ь в поле весной, когда сеять, когда убирать. Мне кажется, что я помню его как живого, идущим с севалкой мерными шагами по нашему вспаханному загону и точно рассчитанным взмахом руки рассыпающим по пашне также точно отмерянную горсть зерна. Я помню его на высоком возу ладно уложенных снопов или сена. Мы с его сыном Борисом любили кататься на таком возу. Кажется, что выше этого воза невозможно было забраться. Для этого надо было с колеса стать на круп лошади, а с нее дядя Федот сильной рукой своей поднимал нас к себе на воз. Такое возникало ощущение, что он тебя поднимал к небу. На возу сидишь, бывало, как между небом и землей. По мягкой пыльной дороге воз катился ровно, чуть покачиваясь, а иногда, перекатываясь через неровности, он резко наклонялся с боку на бок. Дух захватывало от этой неожиданности, а воз катился дальше. С него были видны окрестности нашей деревни, гумна и риги, линии ракит и черемух по канавам и задам наших великолепных яблоневых садов.
На молотьбе дядя Федот был центральной фигурой всего коллективного трудового процесса, в котором участвовало все мужское и женское население деревни. Молотили все по очереди, и снопы с поля свозили на одно или два общих гумна. Федот Иванович, как дирижер, руководил всем движением и голосом, и руками, и граблями, и вилами. Его лицо и волосы были запорошены мягкой мякинной пылью. Рубаха на спине всегда была мокрой и черной от пота.
Мой брат рассказывал мне, что наш дядя Федот был большим любителем быстрой езды и очень умело и лихо умел управлять упряжкой и на ровной дороге, и на крутых подъемах, и спусках.
В год начавшейся массовой коллективизации в обстановке так называемого «головокружения от успехов» классовой чистки деревни хозяйство дяди Федота раскулачили. Мне, тогда еще несмышленому маленькому человеку, была непонятна и страшна эта несправедливость к родному человеку, к его семье, к моим братьям двоюродным, оставшимся вдруг без дома в родной деревне. Образ моего Дяди и его семейства и тогда и после того, как я из книг и учебников по истории и литературе усвоил описание сельского мироеда, тирана и эксплуататора, я никогда не соотносил, не соединял с этим социальным типом кулака и тем более врага трудового крестьянина и Советского государства.
Спору нет, в хозяйстве Федота Ивановича наемный труд использовался. Но он применялся вместе с трудом самих хозяев от мала до велика. Все в доме вставали и ложились в один час, ели и пили с одного стола, вместе и трудились, и отдыхали, и праздновали. Собственно, постоянных наемных работников у дяди Федота и не было. Жила у него в доме девушка Маруся, которую, как и нашу Лену, приняли в семью в голодный двадцать первый год из мценского приюта. Но она тоже стала здесь членом семьи и делила вместе со всеми и труд, и радости и, кстати сказать, после раскулачивания хозяина оказалась без крова и средств к существованию. И также мыкалась потом всю жизнь по чужим углам. Мужчин на постоянном найме у дяди Федота не было. Между пиковыми рабочими порами он справлялся с делами сам со своими семейными помощниками. А жена его Анна Васильевна в физической работоспособности не уступала ему самому. В период наиболее ответственных пиков сельхозработ крестьяне добровольно объединялись в супряге, и Федот Иванович был ее руководителем и, конечно, прежде всего и больше всех выигрывал в ней сам. Он был хозяином зажиточным. Ему принадлежали в супряге основные средства производства – машины и наиболее совершенный инвентарь. За их коллективное использование крестьяне рассчитывались с ним мерой взаимного коллективно организованного натурального труда. Никаких других форм кабального расчета или зависимости в этой деревенской супряге не было. Спору нет, размер выгоды от такой добровольной организации труда для каждого отдельного хозяйства был неравным. Наиболее экономически выгодно она была для хозяина – владельца главных средств производства: более совершенных механизмов и инвентаря. Такие хозяева в условиях советской новой политики становились в деревне экономическими и, при их соответствующей общественной амбиции, политическими лидерами. Руководящие административные и общественно-политические структуры в Советском государстве усмотрели в этом результате ленинской новой экономической политики опасность возрождения капиталистических тенденций в развитии деревни и на их основе – социальных конфликтов и даже контреволюции. На почве этого опасения и возникла сначала жесткая политика ограничения, а затем и жесткая политика ликвидации кулачества как класса на основе «сплошной коллективизации». Жестокие формы осуществления этой политики могли бы быть объяснимы в конкретных случаях обострения классовой борьбы в деревне и организованных выступлений кулацкой деревни против Советской власти. Но можно ли было оправдывать допущенную жестокость там, где этого не было, там, где крестьяне – и бедные, и средние, и даже зажиточные – приняли идею коллективизации?
В нашей деревне Левыкино и в двух других – Кренино и Ушаково, составивших общее коллективное хозяйство под названием «Красный путь», ни в годы Гражданской войны, ни в годы начавшегося НЭПа, ни накануне коллективизации, ни в ходе нее никаких внутренних социальных конфликтов между крестьянами не было. Не было этого и в других окрестных деревнях Мценского уезда. Не было ни политических протестов, ни поджогов и убийств по подозрительным политическим причинам, не было фактов невыполнения государственных повинностей исполнения налоговых обязанностей. Не было никаких выступлений против Советской власти. Не было ничего такого, что можно было бы оценить как чрезвычайную обстановку, требующую чрезвычайных мер. И хотя перспектива коллективизации не всем была ясна и понятна, она не вызвала каких-либо поступков, которые потребовали бы таких мер. На общем собрании жителей всех трех деревень единогласно было принято решение о создании единого коллективного хозяйства. В колхоз решил вступить и мой дядя Федот Иванович. Могло быть и так, что он больше других понимал преимущества коллективного ведения хозяйства и коллективной организации труда.
