Вновь встал вопрос, как тогда, в 1941 году, в какую сторону ехать. Мария Ивановна решила остаться во французской зоне. А затем они с сыном и, может быть, с новоприобретенным мужем оказались в Америке. Геннадий не детализировал эту часть рассказа. Я так и не узнал, как семье удалось устроить жизнь, как удалось ему получить образование и стать инженером-архитектором. Когда мы ехали в его автомобиле из ресторана, он показал нам небоскреб, в строительстве которого он принимал участие. Тогда, в 1986 году ему было уже за пятьдесят. Мать он похоронил два года назад. Сам уже был на пенсии и постоянной работы не имел. Жена Галина Семеновна с детьми покинула его. Он женился вторично, но тосковал по своим русским сыновьям. Но больше всего он тосковал по своей Родине, по Мценску. Закончив свой рассказ, он стал расспрашивать меня. Теперь рассказывал я, а он тихо и печально слушал. А пьяные немецкие парни продолжали пить пиво, петь свои маршеобразные походные песни и стучать об стол пивными кружками.
А я вдруг подумал: «А какая судьба привела этих парней в Америку? Вернее, их родителей. Может быть, и они не по своей воле оказались, как и мой земляк, оторванными от своей Родины. Быть может, родители одних убегали сюда от фашистских преследований, а других, наоборот, от возмездия за причастность к фашистским преступлениям. И теперь они вместе вспоминают свою родную грешную землю и, как и мой земляк, вспоминают ее такими же детскими глазами». Весьма вероятно, так это и было. А я, который воевал с их родителями, оказался на этих ностальгических поминках. Назавтра мне предстояло улететь домой, а им – оставаться на чужбине. Богатая мачеха-Америка дала возможность жить, получить образование, разбогатеть, пить пиво в немецких ресторанах, но не стала их Матерью, не защитила от неизлечимой болезни – тоски по Родине. Мы уходили из ресторана часов в одиннадцать ночи. Дюжая немецкая компания все еще продолжала пить пиво. Правда, песен они уже не пели и кружками не стучали, а только под тяжелым хмелем хмуро и молчаливо смотрели друг на друга. На нас, прошедших мимо них к выходу, они не обратили внимания.
Пока в машине мы ехали в свой отель, Геннадий все время говорил о своем желании увидеть родной Мценск. Осуществить это желание ему не удалось. Сначала это было невозможно сделать в силу общей политической ситуации и по причине страха перед возможными репрессивными последствиями. Ведь он все время осознавал себя сыном «врага народа», нашедшим убежище в главной империалистической стране. А потом, когда обстоятельства изменились, возникли другие причины. Сильно и длительно болела мама – Мария Ивановна. Нужно было много работать, чтобы обеспечить семью. После развода с Галиной Семеновной появилась новая семья и новые материальные заботы и сложности. Тоска по Родине угнетала все больше и больше. На почве развивающегося алкоголизма наступило серьезное нервное расстройство. Пришлось долго лечиться. И теперь идея вернуться на Родину и увидеть Мценск осталась несбыточной мечтой.
Слушая его, я опять вдруг подумал о том, как в жизни иногда маленькие непредвиденные обстоятельства могут изменить судьбу человека. Если бы тогда, осенью сорок первого хозяином подводы оказался мужик не из Богдановки, а из нашей деревни Левыкино, все у Геннадия, и у его матери, и у его будущих сыновей или дочерей – все у них сложилось бы иначе. Припомнился мне и свой случай, когда в том же сорок первом нас, школьников, отправленных на трудовой фронт, на уборку картофеля за далекий подмосковный город Серпухов, в Высокинический район, забыли вывезти перед приходом туда немцев. В самый последний момент, не подозревая опасности и исправно выполнив порученную нам работу, мы сами решили возвратиться в Москву. А через две недели в сводках Информбюро я прочитал сообщение о занятии этих мест фашистскими войсками. А что бы случилось с нами, задержись мы в деревне Дурово Высокинического района осенью сорок первого? Не избежать бы нам и фашистской неволи, и, может быть, и смерти и не видеть бы мне с тех пор своей родной земли, как моему американскому земляку Геннадию Клименко. Я уверен, что для меня и моих одноклассников-комсомольцев судьба не сложилась бы так благополучно, как для него.
Прощаясь с нами, Геннадий Степанович просил кланяться родной стороне. Я выполнил его просьбу. Друзья из Мценс-ка помогли мне узнать о том, что отец его, Степан Клименко, бывший директор Мценского сушзавода, был посмертно реабилитирован. Я рассказал об этом сыну Геннадия, нашему переводчику, который спустя несколько месяцев вместе со своей матерью Галиной Семеновной побывал в Москве.
В 1990 году мне второй раз пришлось побывать в США. В Вашингтоне тогда проходила наша выставка. Тогда удалось еще раз встретиться с Галиной Семеновной Пендил. Был у нее в гостях. Мы вспоминали о Геннадии, и она устроила мне с ним телефонное свидание. Услышав меня на другом конце провода в Нью-Йорке, он заплакал. Оказывается, он не забыл нашей встречи и все время вспоминал свой город Мценск и ждал новых вестей о нем. Жив ли он теперь, не знаю. Уж больно слабым и больным показался мне тогда его голос. В Нью-Йорк-то теперь я, конечно, уж больше не попаду и о дальнейшей судьбе моего мценского земляка не узнаю. А сыновья его выросли стопроцентными американцами. Отцовские воспоминания, может быть, еще будят в них желание увидеть его родину. Но сумеют ли они заронить к ней какой-нибудь интерес у его внуков?
