кладовые и амбары. Рассказы об этом моих родителей воспринимались мной как живой пример классовой борьбы в те годы в русской деревне за землю, хлеб и волю.
Можно было бы памятью своей походить по деревням и селам нашей округи и рассказать о других остатках помещичьих усадеб и о судьбах их бывших хозяев. И эти рассказы явились бы конкретным свидетельством того, что не было идиллической социальной гармонии между помещиком и мужиком, как это пытаются представить современным поколениям некоторые современные писатели, публицисты и даже историки, заряженные на решительный пересмотр марксистской концепции истории российской помещичье-крестьянской деревни. А я не нуждаюсь в переубеждении. Я и без них знаю, что барская усадьба и мужицкая деревня представляли собой довольно идиллическое единство на сельском ландшафте центральных российских губерний. Но я знаю и о том, что в этом трогающем душу единстве в конце концов вызрели суровые непримиримые взаимоотношения. Самодержавие не могло смягчить их традиционными уговариваниями сермяжного мужика о его единении с царем и барином. В суровые зимы Первой русской революции мужицкий красный петух гулял по многим кровлям дворянских усадеб. Сгорело даже имение в Спасском-Лутовинове. По этой и по многим другим причинам культурное сословие все чаще продавало в это время и в годы Столыпинской реформы свои вишневые и яблоневые сады, уступая их зажиточным мужикам, боясь потерять большее. В такой исторический момент и сделал свое приобретение мой Дядя Александр Иванович.
Купленное имение состояло из тридцати десятин пахотной земли и старой мелкопоместной усадьбы. Оно располагалось на восточном краю Левыкинской деревни, но функционально было независимо от нее.
К усадьбе вела и своя дорога. Она шла в объезд долгого сухого луга, через плотину, перегораживавшую некогда протекавший от недалекого родничка ручеек и обсаженную ракитами, подводила к въезду в усадьбу. Это место у жителей нашей деревни имело красивое название Шуменки. Ракиты, посаженные когда-то вдоль плотины для ее укрепления, выросли в большие деревья. Ветви и листья их разросшихся крон на ветру издавали необыкновенный шум – они словно бы шептали что-то, рассказывали об известных только им с давних пор случаях прошедшей мимо них жизни. Ветер в этом месте сквозняком с разной силой дул постоянно, и ракиты тоже с разной силой шумели. Но особенно загадочным их шум становился в темноте ночи. Летом казалось, что там шепчутся влюбленные, а осенью мерещилось, что там собирались недобрые люди. Не случайно коренилось у нас, у деревенских, чувство, будто за Шуменками таилась какая-то тревога. А иногда оттуда действительно доносились крики о помощи. В дождливую погоду, особенно осенью, в темноте там на размокшей плотине застревали запоздавшие подводы с незадачливыми возницами. Из-за Шуменок жители словно бы ожидали этих криков о помощи и с тревогой посматривали в их сторону в осеннюю пору. А однажды мимо них провезли к усадьбе тело ее хозяина Александра Ивановича, умершего в суровую годину начавшейся Гражданской войны на далекой стороне. Не думал новый хозяин, покупая имение, о таком скором конце. Его намерения были рассчитаны на всю оставшуюся жизнь. Наверное, о них он размышлял, гуляя по тенистой аллее, которая тянулась к его дому от тревожных Шуменок. По правую руку от аллеи стояли высокие березы, а за ними было большое гумно с двумя ригами. За ригами же на скате когда-то в давние времена насыпан был земляной вал-плотина. Вешние воды заполняли таким образом построенный пруд. Плотина тоже была обсажена ракитами. А по другим берегам пруда стояли высокие стволы черемухи. Когда-то здесь была купальня. Позже пруд использовался и по другим хозяйственным надобностям. В нем хозяева поили лошадей, а деревенские бабы приходили сюда полоскать стираное белье. От пруда часто доносился ритмичный перестук валька. Это женщины отбивали им прополоснутое белье, разложенное по колоде поваленной в пруд старой ракиты. Очень ловко они это делали, отбивая строго заученный ритм. Он у всех был одинаков. Я помню, как это делала моя Мама. Я ходил с ней на пруд. Вальком, его изогнутой поверхностью, она как бы зачерпывала воду, плескала ею на разложенное белье, а потом, как кузнец по наковальне, плотным ударом била по белью – раз-два-три, а потом снова зачерпывала водички правой рукой, а левой ловко и аккуратно переворачивала белье, снова плескала на него водичкой и снова – раз-два-три. Все делалось весело, легко, без принуждения.