в народе «Максим Максимыч». К саням он нес меня под мышкой, держа в другой руке корзинку.
На санях меня укутали в его тулуп, и мы поехали в деревню. Дома меня с нетерпением ждала бабушка Аринушка. Помню, как она, радостно всплескивая руками, громко удивлялась тому, что я так успел в Москве вырасти. Так мы возвратились тогда к постоянному месту жительства нашей семьи, в наш деревенский дом, к своей корове Рябке, своей лошади Озерихе, к своей собаке Шарику.
Справляться с хозяйством Маме приходилось самой. Помощников у нее не было. Подросшие старшие сыновья уехали к отцу. А мы с сестрой и бабушкой долго еще должны были оставаться предметом только ее забот и беспокойства. Чтобы все мы были сыты, одеты, обуты и были в тепле, Маме каждую весну и осень надо было пахать, сеять хлеб, сажать картошку, потом убирать урожай, заготавливать корм и дрова, ездить на базар, солить, мочить и квасить всякие припасы на зиму, стирать, гладить, шить и еще следить за нашим здоровьем. На все эти занятия и заботы в доме была она одна. Помочь ей могла только девушка Лена, которая в нашу семью вошла на правах воспитанницы, приемной дочери, в голодном двадцать первом году из мценского приюта для детей из голодающего Поволжья. Мама приняла эту девушку на воспитание, отогрела ее материнской лаской и звала ее дочкой. Она была равной со всеми детьми в нашей семье. Родители ее жили где-то под Камышином, на Волге и, видимо, в тот голодный год погибли, так как вестей о себе никогда не подавали, и Лену никто никогда не разыскивал. В то голодное время и в других семьях в нашей деревне, и других деревнях жили такие же обездоленные дети. Большинство из них, по крайней мере те, которые оказались в нашей деревне, стали членами этих семей. В них они выкормились от голода, выросли и потом вышли в самостоятельную жизнь. Наша Лена прожила у нас лет пять-шесть. Скоро она стала красивой девушкой. Нашелся жених – красивый, но довольно грубоватый парень из деревни Кренино – Ермаков Иван Гаврилович. У него была устрашающая кличка Громак. Она соответствовала его поведению – грубому и задиристому. Но с ним Лена прожила трудную жизнь, а в 1942 году он погиб на том же Ржевском пятачке вместе с моим двоюродным братом Алексеем.
В помощь по хозяйству Маме приходилось нанимать еще и подходящих для этого работников. Запомнились мне двое таких молодых парней. Первый звался Ксенофонтом. Но имя это странное, греческое произносилось у нас «Синафон». Странным он был парнем. Откуда, из какой деревни он пришел к нам, мне осталось неизвестным. Был он вроде как бы не от мира сего. Говорил громко, нараспев, будто бы молился. Казался богоугодным и во внешнем облике с длинными космами волос, и в длинном армяке, подпоясанном веревкой. Можно было бы подумать о его монашеском прошлом. Молился он усердно и каждый день. Но в поведении его были и другие качества. Уж больно иногда он был инициативным в рвении угодить хозяйке. И если она предоставляла ему свободу действий, он становился непредсказуем.
Однажды Мама, возвратившись под вечер из риги, где еще оставались необмолоченными снопы ржи, посетовала вслух на соседских кур, которые повадились туда забредать на дармовой корм. Не злобливо, без всякой задней мысли, но по хозяйской привычке назидательно она обмолвилась; «Головы бы им, негодяйкам, пооборвать». Синафон был рядом и воспринял сказанное с пониманием, молча. На следующий день, тоже к вечеру, вошедши в дом, он таинственно подозвал к себе хозяйку и заговорщически сообщил ей: «Хозяюшка, я сделал, что вы сказали». Мама опасливо насторожилась. «Что сделал?» – спрашивает. А он опять таинственно: «Да о чем вчера говорили, об курочках».
«О каких курочках?» – еще больше забеспокоилась Мама.
«О чужих,– отвечает Синафон,– я им всем оторвал головы, как вы сказали». Мама онемела от такого неожиданного сообщения. А Синафон смотрел на нее преданными глазами. Прозвучали не имеющие уже никакого значения слова: «Зачем? Кто тебе велел? – и, наконец,– где они?» – «Тут»,– отвечает Синафон и показывает на мешок, оставленный у порога. Мама кинулась к мешку, достала одну, другую безголовую хохлатку и наконец облегченно вздохнула. Все шесть кур были наши.
Честный был малый Синафон, но в крестьянском труде смысла не знал. Очень много из его усердия оказывалось не по разуму. Через год пришлось с ним расстаться.
Наняла Мама другого парня. Теперь это был приземистый малый в лаптях по фамилии Тепляков, а по имени Васька. Все звали его просто Тепляковым. Лет ему было за двадцать, ростом невысок. А голова у него была большая, лицо широкое, серое, с широким носом и губошлепое. Доброе у него было лицо, такое же, как у артиста М. И. Пуговкина. Всегда, когда мне приходится видеть на экране этого моего любимого и уважаемого артиста и человека, я всегда вспоминаю лицо нашего Теп-лякова. Конечно, ничего общего, кроме внешней натуры, между этими людьми не было. Разная им досталась судьба. Один стал знаменитым, а о другом, кроме меня, никто ничего не знает. А подучиться бы Ваське, да пообиходиться среди культурных людей, да приобщиться к знаниям, книгам и культуре – и из него мог бы получиться совсем другой человек. Но ему судьба выдала неграмотное голодное детство, сиротство и скитания по чужим домам. Работать он умел. Физической силой его Бог не обидел. Маме он оказался хорошим помощником, а ко мне относился необыкновенно ласково. Поэтому я и запомнил его на всю жизнь.
