нев. Кто-то из них преподавал физику, кто-то – обществоведение, а кто-то – русский язык. Брат до сих пор восхищается их эрудицией, знанием предмета и высокой культурой поведения. Но особенно трогательными сохранились у него воспоминания об учительнице химии и естествознания Любови Митрофановне Иноземцевой. Брат с сочувствием рассказывает о ее печальной судьбе, о тяжелых испытаниях жизни и не пощадившей ее молодости, красоты и доброты болезни, именуемой туберкулезом.
Я запомнил эти рассказы, и они со временем наложились на мои собственные памятные впечатления о городе Мценске, каким я видел его сам в разное время, и из того что я узнавал о нем, учась в школе, а потом в университете. Но для меня очень важным при этом явился факт того, что через своего брата, через его рассказы о железнодорожной школе и о любимой учительнице Любови Митрофановне Иноземцевой я реально ощутил органическую связь, не только его, но и свою, с давно ушедшей в прошлое жизнью замечательной мценской старины. Это ощущение исторической связи времен впоследствии подкреплялось и другими фактами. Мой брат и я знали, что фамилия купцов Иноземцевых была одной из известных и коренных во Мценске еще в глубокой исторической старине. Мы знали, что жизнь этой семьи в XIX веке послужила поводом писателю Николаю Семеновичу Лескову для сочинения им литературного шедевра мировой известности «Леди Макбет Мценского уезда». Мы знали также, что с жизнью этих купцов были знакомы в семье другого нашего земляка – Ивана Сергеевича Тургенева. На протяжении многих лет его мать и он сам пользовались услугами торговой фирмы Иноземцевых. Но однажды, как говориться, из живых уст мне довелось услышать интересный рассказ об этом деловом знакомстве писателя с купцом и обнаружить в нем, конечно, как догадку, как навязчивую фантазию, его связь с историей жизни моей Бабушки Арины Стефановны – крепостной девушки-крестьянки из деревни Шаламово, принадлежавшей матери И. С. Тургенева. Вот и снова я вынужден прервать свое повествование рассказом о случайной встрече, которая дала мне повод для моих фамильных фантазий.
В 1965 году я вместе с моим другом профессором Московского университета Владимиром Зиновьевичем Дробижевым организовал студенческую экскурсию в Спасское-Лутовиново. В сентябре, удачным погожим днем русской золотой осени – кажется, это совпало с нашим деревенским престольным праздником Иоанном Постным, или в нашем местном произношении – Азпосом,– мы отправились туда на автобусе из Москвы. О своем приезде в Спасское я сообщил своему двоюродному брату Александру Владимировичу Ушакову, который в то время служил в Орловском управлении внутренних дел, с просьбой помочь нам разместить на ночлег студентов во мценской гостинице. Брат очень оперативно решил эту задачу. Когда наш автобус подъехал к повороту с Симферопольского шоссе на Спасское-Лутовиново, на триста первом километре от Москвы нас поджидал сам начальник мценской милиции, старший лейтенант, на мотоцикле. В этот день я впервые после долгих лет разлуки оказался на родной земле. Направо от шоссе была дорога на Спасское, а налево, через луг, на косогоре передо мной открылись остатки моей родной деревни Левыкино. Мы недолго задержались на этой развилке. В деревню я попал на следующий день, а в день приезда старший лейтенант под своим эскортом повез нас в Спасское. На утро следующего дня он пригласил всех на экскурсию – в райотдел милиции города Мценска!
Дело в том, что здание, в котором располагался райотдел, когда-то в далекие лесковские года принадлежало семье купцов Иноземцевых. В год нашего посещения Мценска в здании производился ремонт, и рабочие нашли на чердаке связку амбарных книг с различными записями о расчетах с клиентами, приходах и расходах товаров.
Первым исследователем этих книг стала жена знакомого нам старшего лейтенанта – начальника мценской милиции. Она оказалась выпускницей Исторического факультета Московского университета, и ей было приятно встретить в составе нашей экскурсионной группы своего однокурсника академика Ю. С. Кукушкина, декана нашего факультета. Среди множества интересной информации о делах торгового дома Иноземцевых исследовательница обнаружила записи о расчетах с управляющим имения Тургеневых в Спасском-Лутовинове за весь XIX век. Здесь оказались и заказы в кредит на различные недорогие товары, предназначенные для раздачи крестьянской молодежи во время гуляний на Троицын день.
Мне было особенно интересно и волнительно услышать это, так как я сам помнил рассказы нашей Бабушки Арины, конечно, уже из уст моих братьев, об этих гуляньях и об участии ее самой в играх с барином Иваном Сергеевичем Тургеневым. Я знал, что с тех пор гулянья на Троицын день в парке Спасского имения проводились из года в год и на многие десятилетия сохранились в советское время. Я помню, что до войны вся наша деревенская молодежь ходила на Троицу «в парки». Так тогда говорили об этом гулянье. С песнями шли туда. С песнями и заломанными березками возвращались обратно. Все были веселы, а пьяных не было. После войны старая, добрая и веселая традиция сохранилась. Приятно мне было тогда во Мценске ощутить живую связь времен и поколений и порадоваться тому, что не так уж далеко ушло от нас то далекое красивое и родное прошлое. Встречи во Мценске взбудоражили мои воспоминания об этом городе. Я все еще видел его в прошлом своими детскими глазами, а город, увы, был уже другим.