Он не только до коллективизации, не только в период ее проведения, но и даже после того, как был раскулачен, никогда не испытывал ненависти и вражды к Советской власти и в поступках своих не обнаруживал никогда никакого намека на такие чувства. Но случилось так, что он был признан чуждым элементом, непригодным к новой колхозной жизни. Его раскулачили и изгнали из деревни. А он в ней мог бы быть и председателем, и бригадиром, и звеньевым, и просто рядовым колхозником, прекрасно знающим свое крестьянское дело, и мог бы принести большую пользу для новой строящейся жизни.
А произошло это так. Однажды в один из дней февраля 1930 года, поздней ночью в дом к Федоту Ивановичу, бывшему матросу-тихоокеанцу, пришел бывший революционный матрос-черноморец Михаил Ильич Ушаков, который в нашей местности был назначен уполномоченным по раскулачиванию. Оба бывших матроса были моими родственниками – один по линии Отца, другой по линии Мамы. Значит, они по свойству тоже были вроде как родственники. Один матрос оказался теперь кулаком, а другой в деревне был единственным коммунистом. Но оба они были обычными крестьянами, да к тому же еще и ровесниками, «братишками-матросиками». Один плавал на крейсере «Капитан Юросовский», а другой– на броненосце «Князь Потемкин-Таврический». Тайно в ту ночь пришел Михаил к Федоту, чтобы не увидели люди. Не знаю, были ли оба матроса друзьями. Но то, что они не были врагами, то, что они оказались верны моряцкой солидарности,– это я знаю. Хмурый и немногословный Михаил Ильич вошел на кухонную половину. Сел за стол. «Федот,– сказал Михаил Ильич,– я принес тебе паспорт. Немедленно собирайся и уходи из дома. Завтра будет поздно!» Сказал и ушел. А за окном была холодная и метельная февральская ночь. До утра Федот Иванович не сомкнул глаз. Все думал, может быть, обойдется. И вдруг увидел утром в окно – идут уполномоченные раскулачиватели. Успел спрятаться за печку. Уполномоченные, свои же деревенские мужики, искать не стали. Сделали вид, что поверили в случайное отсутствие хозяина. Хозяйка сказала им, что он еще вчера ушел в город. Велели, как вернется, явиться в правление и ушли. Времени на размышление не оставалось. Дядя Федот кое-как оделся и вышел из дома. В поле мела поземка. Она быстро замела следы человека, навсегда уходящего с земли, на которой он родился, которую он облагораживал своим трудом. Полем по рубежу, а потом через заснеженный луг он вышел на Каменную дорогу и от нее быстро, почти добежал до станции Бастыево. Он успел к рабочему поезду Орел – Скуратово. На другие сутки Федот Иванович добрался до Москвы.
Рассказ о встрече двух родных мне наших деревенских мужиков в февральскую 1930 года ночь перед раскулачиванием и об изгнании одного из них с родной земли я услышал много-много лет спустя от одного из свидетелей этой жестокой истории.
В начале осени 1968 года, в погожую сентябрьскую пору мы с моим приятелем и однополчанином Михаилом Федоровичем Лобовым решили на его автомобиле проведать мои родные мценские места. Я давно мечтал туда съездить вместе со своим Отцом. Это было и его большим желанием, как лотом стало ясно, попрощаться перед смертью с Родиной. Другу же моему полковнику Лобову наши места были памятны в связи с его участием в Курской битве.
Мы поехали на старенькой лобовской «Победе». Ехали не быстро, с остановкой в Туле у родственников моего приятеля и у родных мест оказались, уже когда стемнело. Решили доехать до Мценска и там переночевать у моего двоюродного брата Семена Владимировича Ушакова. Он приходился родным племянником одному из двух «матросов-братишек» – Михаилу Ильичу Ушакову. На следующий день рано утром из Мценска мы отправились в деревню. С нашей бывшей Каменной дороги мы съехали на угаданную мной старую гужевую колею и скоро, поднимая густую дорожную пыль, подъехали к Шуменкам. Старые ракиты по-прежнему шумели тут в это утро. От них свернули вправо и тоже по угаданному месту бывшей березовой аллеей, по краю несуществующего Федот Иванова сада и мимо его давно погибшего дома выехали на наш деревенский выгон. Здесь тогда стояли три маленьких домика. В одном из них на бывшем краю деревни, у Кренииского пруда, жил еще тогда наш дальний родственник – двоюродный брат моего Отца Василий Гаврилович Левыкин. Он оставался здесь живым хранителем памяти о деревне. Встретил нас он с искренней радостью и повел по знакомым, но неузнаваемым деревенским окрестностям. Ездили на погост. Поклонились упокоившейся там родне и соседям. Проехали вдоль воображаемой улицы, пересчитали все бывшие усадьбы и вспомнили их хозяев и домочадцев. Постояли на месте своего дома. Потом пошли туда, где когда-то стоял дом Дяди Федота, за окнами которого расцветал когда-то по веснам его, Федот Иванов, яблоневый сад. А Василий Гаврилович, как экскурсовод, все рассказывал и рассказывал нам о том, что и где когда-то было. Мы остановились на середине сада, на том месте, где когда-то стояла яблоня под названием золотой ранет с красивыми плодами. И почему-то именно на этом месте и вспомнился нашему экскурсоводу тот ночной эпизод в далеком феврале 1930 года, в день перед раскулачиванием дяди Федота. Оказалось, что Василий Гаврилович был в числе упо