Исчезла из городской исторической среды базарная площадь. Над стенами торговых шатров надстроили второй этаж из современных конструкций. И этот замечательный памятник городской русской архитектуры превратился в типовой универмаг провинциального города с пустыми прилавками, примитивными витринами и пустыми торговыми залами.
На месте когда-то бушующего тележного базара осталась небольшая, огороженная зеленым забором площадка с железными воротами, над которыми красовалась вывеска «Мценский колхозный рынок».
На следующее утро после нашего приезда, по моей памяти, должен быть базар. Я пришел туда не так уж и рано. Но базар не бушевал разнообразием товаров и не гудел громким говором продавцов и покупателей. В это утро мне показалось, что город окончательно утратил свой праздничный белокаменный вид. Впрочем, когда на попутной машине я уезжал из Мценска в сторону моего родного Левыкина, чтобы успеть побывать там до общего отъезда нашей экскурсии, я оглянулся на Мценск с высокого места, на котором когда-то стояла деревня Голубочки, и увидел вдали белокаменную тюрьму, бывшие белокаменные палаты купцов Иноземцевых, а теперь райотдел милиции, белое здание железнодорожной станции, элеватор и на крутом берегу за Зушей остатки белокаменного монастыря. Память продолжала жить.
Прошло еще двадцать лет. И вдруг в 1986 году я встретил в далеком Нью-Йорке человека, который продолжал помнить наш Мценск почти таким же, как я его только что описал. В очень жаркий июнь того года я в составе небольшой делегации приехал в этот город по приглашению Ассоциации американских музеев для участия в ее годичной конференции.
Нас было трое: заместитель министра культуры России А. И. Шкурко, директор Центрального литературного музея И. В. Шахалова и я. Мы с большой ответственностью готовились к этой поездке, как этого требовала господствовавшая в сознании советских граждан традиция советской бдительности. Перестройка наша тогда еще только начиналась, и горбачевское «новое мышление» еще не преодолело привычного нашего, советского отношения к окружающему нас капиталистическому миру. А США, безусловно, оставались для нас по-прежнему центром мирового империализма, и мы, конечно, внутренне настраивались на возможные неожиданности. Добавлю, что после гибели корейского Боинга отношение к нашей стране и со стороны официальных властей США, и со стороны общественного мнения резко качнулось в обратную, негативную сторону от наметившихся перестроечных тенденций.
Словом, мы летели в Нью-Йорк, переживая тревожное чувство неизбежной встречи с чужим миром, с ожиданием возможных провокаций. Газеты наши своей информацией об этом мире настраивали нас на соответствующий уровень бдительности.
Но все оказалось гораздо проще. В этом мы убедились только через несколько дней после прибытия в США. А еще в большей степени преодолели свою «классовую» предубежденность, когда в последний день улетали из Нью-Йорка домой. Но когда мы в течение девяти часов полета приближались к центру мирового империализма, наше тревожное напряжение нарастало. Мы ощущали это наиболее сильно после посадки в Ган-дере. До Нью-Йорка осталось лететь около трех часов, и нам выдали для заполнения иммиграционные карточки. Мы от волнения никак не могли справиться с этой простой задачей. Я, например, при этом испытывал ощущение, будто бы с меня снимали показания вплоть до отпечатков пальцев. Никак не удавалось мне понять суть вопросов, на которые надо было отвечать словами из печатных букв. Наконец с помощью бортпроводников мы кое-как заполнили эти злосчастные карточки и стали ожидать приземления.
В оправдание своего «классового» психоза замечу, что все те, кто в нашем самолете, так же как и мы, летели в «логово империализма» первый раз, были в одинаковом с нами состоянии. И еще в оправдание своей глупой классовой ограниченности добавлю, что, когда в ответ на наш визит к нам из США приехали наши коллеги, они признались нам в тех же тревожных переживаниях, в той же предубежденной ограниченности представлений о нашей стране как «империи зла». Об этом чистосердечно сказал мне ставший моим другом директор Музея города Нью-Йорка господин Роберт Макмиллан, когда мы в номере иркутской гостиницы «Интурист» в дружеской беседе допивали под байкальского омуля вторую бутылку столичной водки иркутского разлива.
Нью-Йорк встретил нас необыкновенной душной жарой. К зданию аэропорта Кеннеди от нашего самолета нас подвезли в невиданном мною доселе огромном автобусе. В его салоне, поднимающемся и опускающемся с помощью гидравлических механизмов, уместились сразу все пассажиры нашего
Ил-62. В охватившей нас духоте мы чувствовали себя, наверное, так же, как и выброшенная из воды рыба. Казалось, что напряжение наше вот-вот достигнет предела. Мы вышли на рубеж паспортного контроля. Началось наше открытие Америки. А она открылась нам неожиданно быстро и просто. Чиновник полиции – огромный негр с огромным пистолетом даже не посмотрел на нас, проверяя наши паспорта. Смотрел он в какую-то большую книгу. Быстро найдя там то, что ему было нужно, он улыбнулся нам своей негритянской улыбкой, сделал рукой приветственный салют, и мы через открывшуюся дверцу вошли в Соединенные Штаты Америки.