Из детства я вспоминал город в солнечное базарное утро, когда утром по холодку я шел к нему с Мамой пешком по зеленой обочине белой Каменной дороги. От деревни с красивым названием Голубочки, которая стояла на высоком пригорке, на город можно было смотреть сверху. В утренних лучах солнца город светился золотыми куполами церквей и радовал глаз белизной каменных торговых шатров, белых амбаров и каменных домов, выстроившихся вдоль улиц, сходящихся у базарной площади.
Начинался город со стороны московского въезда большим яблоневым садом справа от шоссе. Его называли Яхонтовым садом. А перед садом было большое ржаное поле. Среди высоких ржаных хлебов виднелась одинокая, бедная крестьянская хата последнего – упрямого – в нашей мценской округе единоличника. Я долго помнил, как его звали. А теперь забыл.
За Яхонтовым садом белело монументальное каменное сооружение, огороженное белой стеной. Это была тюрьма. Она никогда не пустовала. В ней отбывали наказание и уголовники, и политические преступники. В 70—80-х годах XIX века там сидели революционеры-народники. А с начала XX века вплоть до Октября 1917 года здесь побывали и социал-демократы, и большевики, и меньшевики, и левые, и правые эсеры. Среди них были арестанты с известными политическими именами. Сидел здесь в сороковые годы и мой коллега по Московскому государственному университету профессор Михаил Герасимович Седов, бывший комсомольский лидер, осужденный в 1942 году как «враг народа». Я с ним познакомился уже после его освобождения и реабилитации. Он, вспоминая мценскую тюрьму, говорил, что это было «очень серьезное заведение».
За Яхонтовым садом вдоль въездной Московской улицы справа в ряд стояли большие белые зерновые амбары с широкими кованными железом дверями и накладными запорами. А слева стояла городская больница нашего главного мценского доктора Атабегова. Во мценском произношении фамилия эта звучала иначе – Афтабеков. Недалеко от больницы была школа.
За тюрьмой, через речку Зушу, вдалеке на высоком берегу белели железнодорожная станция и около нее огромный элеватор. Оттуда, из-за станции с северной стороны из-под железнодорожного моста в город втекала река Зуша. Она с севера на юг обтекала полукружием весь город по его огородным краям. А на ее противоположном – высоком, обрывистом – берегу далеко был виден красивый и неприступный монастырь. Где-то там возле него была железнодорожная школа, в которой когда-то учился мой брат Александр.
За базарной площадью, на другом берегу Зуши, почти сразу начиналось большое пригородное село Волково. Там был организован в первые годы Советской власти животноводческий совхоз. В этой деревне я был всего один раз по случаю продажи туда мамой нашего старого гардероба орехового или вишневого дерева из того московского гарнитура, купленного когда-то для квартиры в Гарднеровском переулке. Гардероб был продан, кажется, зоотехнику, а может быть, агроному Волковского совхоза. Запомнил я, что он с молодой женой получил от совхоза квартиру и сделал первое приобретение – купил наш ореховый или вишневый гардероб с оторвавшейся с петель дверцей. Я все удивлялся тогда и задавал себе вопрос: «Зачем дяде понадобился наш старый гардероб?» Нам он был не нужен, так как скоро предстояла продажа дома. В деревню после этого мы ездили летними гостями. А потом перед войной вовсе перестали там бывать. И вот теперь, спустя более двадцати лет, я приехал в этот город и не узнавал его. Не оказалось в нем старого Яхонтова сада. На его месте теперь стоял мотель для проезжающих на юг туристов. Город вырос вширь. Он вобрал в себя почти все пространство, начиная от бывшей деревни Голубочки вместе с большим ржаным полем. Но, выросши вширь, он стал меньше ростом. Почти совсем исчезли из панорамы города колокольни и сияющие золотом купола церквей. Исчез с базарной площади огромный белокаменный собор Петра и Павла. Его начали рушить еще в довоенные годы, но окончательно разобрали после войны. Говорили, что кирпич от этого собора и других разрушенных церквей пошел на строительство и восстановление жилых зданий. Город изменился цветом. Из белокаменного он превратился в силикатно-серый, кирпичный. Много домов было построено из мрачных шлаковых блоков. А четырех-пятиэтажные дома из серого силикатного кирпича, построенные целыми кварталами без всякой архитектурной идеи, как-то придавили город к земле. Крыши их были плоскими, асфальтовыми, межэтажные пространства низкими, поэтому окна в домах получились маленькими. В целом дома, давшие приют разросшемуся населению города, производили унылое впечатление.