Мы долго не могли оборвать эту связь и не только сберегали свой дом, но и не продавали корову, перепоручая ее, как и дом, на зиму, до нашего приезда летом, соседям. Корову нашу, круторогую, большую, в палевых пятнах по белым бокам по кличке Рябка я тоже помню как живую. И помню ее парное молоко. Мама поила меня им по утрам и вечерам из специально купленной для меня махотки – маленького глиняного кубанчика. Молока Рябка давала много. У нее было большое вымя. Мама ласково ухаживала за нашей кормилицей. Она всегда была у нее чистой. А молока нам хватало и на сметану, и на творог, и на масло. Мама иногда доверяла мне сбивать масло. Она клала мне на колени большую бутыль – четверть, наполненную сливками, а я катал ее. Масло очень быстро сбивалось в комочки. Потом их Мама вытряхивала из бутыли, отжимала, промывала, клала под пресс. Очень вкусное было масло от нашей коровы Рябки. Особенно хорошим оно было к блинам на Масленицу. Блины стояли на столе высокой стопкой. А к ним была сметана, творог и топленое масло. Все эти картинки праздничных и будничных деревенских застолий почему-то очень часто вспоминались мне на фронте, когда старшина задерживался с подвозом обеда. Особенно вспоминались мне лепешки, натертые на Рябкиной сметане.
Вместе с неоспоримыми статями и достоинствами у нашей Рябки был и большой недостаток. Не скажу, что она была бо-дучая, но иногда вдруг могла кого-либо из чужих поддеть крутым рогом. Своих она всех знала. Ближайших соседей – тоже. Но если кто-нибудь из посторонних неосторожно приближался к ней, то его могла ожидать неприятность. Она могла и покатать.
Каждый год к концу зимы Рябка телилась. Новорожденные телята до тепла содержались в доме, на кухне. Для этого делали специальный закуток. Помню я одного рыжего бычка. У меня с ним была большая дружба. Большую часть дня я проводил с ним в закутке, и, на беду самому бычку, я научил его бушкаться. К лету он вырос в бодучего озорника. Чем больше он рос, тем опаснее становился. Это ускорило его печальную участь. Я очень жалел его.
В хозяйстве у Мамы была и другая живность: откармливались поросята, имелись овечки. Все мы зимой ходили и в валенках, и в овчинных полушубках. Валенки катались из собственной волны, а полушубки шил приходящий в зиму на деревню портной. Обычно он поселялся в нашем доме и жил, пока не исполнит заказ. Потом переходил в другие дома. Я помню, как и мне был сшит настоящий крестьянский полушубок в сборку, с воротником. В нем я катался на салазках, которые Мама купила мне в городе. Иногда в них я запрягал Шарика – нашу красивую, большую и пушистую собаку. Шарик, можно сказать, вырос на моих руках и выполнял все мои прихоти. Посторонние люди, однако, с основанием побаивались этого громко рычащего на цепи, под амбаром пса.
А еще в нашем доме была очень красивая кошка Мурка. Вся она была черная, с белым бантиком под очень умной мордочкой. Когда мы уехали в Москву, Мурка оставалась в деревне. Каждое лето она узнавала нас, встречая у порога, и каждое лето, в конце его, мы расставались с ней с грустными переживаниями. Но однажды сердце Мамы не выдержало расставания, и Мурка с нами приехала в столицу. Этим, наконец, завершился полный переезд нашей семьи в Москву. А начался он с отъезда Отца в год моего рождения. Время это было историческое, рубежное. В деревне вот-вот должны были наступить большие перемены. Нам предстояло их пережить с Мамой, в отсутствие Отца.
Старшие братья – Николай и Александр к этому времени окончили школу первой ступени у Евгении Ивановны, на Поповке, и учились теперь вдали от дома, во Мценске. Каждую осень они, как и другие их сверстники из нашей и других ближних деревень, уезжали во Мценск, чтобы продолжить учебу в школе второй ступени. Надо заметить, что абсолютное большинство, если не все наши односельчане, хотели, чтобы дети продолжили свое образование во второй ступени, как бы это ни было трудно и им, и их детям. Для многих наших деревенских подростков, парней и девчат, желание родителей становилось и их первым шагом в новую самостоятельную жизнь.
