В памяти моей сохранилось лишь несколько встреч с Антоном, когда мы все еще жили в деревне. Одну из них я помню очень зримо. Как-то зимой он приезжал к нам по просьбе Мамы погостить и подрезать наш сад. Я не столько помню его самого, его лицо, сколько его садовые инструменты и баночку с краской суриком, которой он закрашивал основания спиленных сучьев. Другой раз, весной он приезжал белить стволы яблонь. А вот в каком году Антон родился, я не знаю – может быть, в 1907-м. Кажется, он был ровесником Георгия. В памяти моей он представлялся тогда уже взрослым дядей, а я все время удивлялся, почему все называли его каким-то немужским именем Антоник.
Следом за Антоником шел второй сын тетки Дуни, Василий. За ним с детства закрепилась кличка Лысапед. (Так он произносил слово велосипед.) Внешне он был даже, я бы сказал, красив. Я тоже его немножко помню. Он был хорошо сложен, черноволос, с правильными чертами лица. Но ему заметно Бог не додал ума. Видимо, в нем уже сказались результаты отцовского порока. Круглым идиотом он не был, но умственная ограниченность, дебильность в нем была очень заметна. Деревенские сверстники часто потешались над его слабоумием. Однако у него самого, несмотря на это, были даже и свои амбиции. Видом своим кудрявым и брюнетистым он любил покрасоваться и был уверен в своей неотразимости. Однажды в какой-то зимний праздник он приехал к нам с матерью в гости. Обут он был в новые сапоги. Желая обратить на этот факт внимание присутствующих, Василий, закинув ногу на ногу, картинно восседал перед дверью на виду у всех приходивших гостей. Лысапед чувствовал себя в то время еще неотразимым женихом. И вдруг своячница наша Мария Ивановна, приехавшая из Бежицы, первая увидела, что сапоги на нем одеты на разную ногу. Она подозвала мою Маму и со смехом и горечью сказала: «Девушка, погляди на этого дурака». Васька себя таковым не считал и мечтал жениться. Ему даже пытались сватать невест. Но дуры для него не нашлось. Но не дай Бог, если бы нашлась! Наплодил бы он себе подобного потомства. Такие случаи бывали не только в деревнях.
Третий сын тетки Дуни Михаил был совсем не дурак, но внешность его была необычна. Глядя на него, трудно было поверить, что перед тобой стоит мыслящий человек. Моя Мама, очень меткая в определении по внешности сущности человека говорила о нем, что Мишка наш «какой-то хитрой». Под этим только ей известным определением она, видимо, имела в виду то, что природа хитро пошутила над своим созданием, придав ему такой невероятный, странный вид. Он был мал ростом, с короткими кривыми ногами, но длинными руками. Когда он сидел за столом, то ноги его не доставали пола. Вся же остальная фигура с большой, правильной формы головой возвышалась над столом так, будто бы перед нами сидел высокий и широкий в плечах мужик. Но как только Мишка вставал и выходил из-за стола, то сразу наступало разочарование. Перед нами оказывался странный человек, похожий на обезьяну, с короткими ногами и длинными руками. А некрасивое лицо его светилось умным, добрым взглядом. Оно способно было отражать все состояния человеческой души: и доброту, и решительность намерений, и задумчивую мысль, и скорбь, и радость, и хитрую крестьянскую плутоватость. Но впечатление странного человека усиливалось, как только он начинал говорить. Возникало другое впечатление, будто бы это говорил ребенок. Развитие его речи застряло где-то на ранней детской стадии. Он сюсюкал, как малолетний ребенок. В речи он пользовался всеми понятиями взрослого человека, но слова звучали так: «Теленицик, быцек, котеницик, калтоска». Мою Маму он называл «тоткой Таной», а Отца – «дада Глиса». Он был грамотным, умел писать и читать. Но писал он так же, как и говорил.
Из деревни он редко, но постоянно информировал нас о житье-бытье всего своего дома с домочадцами. Письма его были выдержаны в старой традиции и начинались с поклонов: «Кля-нюемся Вам Ваш племянник Михаил, а есе клянюемся моя зена Полагея с детками, а есе клянюемся моя мамаса и брат Вася» и т. д. и т. п. Поклоны были на полписьма. Потом следовало: «Мы зиви и здорови цего и вам зелаем, а корова наса отелилась, а те-леноцик подох, а хлеба дали мало». Заканчивалось письмо опять прощальными поклонами.
Неказист и хитроват (по определению Мамы) на вид был Михаил Борисович Шатков. Обделил его Бог многими мужскими достоинствами, но, однако, не лишил хозяйственной сметки и способности ко всякому ремеслу.
А от бабушки нашей Арины он перенял тайну заговора, тайну ворожбы. К нему приходили с детьми. Он заговаривал их от только в деревне известной болезни – «от младенца». Взрослых – от тоже только у нас известного «чемеря», женщин мог заговорить от худобы, а лошадей от козюли, т. е. укуса змеи. В деревне многие принимали его за колдуна. Но сам он этого не признавал, а в колдовство верил. Он, когда мы наводили его на такой разговор, все наши доводы разрушал конкретным примером. Однажды это было так: «Иду я раз по дороге,– таинственно говорил Михаил Борисович,– впереди – никого, задумалси. Глязу, а тут петух. Откуда – не знаю. Повелнулся назад, а потом вперед. А питуха нетути». Тут он делал паузу и назидательно, по-толстовски заканчивал: «А вы говолити!» Нам нечего было возразить против этой логики, и мы верили Мишке, что в деревне Чапкино колдуны есть. Мы потешались над нашим двоюродным братцем. А он, делая вид, будто бы не замечает нашей потехи, продолжал свои рассказы о деревенских ведьмах и колдунах. За Мишкой утвердилось у нас еще одно имя или кличка – Подходасса. Мы спрашивали у него: «Как живешь?» А он отвечал: «Подходасса». Он так произносил слово «подходяще».