Наши молодые пограничники в Шереметьево обычно по несколько раз внимательно всматриваются в лица даже своих собственных граждан, возвращающихся домой из командировок, сличают их фотографии на паспорте и еще серьезно и строго спрашивают, из какой страны вы приехали и каким рейсом. Поэтому очереди прибывающих пассажиров в Шереметьево движутся медленнее, чем в аэропорту Кеннеди в Нью-Йорке. Может быть, наши пограничники не торопятся пропустить очередь мимо себя специально, чтобы пассажирам не так долго было ждать выдачи багажа?
Но в аэропорту Кеннеди мы обнаружили свои чемоданы сразу, как только прошли через рубеж паспортного контроля. Мы едва успели схватить их с транспортерной ленты.
Не задержал нас и таможенный чиновник, такой же большой и суровый негр. Убедившись, что наши талоны на багаж соответствуют номерам, наклеенным на чемоданах, он такой же приветливой улыбкой и жестом руки продемонстрировал нам свое гостеприимство. Видимо, их профессиональный опыт был достаточен, чтобы поверить нам, сознательным и скромным советским гражданам. По той же причине своего высокого профессионального опыта они тут же останавливали других и начинали потрошить их багаж до последней нитки.
Огорошенные такой простотой контроля, можно даже сказать «невниманием» к себе, и не успев преодолеть накопленных тревожных эмоций, мы как бы провалились во внезапно открывшиеся перед нами двери в следующий зал, наполненный нью-йоркской духотой жаркого июньского дня. По Фаренгейту там, кажется, было 90 градусов.
Среди в шеренгу выстроившихся встречающих мы, к великой своей радости, вдруг увидели человека, державшего транспарант с написанными на нем по-русски нашими фамилиями. Человек этот, молодой паренек с черной бородой, оказался Володей Клименко – нашим русским американцем. Мы обрадовались ему как своему родному. Мы не умерили, конечно, при этом своей тревожной бдительности, но к нам пришло ощущение, будто бы мы выплыли из глубоководного океана и наконец ощутили под ногами береговую твердь неизвестного нам острова.
Володя быстро нанял носильщика с тележкой, который подвез нас к стоянке такси, и уложил наши чемоданы в багажник. И мы без задержки покатили через Лонг Айленд в центр Нью-Йорка через длинный арочный клепаный мост над Гудзоном.
По дороге Володя сообщил нам, что он будет нашим переводчиком вместе со своей мамой, которая недавно организовала бюро по обслуживанию советских граждан, прибывающих в США с деловыми целями. Мы ехали по городу, который начинал давить нас не только духотой, но и своим необыкновенным, фантастическим инопланетным видом. В нескончаемом потоке автомобилей наше такси медленно двигалось по зеленой светофорной волне авеню. Наконец, на пятом авеню, кажется, почти на перекрестке с 57-й стрит, мы подъехали к небоскребу-ному отелю «Хилтон». Снова появился носильщик с тележкой, который, даже не спросив нас, положил на нее наши чемоданы и повез их куда-то через стеклянные двери в огромный вестибюль. Мы дернулись за нашими чемоданами. Но Володя повел нас в другую сторону. В рисепшен нам быстро выдали визитные карточки и ключи от наших номеров.
Володя сам заполнил за нас какие-то карточки. Паспортов наших при этом не потребовали. И мы во все последующие дни пребывания в США при переездах из города в город, при поселениях в отели больше не вынимали их из кармана. Все сведения о нас с наших иммиграционных карточек, заполненных в самолете, были введены в компьютер. Американские власти знали о нас все необходимое, весь наш маршрут следования и не тревожили нас ненужными проверками.
Наши номера оказались на 39-м этаже. Ключи от них оказались необычными. Это были пластмассовые пластинки с электронно-магнитной пленкой, на которой был записан номер наших комнат. Рассматривая эту диковинку, мы двинулись к лифтовому холлу и тут вспомнили про наши чемоданы. А они спокойно ожидали нас у дверей наших номеров. Быстро взлетев в лифтах на высоту нашего тридцать девятого этажа, мы долго никак не могли сообразить, как нам открыть этой пластинкой замок двери. Помог Володя. Наконец, водворившись в номера, мы оказались в неожиданном одиночестве со всеми накопленными тревогами. Они усилились оттого, что двери наши помимо электронных замков были снабжены глазками и мощными запорами-задвижками и цепочками изнутри. Нам строго посоветовали незнакомым людям не открывать. Вот тут-то мы и позлорадствовали над Америкой. Чудаки! Мы тогда в своей стране еще не знали слова «рэкет». У нас тогда шел еще второй год перестройки, мы только начинали свой путь в сторону демократии. Я сразу сделал все, что мне рекомендовали: накинул цепочку и закрыл дверь на задвижку. В номере работал кондиционер. Я наконец стал приходить в себя от уличной духоты. Подошел к окну и стал рассматривать необыкновенную картину необыкновенного города. Передо мной свечками стояли небоскребы, старые и современные, а между ними где-то внизу затеряно и зажато виднелись обыкновенные, невысокие – в девять-десять этажей, здания. А кое-где просматривались совсем игру