А еще Теплякова полюбила наша Бабушка Арина. Зимой он спал рядом с ней на печке. Там у нее было сложено очень много бумажных денег – керенок. Их ей собрали со всей деревни. Бабушка была рада этому подарку и любила их считать. Но, не зная счета, она просила это сделать Ваську. Разбудит его, бывало, среди ночи и попросит: «Малый! Вставай! Давай деньги пошшитаем!» А он, делавши это уже не раз, спросонья пошуршит негодными бумажками и в полусне объявит ей миллионную сумму. Бабушка сомневалась и просила еще раз «пошшитать». И парень снова шуршал бумажками, не просыпаясь, и бормотал ей уже другую цифру.
Мы дружили с Тепляковым, и часто вечерами я засыпал с ним на печке. В доме нашем он жил фактически на правах члена семьи. Ели и пили все с одного стола. Работали тоже вместе. Однако юридически положение хозяина и работника было разное, и это имело свои последствия в условиях приближающихся перемен в жизни советской деревни в конце двадцатых годов. Начинался новый курс в политике правительства в отношении к различным слоям крестьянства. А поскольку на местах не задумывались над критериями, характеризующими эти слои, то под репрессивными мерами оказывались и средние трудовые хозяйства. Так, наличие в нашем хозяйстве наемного работника Теплякова дало основание считать его
16» зажиточным, подлежащим твердому обложению, а хозяина – подлежащим лишению права голоса. Этого права была лишена наша Мама.
Вообще, деревня в это время жила тревожной жизнью. Из города то и дело наезжали комиссии, уполномоченные, иногда с милицией. Помню даже, у нас несколько дней жила милиционер-женщина. Она была, как мне запомнилось, высокой и красивой, в шинели и в папахе, подпоясана ремнем. А на ремне висел револьвер в кобуре. Часто по ночам шли обыски. Все что-то куда-то прятали. Прятала и наша Мама.
Однажды, я это помню, к нам пришли незнакомые люди, а с ними мой родной дядя, брат Мамы Михаил Ильич Ушаков. В прошлом он был революционным матросом. А теперь он был единственным в нашей округе коммунистом и был во главе всего у нас происходящего. С этой ночи и долго потом я его боялся. Пришедшие стали чего-то искать. И вдруг в нашем сундуке боем стали бить настенные часы знаменитой фирмы «Павел Буре», спрятанные в нем на случай обыска. Эта история долго потом рассказывалась в нашей семье как комический случай. Но в ту ночь Маме и нам было не до шуток. Сундук открыли, перебрали все вещи, под которыми были спрятаны московские часы. Все оставили на месте, но что в нем искали, я так и не понял.
Было ли лишение права голоса связано с этим обыском или какими-либо другими претензиями со стороны властей по отношению к нашему хозяйству, я не знаю. Но Мама была не согласна с таким решением и не хотела оставаться в «лишенках». Она подала жалобу в область. Жалоба была рассмотрена и удовлетворена. Нас восстановили в праве голоса. И не только нас, но и многих других, кого постигла та же несправедливая участь.
Суровые времена переживала советская деревня. Большими и суровыми издержками расплачивалась она за несправедливые решения властей. Однако они оказывалась способными принимать и справедливые решения и исправлять свои ошибки. Наверное, это происходило тогда, когда еще руководили честные люди. В данном случае был восстановлен статус нашего трудового середняцкого хозяйства и права хозяйки. Мама гордилась этой своей победой. Она-то понимала ее значение и смысл! Но от найма рабочей силы ей теперь пришлось отказаться. С Тепляковым мы расстались.
В раннем детстве я часто болел. Успел тогда переболеть почти всеми детскими болезнями, и воспалением легких, и коклюшем, и корью, и воспалением среднего уха. До сих пор помню компрессы и, особенно, горчичники. Мне до сих пор от них горячо. Мама обворачивала меня кругом газетой, смазанной горчицей, потом обматывала туго полотенцем. Я орал неистово, но был бессилен освободиться от этой жестокой экзекуции. А Мама строго приговаривала, что если я, такой-сякой, заболею еще раз, то она «за ноги выбросит меня к свиньям». Я боялся этого наказания, но вскоре заболевал опять.
Однажды моя троюродная сестра Зина весенним мартовским днем уговорила меня пойти посмотреть, как под снегом бежит весенняя вода. Девочка была старше меня на два года. Она взяла меня за руку, и мы отправились за деревню, на луг. Он был еще под снегом, который, однако, уже подтаивал. Где-то из-под снега пробивался ручей. Мы и шли к нему, но вдруг провалились по пояс в снег, а ноги наши оказались в воде. И в тот же миг, обожженный ледяным холодом подснежной воды, я вдруг увидел далеко, на плотине Федот Иванова пруда, мою Маму. Она металась на плотине, размахивала руками и что-то кричала. Сами мы уже выбраться из подснежной реки не могли. Кто-то прибежал на крик Мамы. Кто-то нас вытащил. Меня принесли домой. Мама растирала меня водкой. Потом были опять компрессы и горчичники и вместе с заботливым оханьем и причитанием строгие приговаривания.