Из всех своих братьев Михаил Борисович Шатков, он же Подходасса, оказался наиболее способным пережить все невзгоды жизни, выпавшие его семье – матери и братьям. Он прошел войну, перенес тяжелое ранение. После войны нашел дорогу домой, выстроил дом, родил сына, вырастил его и помог устроиться в жизни, как мог, воспитывал внучку Любку. Сын, однако, не отблагодарил его за все это своим сыновним вниманием и заботой.
Четвертого сына тетки Дуни почему-то тоже назвали Василием. Видимо, его рождение совпало с днем православного святого. А может быть, в церкви при записи в книгу не знали или забыли, что один Василий уже в семье есть. Василий-младший родился в 1917 году. Маловат он оказался ростом, но других физических и психических изъянов не имел. Грамоты он получил побольше. Из всех братьев только ему удалось окончить школу-семилетку в Спасском-Лутовиново. Так что у него больше было шансов на удачу в жизни. Но он не вернулся с войны.
В итоге семейной истории нашей тетки Дуни получилось так, что в сохранившемся Чапкино уже никто не помнит имен ни ее, ни ее сыновей. Старшему сыну Антону не по своей воле, а по суду пришлось в самом начале тридцатых покинуть деревню. По рассказам знаю, что до этого он начал самостоятельную жизнь. Женился. Жена ему досталась дельная, расторопная и даже красивая. Звали ее Марией Николаевной. Она была из своей деревни. До нелепого суда успели родить двоих детей. Антон выделился в собственное хозяйство и жил отдельно от матери и братьев. Но в конце двадцатых годов, а может быть, и в самом начале тридцатых, скорее всего тридцатых, он был судим и сослан для отбывания наказания в далекую Карелию, к самому Белому морю, в город Кемь. Там тогда тоже разворачивалась новая социалистическая стройка и нужны были рабочие руки. За что осудили Антона, никто толком не знал и рассказать не мог. И тетка Дуня и косноязычные братцы твердили одно, что якобы кто-то «доказал на него». Обвиняли в этом родственницу – то ли жену, то ли невестку родного дяди Капитона Григорьевича Марию Гавриловну. Скорее всего, так и было – «доказали.». А первопричиной мог быть самый обычный для тогдашней деревенской коллективизирующейся жизни случай.
Много тогда мужиков оказалось вдали от своих семей: кто за горсть зерна, прихваченного с колхозного тока, кто за нессыпку в семенной фонд назначенной доли, кто за невыполнения твердого обложения, кто-то умудрялся прихватить и побольше, а кто-то и вовсе неосторожно в откровенных выражениях поговорил с уполномоченным. Суд совершался тогда скорый, и редко кто его обжаловал. Тетка Дуня, как и большинство других ей подобных матерей, восприняла этот удар безропотно, будучи, однако, уверена, что Антон был «ни в чем не виноват».
Так тетка Дуня лишилась своего главного кормильца. А Антон из Кеми уже в свое Чапкино не вернулся. Как говорится, не было бы счастья, коли несчастье не помогло. Мария Николаевна отправилась вслед за мужем. Были тогда еще женщины в наших деревнях! Поехала она к мужу в Кемь повидаться, да так и осталась там. Антон был дельным мужиком. Работал он исправно по плотницкой части, был расконвоирован, а потом получил разрешение жить с женой вне лагеря. Мария Николаевна вернулась в деревню, быстро забрала оттуда детей и с ними поселилась в Кеми. В деревню сам Антон не приезжал, а Мария Николаевна несколько раз навещала родню с беломорскими гостинцами. Семья Антона, после того как он отбыл свой срок, навсегда поселилась в Кеми. Там она пережила всю войну. Иногда Антон присылал матери посылочку, а то и деньжат. Но большей помощи он оказать не мог. В семье бюджетом распоряжалась Мария Николаевна. Ей надо было вырастить и воспитать детей, что она, кажется, сумела сделать. Прокормить же свекровь с ее незадачливыми детьми она не могла. Не будем ее судить за это. Не судила ее и тетка Дуня, мыкая свое горе в Чапкино. Парни ее, как бы то ни было, работали в колхозе, зарабатывали трудодни, что-то на них получали и, как все, сводили концы с концами от урожая до урожая. Была у них корова. А это много значило. Раз в доме была корова, значит, и жизнь в нем продолжалась. Для сдачи налога по мясу еще имели двух-трех овец да несколько кур. В долгую холодную зиму жили на печке. Иногда тетке Дуне помогали братья, чаще обносками, реже деньжонками. Особенно участлива была к тетке Дуне моя Мама. Отцу не приходилось просить ее разрешения, чтобы как-то помочь сестре. Мама это делала сама, и всегда своевременно. Как только мы в Москве обрели собственное жилище в виде девятнадцатиметровой комнаты в фабричном общежитии, тетка Дуня стала нашей постоянной гостьей в зимние месяцы тридцатых. Она жила у нас до весны и уезжала назад в деревню, награ