Родители устраивали своих детей во Мценске на квартиры, на койки, в интернаты, у родственников, знакомых и незнакомых людей. Обычно деревенские держались вместе, делили и хлеб, и картошку, которыми их снабжали родители. Здесь, в городе, сохранялась и крепла их деревенская дружба. Они помогали друг другу переживать разлуку с домом и вместе противостояли городским сверстникам в неизбежных ребячьих конфликтах и стычках. Вместе на воскресные дни они приезжали в деревню. Регулярно наезжали к детям, обычно в базарные дни, и родители. Подвозили им домашнего гостинца, расплачивались с хозяевами и общались с учителями, справлялись об успехах и неуспехах детей. Таким образом, дети не оставались без присмотра и контроля. И тем не менее у родителей было достаточно причин для тревог и беспокойства.
Я много слышал рассказов о жизни братьев в это время от них самих, от их друзей-сверстников. Обычно это были очень занимательные истории о чьих-нибудь хитростях и проделках, о строгих и добрых учителях, о скупых, скаредных и, наоборот, радушных хозяевах. Их жизнь представляется мне и веселой, и интересной. Один из моих братьев до сих пор помнит эту жизнь, продолжает повторять свои рассказы и всегда с великой благодарностью к людям, окружавшим их в ту пору строгой и доброй заботой. Особая благодарность в его рассказах звучит в воспоминаниях об учителях.
Но я помню и рассказы Мамы о ее тревогах и переживаниях за судьбу, за жизнь и здоровье своих сыновей, которых она впервые должна была проводить из дома в недалекий, правда, город Мценск, но и не близкий по тогдашним возможностям, скорее невозможностям, принять в случае необходимости какое-либо экстренное решение. Одному сыну тогда шел одиннадцатый год, а другому – тринадцатый. Провожала их Мама, еще несмышленышей, на попечение к чужим людям. Тревога и беспокойство за судьбу детей, однако, не останавливали ее решения. Мама хотела дать детям образование. Сыновья не обманули ее надежд и в отношении к учебе, и в поведении. Их учеба до окончания девятилетки продолжалась пять лет. И каким бы примерным ни было их поведение, эти годы прошли в постоянном беспокойстве.
Мне запомнилась только одна страшная ночь ожидания беды. Братья должны были в конце недели приехать на воскресную побывку домой. Дело было зимой. Мы ожидали их к вечеру. Ребята обычно пользовались попутными оказиями. Искали в городе мужиков из своей деревни или соседней, по той или другой нужде приезжавших сюда днем. Как правило, это всегда удавалось. Так было и в тот день. И первая группа ребят успела приехать домой до начала темноты. Они сказали, что и наши братья вместе со своими одноклассниками из деревни Лопашино должны были выехать из города. Но наступили сумерки, потом и вечер, а их все не было. Погода вдруг резко переменилась, повалил снег, в поле завьюжило. Наступила ночь. Вьюга теперь уже бушевала и за нашими окнами. Стало ясно, что братья могли заблудиться в пути. Мама металась по дому. Всем стало страшно. К нам пришел дядя Федот и еще кто-то из соседей. Все собрались на кухне. Мужчины много курили, а Мама плакала. Дядя Федот решил выехать на поиски. Мы остались ждать.
Вьюга не утихала. Под утро дядя Федот вернулся. А братьев с ним не было. Наконец я заснул. Проснулся я поздно. За окном светило солнце. Вьюга кончилась. А за столом сидели мои братья. Мама кормила их завтраком.
А дело вышло так. Во Мценске ребята-однокласники из деревни Бастыево уговорили братьев ехать на поезде. Вьюга застала их в пути. Когда они сошли с поезда, она бушевала так сильно, что не было никакой возможности выйти на дорогу. Ее просто было не видно. Парни сообразили, что лучше пере-ночивать на станции. А утром здесь их нашел дядя Федот и привез домой к уже отчаявшейся Маме. Только одну беспокойную ночь сохранила мне память. А сколько их было у Мамы? Ей выпало много раз провожать из дома своих сыновей, сначала старших – на учебу во Мценск, потом – в Москву. После окончания техникума она проводила одного в Тверскую область, куда-то в район Кашина, а другого – в Алтайский край, в город Бийск. Братья строили и там и там автомобильные дороги. Теперь они стали прорабами. А потом они вернулись в Москву. Подошел срок призыва в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию. Оба брата поочередно служили в краснознаменном Белорусском военном округе. А через несколько лет старший уехал строить Комсомольск. На войну у нас ушел сначала Александр. А потом дошла очередь до меня.
