его родственники, не находили. А они могли быть. И теперь мне кажется, что я это объяснение нашел. Точнее, я его случайно обнаружил.
Незадолго до трагической гибели брата я впервые в жизни узнал его откровенное понимание и оценку нашего советского исторического прошлого. Разговор на эту тему возник в нашем отцовском доме, в кругу близких родственников и земляков в день памяти Отца. Как всегда, нас увлекло воспоминаниями наше деревенское прошлое. В который раз вспоминались изломанные политическими и социальными переворотами судьбы родственников и соседей. И вдруг заговорил Леонид. Заговорил о Сталине резко, зло, не принимая никаких возражений своим словам.
Правда, в нашей жизни тогда наступила пора, когда резкая критика советской истории перестала быть запретной и наказуемой. Брат мой заговорил так впервые. В течение многих лет мы жили вместе. Наши общения были и родственными, и дружескими, и откровенными. Мы доверяли друг другу во всем и даже в некоторых сомнениях и разочарованиях действиями советских руководителей. И в этот раз я не удивился бы его словам и оценкам. Но меня удивило теперь выражение лица и звучание слов, которые он произносил. В них звучала не критика, не обида, а жестокое и непримиримое обвинение всего того, что обездолило его родителей, его самого, погибшего брата и всех, кто попал тогда, в конце двадцатых – начале тридцатых под колесо коллективизации, тех, кто лишен был на всю жизнь
18» своего крова, хлеба и радостей. Его обвинениям невозможно было возразить. Но если раньше всегда во мне жило искреннее сочувствие родным и близким мне людям, то теперь я впервые понял, что этого мало. Обида и боль, высказанные Братом, требовали признания вины, вины не только руководителей, учинивших расправу над крестьянством, но и всех свидетелей-соседей, на глазах которых эта расправа была учинена. Я впервые понял и то, что протест свой он нес в себе всю жизнь. Он не мог его выразить ни резким словом, ни активным действием, но и не мог его погасить. Пришла ко мне догадка, что избранная и выработавшаяся с годами форма его поведения, образ жизни и явились его следствием, а может быть, и его выражением. Он не хотел служить государству, которое его обездолило. Он не искал в нем карьеры и не брал на себя никаких обязательств, кроме одного – соблюдение простейших правил поведения. Когда-то у него был паспорт, и какое-то время он учился в институте и после исключения из него где-то работал. Никто не знает, когда он потерял паспорт и тем более – когда он превратился в гражданина без паспорта и определенных занятий. Он не пошел на войну. И, думаю я, не в плохом зрении тому была причина. Все считали его белобилетником. Но никто этого белого билета у него не видел и не помнит, чтобы его когда-либо вызывали в военкомат. Он никогда не обнаруживал никаких общественных амбиций и не искал каких-либо признаний. Не обременил он себя и семейными обязанностями, кроме постоянной заботы о матери. Тунеядцем он не стал. На свой хлеб и одежду зарабатывал честным трудом, но к высоким его показателям не стремился. Он соблюдал порядочность по отношению к своей жене, Клавдии Ивановне, с которой так и не зарегистрировал брак по причине отсутствия паспорта. Детей у них не получилось. Да он их, наверное, и не хотел иметь, чтобы и им не оставлять каких-либо обязательств. Чужих детей он, однако, любил и свою естественную мужскую ласку проявлял к нашим детям, своим племянникам.
Так вот случилось, что обида и справедливый протест выродились в характер человека-неудачника. Нет у меня права упрекать брата моего двоюродного Леонида Федотовича за его недостатки, причины которых мне показались теперь так ясны. Мне обидно и печально, однако, что избранная им форма протеста лишила его самого человеческой радости и счастья жизни.
А сейчас мне подумалось, что если бы брат его младший Борис пришел с войны живым, то он-то сумел бы и род свой продолжить, и жизнь свою завершить полезным для себя и людей делом.
Погиб Леонид Федотович Левыкин на завершении седьмого десятка лет своей жизни. Погиб трагически. От старой своей матери Анны Васильевны он спешил домой, к жене в Солнцево. В темноте наступившего вечера, пересекая Ярославское шоссе, он не увидел мчавшийся на него автомобиль. Зрение-то у него действительно было плохое. В больнице он скончался, не приходя в сознание. Тому трагическому случаю уже прошло пять лет. Теперь умирает на девяносто восьмом году жизни его мать Анна Васильевна Левыкина. Почти целый век прожила она на земле. Большая его половина прошла в переживании невзгод, тяжелом труде и христианском, русском терпении.
Невеселая выпала судьба старшим братьям моего Отца Александру и Федоту Ивановичам. Злой рок навис над ними с тех пор, как приобрели они имение бывших незадачливых дворян. А может быть, он достался им вместе с приобретенными домом, амбарами, ригами, прекрасным яблоневым садом? Сами-то они ни перед Богом, ни перед государством грехов тяжких не совершали, и Дьяволу душу свою не продавали, и преступлений перед людьми не совершали. За что же их так безжалостно преследовала злая роковая судьба? Почему Бог не защитил, не уберег перед бедой этих православных, верующих, трудолюбивых и честных людей? Почему он не помог их детям? Одних он не уберег от соблазна, другого не защитил на бранном поле. А жен их оставил в одинокой и беззащитной старости.
