есь без нужды не зажигали. Вся жизнь продолжалась на кухне.
Многое в нашей горнице казалось мне необычным и непонятным. Это теперь я знаю, что содержимое ее было наполнено остатками московской жизни моих родителей далекой дореволюционной эпохи. А тогда я некоторым вещам не знал названия и назначения. В гардеробе орехового дерева с отвалившейся с петель дверцей я однажды нашел незнакомый мне кусок серего, очень мягкого и кудрявого меха, сломанный зонт, странной формы, котелком, шляпу. А в комоде – воротнички и манжеты от рубашки и какой-то нагрудник. Потом оказалось, что все это тоже было из той покинутой московской жизни. Мех оказался спорком каракулевого манто, в которое когда-то одевалась моя Мама. А зонтик, шляпа-котелок, пикейные воротнички, манишка и крахмальные манжеты были предметами щегольского московского туалета моего Отца. Все это он способен был купить и иметь в той далекой жизни при скромном своем положении служащего фирмы Ландрина. Моя Мама ходила тогда в каракулевом, серебристого цвета, манто. А я, достигнув в своей жизни звания профессора Московского университета, однако, оказался неспособным на такой дорогой подарок своей жене. А ведь в недалеком моем прошлом и звание мое, и должность считались высокооплачиваемыми. И, однако, профессорского заработка мне хватало для всего необходимого. Но купить жене каракулевое манто?! На это я оказался неспособен.
А Отец мой построил в деревне новый дом. Перевез в деревню всю нажитую городскую обстановку и прочее имущество. Он купил Маме не только каракулевое манто, но и еще кое-что и на руки, и на шею, и в уши. А себе самому приобрел роскошную крытую сукном хоревую шубу. Эту шубу я тоже помню. Ее хватило ему носить до самой середины тридцатых годов. Мне доставляло удовольствие гладить пушистые хоревые хвостики этой не знавшей износа шубы. Несколько хвостиков я отрезал для каких-то своих надобностей.
А еще однажды в амбаре я обнаружил остатки отцовского велосипеда. Он ездил на нем во Мценск, на бега. А однажды, возращаясь оттуда с неудачной игры на скачках и под хмельком, при спуске с горы упал. Сам он отделался ушибами, а велосипед уже починить было невозможно. Поломанными оказались спицы в согнутых колесах. Вот эти-то колеса и обнаружил я в амбаре. Их назначение мне тоже оказалось непонятным.
Добытый в городской жизни достаток Отец перевез в деревню, рассчитывая, что он даст ему возможность построить новое крестьянское хозяйство на земле, которую он надеялся получить от государства. Но увы. Крестьянином ему снова стать не удалось. К деревенской жизни у него уже способностей не было. А вскоре оказалось, что и охота к ней быстро прошла. Создалась опасность потерять нажитое. Стал Отец думать о возвращении в Москву.
Он уехал из деревни в 1925 году. В тот год родился я. Отец уехал, чтобы в конце концов, как только ему бы удалось устроиться, перевезти в Москву всю свою семью. Теперь это оказалось сделать гораздо труднее, чем двадцать лет назад, в начале века.
Говоря о неспособности Отца вернуться к крестьянской жизни, я имею в виду не свое мнение, пришедшее ко мне спустя многие годы, а жесткую и справедливую оценку Мамы, которую она повторяла много раз после того, как все произошло. Теперь не только Отцу, но и ей пришлось переживать последствия неправильно принятого решения. Пока Отец устраивался в неустроенной еще после Гражданской войны жизни Москвы, на Маму пала тяжелая задача сохранить семью, вырастить детей, не обидеть старую свекровь и больную золовку и справиться с хозяйством.
Я родился накануне отъезда Отца из деревни 21 декабря 1924 года. Однако в моем метрическом свидетельстве, а потом и в паспорте стоит другая дата рождения – 25 февраля 1925 года. Это расхождение не было случайным. Многие родители в случаях, когда дети у них рождались в конце текущего года, регистрировали их уже в новом году. Поступали они так по одной общей причине – отсрочить на год призыв на обязательную военную службу.
Современные поколения родителей в защите своих детей от воинской службы прибегают к иным средствам и действиям: стараются устроить чад на учебу, чтобы получить отсрочку, доказывают на медицинских комиссиях физическую неподготовленность и негодность детей к службе, обеспечивая их всякими медицинскими справками, ищут различных протеже, а иногда не останавливаются перед поддержкой в уклонении от службы и даже дезертирства самих детей.
Поколение моих родителей было воспитано в иных условиях. Обязанности воинского долга и для них самих, и для их детей были неукоснительными. Они готовили детей к службе и всегда были готовы их провожать, как бы ни тяжело им было это делать. Моей Маме на службу в Красную Армию пришлось провожать троих сыновей. И только в случае со мной она прибегла к маленькой хитрости – записала дату моего рождения днем регистрации в сельсовете. Она хотела только одного: чтобы я на годок попозже был призван, чтобы я к этому времени и подрос, и окреп и чтобы служить мне было полегче. Но эта маленькая хитрость Маме не удалась.
Осенью 1941 года я ушел на войну добровольцем. Мне тогда не исполнилось семнадцати лет. В конце моей службы Мамина хитрость обошлась мне еще почти двумя годами. Солдаты 1924 года рождения были отпущены домой в 1948 году. А я, записанный по паспорту 1925 годом, вернулся домой только в марте 1950 года. Не удалась Мамина хитрость. Более того, за те почти восемь с половиной лет моей службы Мама настолько привыкла к моему отсутствию дома, что долго потом, по моем возращении, не могла привыкнуть к тому, что я теперь жил дома, и по утрам забывала меня будить. Поэтому я часто опаздывал на занятия в университет. Иногда я шутя упрекал Маму в ее хитрости. А она принимала упрек всерьез и оправдывалась.