Обо всем этом я расскажу подробнее. Сейчас же скажу лишь то, что у Мамы и в мыслях не возникало намерений обезопасить своих сыновей от жизни. Отпуская нас от себя в незнакомую, непонятную, но неотвратимую жизнь, она нам верила. Она была уверена в том, что мы не совершим безрассудных и аморальных поступков. Она верила в нашу честность и знала, что мы не пойдем за дурным примером, сумеем найти свою дорогу и принять нужное решение. Ее доверие помогало нам осознать свою самостоятельность в поступках и меру ответственности за них.
Мы никогда не прятались за чужие спины и никогда не пренебрегали и не злоупотребляли доверием родителей и не испортили их репутацию скромных, добрых, честных и порядочных людей.
Маме повезло. Сколько раз она нас провожала, столько и встречала. Мы радовали ее своим возвращением. Но нам не дано было знать, какой ценой, какими слезами расставания, какими тревогами в бессонные ночи доставалась ей материнская радость.
Учеба братьев во Мценске продолжалась шесть лет. В деревне у Евгении Ивановны они окончили первые три класса нашей бывшей приходской школы. Несмотря на разницу в возрасте в два года, братья в школу пошли вместе. Старший брат не мог начать учебу раньше, так как этому помешала Гражданская война – в восемнадцатом и девятнадцатом годах дети в школу не ходили. Так вот и случилось, что и в школе, а затем и в техникуме они были вместе, в одних и тех же классах, на одних и тех же курсах. Жили они дружно. Помогали друг другу и в учебе, и в других делах. Это не мешало им в необходимых случаях принимать самостоятельные решения. В школе первой ступени, в бывшей земской начальной школе, которая стояла рядом с бывшей земской больницей, они окончили четвертый класс. Чтобы продолжить учебу в школе второй ступени – девятилетке, нужно было сдать вступительный экзамен. Братья успешно его выдержали. Но их определили в разные классы: старшего – в обыкновенный пятый, а младшего – в специальную младшую возрастную группу. Новая школа находилась в центре города, возле пожарной каланчи и недалеко от базарной площади. Квартировали они тоже неподалеку от школы вместе с двоюродным братом Василием Ушаковым – племянником нашей Мамы. С ним оба были дружны. Но более близок ему был Николай. Каких-либо противоречий или конфликтов между тремя братьями не было. Но через некоторое время Александр принял решение перейти в железнодорожную школу. В ней учились дети железнодорожников. Кто-то из родителей его друзей, работавший на станции Бастыево, помог это сделать, рекомендовав его как своего племянника. Он и сейчас считает, что тогда сделал удачный выбор. Во-первых, жить он перешел в интернат, имевшийся при школе, и поэтому не надо было платить деньги за квартиру. Во-вторых, домой на воскресенье он мог теперь ездить бесплатно на поезде. А в-третьих, по его мнению, в железнодорожной школе тогда были лучшие учителя. Принимал ли он тогда в расчет эти преимущества или просто поддался на уговоры своих сверстников, знакомых ребят со станции Бастыево, одному ему известно. Но все три фактора были реальны, и они сыграли свою роль некоторыми преимуществами в жизни и в учебе. Он до сих пор считает, что ему тогда повезло, что железнодорожная школа была лучше городской девятилетки. Брат много рассказывал об учителях, о коммунальных принципах жизни в интернате, о заботливом отношении учителей-воспитателей к своим подопечным. А учителями в этой школе были бывшие поднадзорные мценской полиции – политически неблагонадежные интеллигенты с очень знакомыми в истории российской социал-демократии фамилиями – Мартынов, Рязанов, Кор