А я все-таки надеюсь, что мои внуки когда-нибудь прочтут мои воспоминания. Поэтому я и продолжаю их, не очень заботясь об их литературном совершенстве.
Воспоминания о неожиданной встрече с земляком в далеком и огромном небоскребном городе Нью-Йорке отвлекли меня от жизнеописания нашей семьи в конце двадцатых – начале тридцатых годов. Тогда мы еще проживали в своем деревенском доме. И теперь из ушедших в прошлое десятилетий, как и мой нью-йоркский земляк из заокеанского далека, я вспоминаю и наш белокаменно-яблоневый Мценск, и его окрестности, и нашу деревню, просыпающуюся по утрам гомоном начинающегося рабочего дня и засыпающую в короткие летние ночи под удаляющиеся звуки гармошки и песни «Эх вспомни, милка дорогая…»
В сложных переплетах жизни семья наша уцелела благодаря нашей Маме, благодаря ее мудрости, твердости и решительности ее характера. Конечно, и Отец наш никогда не оставлял семью в своих заботах. Но Маме принадлежал бесспорный приоритет в сохранении нашего семейного единства, в обеспечении моральных условий наших общих успехов и в преодолении всех невзгод. Она была настоящей русской женщиной – и красивой, и умной, и деловой, и доброй, и строгой. Когда Отец уехал в Москву, она умело повела хозяйство. Семейное решение было принято такое: отец устраивается в Москве, подыскивает себе работу и квартиру и после этого перевозит в Москву всю семью. Но решить эту задачу в то время в короткий срок было невозможно. Пришлось ему тогда походить на биржу труда, поработать на разных работах, на стройках, поютиться по чужим углам. Счастлив он был тем, что еще оставались в Москве его старые товарищи по фирме Ландрина. У них он и перебивался ночлегом, они и помогли ему найти работу, соответствующую старым навыкам. Этими друзьями были Алексей Николаевич Молфыгин, продавец-гастроном из Елисеевского магазина, и его супруга Варвара Александровна, модная в Москве портниха, мастер дамского пальто. Поддерживал Отец связи и дружбу с бывшим своим соседом по квартире в Гарднеровском переулке и земляком, мценским дворянином Владимиром Васильевичем Фурсовым и его супругой Елизаветой Васильевной. Был еще у Отца дружок, которого я смутно помню по редким встречам уже в начале тридцатых годов. Его он называл по-свойски просто Ванькой Маркиным. Судя по отрывочным отцовским рассказам о нем, с этим Маркиным он был тоже знаком еще по работе у Ландрина. Теперь же Ванька Маркин работал по торговой части в системе железнодорожного рабочего снабжения. По-моему, с его помощью в ней же нашел себе работу и мой Отец. Вместе с Маркиным они работали сначала в ОРСе железнодорожной станции в Новом Иерусалиме, а затем Отец устроился продавцом в продовольственной палатке для железнодорожных служащих на Краснопресненской товарной станции.
Надо отдать должное Ваньке Маркину. Он пошел дальше своих друзей. Вступил в партию, нашел себе новых товарищей и сделал карьеру. В тридцатые годы он даже был начальником Курского вокзала в Москве. Со своими старыми друзьями он уже не знался. И тем не менее мне почему-то запомнилось имя этого человека, которого я видел всего один раз в жизни, во время приезда с Мамой в Москву к Отцу в связи с моей очередной болезнью. Тогда он снимал маленькую комнату в Безбожном переулке. Помню, как Отец встречал нас на вокзале и, так как я был болен, повез нас домой не на извозчике, а на такси. Запомнился мне с тех пор этот автомобиль – форд со счетчиком, назначение которого для меня тогда осталось загадочным. Мама привезла меня на консультацию к врачу Андрею Алексеевичу Кириллину, знакомому ей по Мценску. Это был наш земляк, врач старой земской больницы, переехавший в Москву и живший тогда на Покровке в доме жилищного кооператива «Медсантруд».
Мне кажется, что с тех пор я и вспоминаю себя москвичом. Я помню двор дома номер 24 в Безбожном переулке и комнату в квартире на первом этаже, в которой жил Отец вместе со старшими моими братьями, переехавшими к нему из деревни для продолжения учебы в Автодорожном техникуме. Помню я и старую Первую Мещанскую улицу, куда мы выходили с Мамой встречать Отца, возвращавшегося с работы. Помню магазины на этой улице, в которых Мама покупала мне конфеты «Мишки». Однако наше пребывание в Москве тогда еще было временным. По моем выздоровлении однажды Отец отвез нас опять на такси на Курский вокзал, и мы с Мамой возвратились домой в деревню. На станции нас встречал на санях дядя Федот. Он возник перед нами в огромном тулупе из-под вагона товарного поезда, стоявшего на станции Бастыево, пропуская наш пассажирский почтовый, именуемый