Итак, на попечении Мамы после отъезда Отца в Москву осталось четверо детей – два старших брата, сестра и я. Мое рождение было обусловлено особым трагичным случаем. У моих родителей была еще одна дочь – Валентина, 1922 года рождения. Но она от тяжелой простуды умерла. Мое появление на свет Божий было как бы обусловлено этой смертью. Оно восполняло утрату. Мама по простоте своей как-то мне рассказала, что она не рассчитывала больше после Валентины рожать. Но смерть младшей дочки она очень переживала с тяжелым чувством вины, что недосмотрела, что не сумела уберечь ее. Она потом всю жизнь вспоминала свою младшую. Но тут случилось на свет Божий появиться мне. И Мама восприняла это как ниспосланное ей утешение в пережитом горе и в неминуемой старости.
Родился я между Николиным днем и Рождеством. Эти святые православные дни явились для меня добрым знамением в жизни. Но время мне и моему поколению выпало непростое.
Кроме нас, четверых детей, Бабушки и золовки Юлии Ивановны на попечении Мамы оказалось все хозяйство: лошадь, корова, земля и все, что на ней стояло, вырастало и жило. Когда я в разговорах среди своих родственников о нашем деревенском житье-бытье вспоминал о некоторых его деталях, то это всегда вызывало у них удивление. Откуда я все это мог знать? А один из братьев просто отказывается мне верить, особенно когда заходит речь о нашем конском поголовье. Брат, например, считает, что я не могу помнить нашего мерина Громодара. Дело в том, что этого военного мерина нам, нашей семье, передало Орловское военное ведомство в обмен на мобилизованную у нас же молодую кобылу. Брат рассказывает, что он вместе с дядей Федотом и другими мужиками водили наших мобилизованных лошадей в Орел, а оттуда привели выбракованных, отслуживших свой срок коней, которых местная наша власть распределила по хозяйствам. Нам тогда и достался Громодар. Брат считает, что я этого мерина помнить не могу. Но я-то знаю, что помню. В мою память и сознание звучание клички нашего мерина вошло вместе с тем куском хлеба, который я впервые сознательно взял в свои руки и съел. Я даже помню, что эта кличка воспринималась моим детским слухом одинаково, что и Дармоед. Некоторые считали нашего мерина ленивым и в сердцах называли его еще и дармоедом, сопровождая это соответственным набором слов, когда Громодар проявлял свой упрямый норов. А он был таков, что не всяк мог заставить мерина не то что пойти вскачь, но и просто прибавить шагу. А в действительности это был физически сильный и работоспособный конь. Эти его качества удалось распознать дяде нашему Федоту Ивановичу. Благодаря ему и удалось и братьям моим, и Маме приноровиться к этому сильному и доброму животному. А в обозе Громодар ходил только первым. Он просто здесь не допускал конкуренции и не позволял себя обгонять ни одной лошади. Конечно, у моих братьев осталось больше оснований помнить Громодара. Им пришлось участвовать во многих хозяйственных делах, куда-то ездить, что-то возить на нем. Но я всегда отстаиваю в споре с ними свое право помнить нашу конягу, на нем меня возили во Мценск в случаях очередной болезни. Но оказалось, что я помню и о том, чего мои братья уже знать не могли. Уже в их отсутствие, то есть когда они уехали из деревни на учебу в Москву, к Отцу, нашего Громодара снова призвали на военную службу. Соседи-мужики вместе со своими лошадьми отвели его во Мценск, а нам взамен дали большую сивую кобылу, которую реквизировали у зажиточного мужика из соседней деревни Лопашино. Кличка у этого мужика была Мамай, а фамилия – Озеров. И кобылу мы поэтому нарекли кличкой Озериха. С ней мы и вступили в колхоз. Долго ее в нашем «Красном пути» называли Татьяниной кобылой. Она добросовестно послужила колхозу в любой упряжке, да еще и часто давала приплод. Я помню и ее сивеньких жеребят, и строгунков. Они были похожи на свою мать, вырастали в здоровых и выносливых лошадей. Мама и все мы, уже уехавши из деревни, долго продолжали считать своими и Озериху, и ее потомство и всегда были ревнивы к их судьбе. Очень мы переживали, искрене горевали, когда узнали, что сосед наш Поликарп Иванович по хмельной нерадивости загубил нашу Озериху. Подпахивал он как-то у себя на огороде картошку, да не удержал в руках соху. Она упала. Нерадивый непохмеленный мужик вскрикнул от неожиданности да еще взмахнул руками. Озериха резко дернулась вперед, а потом назад. Острые сошники подрезали ей жилы выше путовых суставов на обеих задних ногах. Пришлось ее пристрелить. Очень мы горевали, когда об этом узнали, Мама плакала. Долго мы не могли простить нерадивости нашему соседу. А тот тоже долго переживал свою вину. Ну, а потомство нашей трудолюбивой лошадки пошло в их маму. Всякий раз, приезжая на лето в деревню, мы узнавали их как своих родных. Они как бы свидетельствовали собой нашу органическую связь, наше участие в жизни и делах колхоза «Красный путь».