Ольга Семеновна все-таки дождалась своих сыновей. Старший, Георгий, живой и невредимый вернулся в победном сорок пятом, и не из тюрьмы, а с фронта. А младший, Валентин, пришел с туберкулезом легких в конце сороковых из далекого дальневосточного лагеря. Помню, как однажды в освобожденном Моздоке я получил от них почти одновременно два письма треугольничка. Георгий писал мне, что он теперь по своей просьбе решением суда освобожден из тюрьмы с отбыванием наказания на фронте в штрафной роте. А Валентин сообщал, что попал под суд за совершенное им преступление. Я быстро ответил обоим братьям. Георгия поздравил с освобождением, а Валентину посоветовал поступить по примеру старшего брата. Потом оказалось, что последовать моему совету ему помешал открывшийся туберкулез. Ему предстояло лечение в тюремной больнице.
В штрафную роту Георгий, однако, не был послан. Он попал в штурмовую авиацию, перед этим прошел краткосрочную подготовку в школе радистов и стал хвостовым стрелком-радистом на бывшем пассажирском самолете Ли-2, приспособленным к штурмовым действиям. Те, кто был знаком с этим видом нашей боевой авиации, знают, насколько опасно было на нем место стрелка-радиста. Георгию была предоставлена возможность более чем в половине боевых вылетов погибнуть и очень мало шансов выжить. Но на этот раз судьба его хранила. Весь сорок четвертый и до Победы в сорок пятом он вместе со своим экипажем штурмовал фашистские позиции, эшелоны и колонны. В апреле и в начале мая сорок пятого до последнего залпа перед Победой он штурмовал Берлин.
Домой Георгий вернулся победителем летом того же сорок пятого года с боевой медалью «За отвагу». Его ждали жена Антонина Константиновна, дочь Тамара и мать Ольга Семеновна. Семья была в порядке. Жена всю войну берегла ее, работая в строительном управлении. Дома хозяйничала свекровь. А тесть и теща Константин Михайлович и Дарья Никаноровиа зятя не дождались. Они умерли один за другим в сорок третьем.
Жизнь после войны Георгию не пришлось начинать сначала. Жена сохранила все: и верность мужу, и дом, и семью, и имущество, и даже его баян. Георгий снова пошел на работу в торговлю и снова очень скоро угодил за решетку по той же статье, за растрату, на тот же срок. Не сумел он трезво оценить сложную послевоенную обстановку и меру ответственности за свое поведение на работе. Не присвоил он себе крупных сумм, не украл ничего у государства. Украли другие. Георгий же повел себя безответственно. Может быть, вскружил ему голову триумф победителя, и успел забыть он о своем предвоенном проступке. Бывал я иногда у него после возвращения с фронта и с тревогой замечал, что вновь стали просыпаться в нем старые привычки, особенно к застольям. Частые застольные импровизации он позволял себе и на работе. В 1946 году у него родился сын. Назвали Геннадием. Радости его не было предела. А осенью того же года он был снят с работы и отдан под суд. Он состоялся в начале 1947 года, и приговор ему был вынесен опять жестокий. Теперь для семьи наступили новые, еще более тяжелые испытания, чем в годы войны. На этот раз не уцелел не только баян. Советское правосудие не оставляло никаких надежд преступникам на снисхождение. А вот нынешние прокуроры и следователи в новом нашем Российском государстве, также быстро закрывают уголовные дела как их открывают, несмотря на то, что их подследственные воруют не тысячами и даже не миллионами.
Отбывание срока наказания случилось ему проходить на строительстве новых зданий Московского университета на Ленинских горах. Интересное произошло совпадение. В 1949 году в Московский университет поступил учиться я. А в 1950 году на работу в службу главного инженера эксплуатации новых зданий поступила жена Георгия, Антонина Константиновна. Там она и проработала все годы до выхода на пенсию. На строительстве корпуса Химического факультета Георгий освоил новую для себя профессию штукатура. Впоследствии, после освобождения он с этой профессией не расставался до самой смерти. С торговлей было, наконец, все покончено. Тетя Оля по-прежнему жила у невестки. Полного срока наказания Георгий не отбыл. За высокие показатели в труде и примерное поведение он был досрочно освобожден. Умели мои братцы, да и не только мои, но и многие другие русские люди, демонстрировать свои добрые качества в чрезвычайных условиях – ив штрафных ротах на войне, и за лагерной проволокой – в расплату за свои проступки. Но на этот раз в семье произошел разлад. Некоторое время отвыкшая от него жена позволила ему жить дома. Но вскоре ему пришлось уйти. Дома он был уже не нужен. Все житейские проблемы жена теперь научилась решать сама, а необоснованных претензий мужа принимать не хотела. Теперь Георгий оказался без места жительства. Мои родители приютили бездомного племянника у себя. Работал на стройке где-то в Подмосковье. Друзья моих братьев помогли ему оформить там прописку, без которой он не мог получить постоянного паспорта. В это время судьба свела его с одинокой женщиной Капой. Она приходилась дальней родственницей его жене. Может быть, их знакомство не было случайным. У нее в небольшой комнатке, в доме барачного поселка на станции Поварово и обрел свое пристанище мой незадачливый двоюродный брат. Холодным новогодним утром 1981 года мы похоронили его на местном кладбище, в дальнем конце поля, протянувшегося вдоль дороги, на краю осинового подлеска. Холодно, неуютно было тогда на этом неогороженном, но уже достаточно заселенном могилами куске земли, открытом всем ветрам. Не было ни панихиды, ни речей, ни тем более прощального салюта. И все же в сиротстве жизнь не обездолила Георгия своей памятью. На его могилу ходят его дети Тамара и Геннадий, уже со своими детьми. Род их отца и деда продолжается. На похоронах Георгия был и его младший брат Валентин. С женой он приехал из Ржева.