жденная различными дарами и для нее, и для ее сыновей. Конечно, это были все те же обноски. Но тетка была рада им и благодарна Маме. Время тогда было для всех трудное, и большего мои родители для нее сделать не могли.
Если старший сын тетки Дуни Антон ушел из деревни и нашел свою удачу на Беломорье не по своей воле, то братья его младшие пошли искать счастья за околицей деревни по оргнабору, или, как тогда говорили, по вербовке. Гигантам социндустрии нужна была рабочая сила. В ту изначальную пору индустриализации особенно много требовалось рабочих на неквалифицированные разные сезонные работы – на земляные, погрузочно-разгрузочные, лесоповальные, лесопильные и другие, не требующие специальной подготовки. Это были сезонные работы. Поэтому и людей, отпущенных из колхозов по оргнабору на сезон, называли сезонниками. Очень быстро в городах это название превратилось в нарицательную кличку. Для сезонников на окраинах Москвы, например, быстро понастроили специальные барачные поселки с весьма упрощенным комплексом удобств. Собственно, и наш дом, в котором в 1933 году мы получили комнату на шестерых, находился в таком же поселке за Крестовской заставой, на пустыре справа от Ярославского шоссе. Сейчас это место выглядит совсем иначе. Через бывший пустырь там параллельно протянулись две улицы: Маломосковская и Кибальчича, вдоль которых обустроились кварталы многоэтажных домов. А тогда на этом пространстве в 1932– 1933 годах очень быстро построились два городка – один для сезонных рабочих будущего Мосжилстроя, а другой – для орденоносного Метростроя. Население этих городков составила молодая, бедная, но энергичная деревенская молодежь. Рядом с нашими домами фабрики имени Ногина построили городок для строителей Центрального театра Советской Армии. На месте этого городка теперь вдоль улицы Кибальчича вытянулся многоэтажный и многосекционный дом для генералов Советской Армии. По утрам генералы всех степени, пока они не вышли в отставку, разъезжались на своих машинах от этого дома на службу. Теперь их, правда, заметно поубавилось. Но в Москве таких генеральских кварталов было настроено довольно. И ничего на этих местах уже не сохраняет и не напоминает о тех юных годах советской социалистической стройки в конце двадцатых – начале тридцатых годов. А тогда здесь разноязычно жила молодая советская деревня в образе сезонных рабочих. В городках для них организовывался свой уклад жизни. В них были клубы, библиотеки, магазины. Я помню два таких магазина. Один – в городке метростроевцев, а другой – в городке для строителей Театра Советской Армии. В них всегда присутствовал специальный ассортимент товаров, доступных скудно оплачиваемым сезонникам. Там всегда были соленые огурцы, дешевые и вкусные, дешевая тогда клюква, квашеная капуста, серый хлеб, дешевые конфеты, дешевая и очень вкусная ливерная колбаса, разнообразная дешевая бакалея. Магазином пользовались не только сезонники, но и постоянные жители. Меня часто туда за покупками посылала Мама. Рядом с магазином была столовая с дешевым и сытным набором блюд. В городках постоянно работали лектории. Первые свои познания в области гигиены и профилактики вензаболеваний мы, мальчишки с нашего двора, получили в этих лекториях. В городок мы проникали через забор, но нас оттуда никто не прогонял. Летом на открытой площадке показывали кино. Я помню, что там я видел знаменитую «Пышку» с артистом Горюновым и интересный фильм «Алим– крымский разбойник». Нам удалось в городке записаться в библиотеку, и я даже, раньше чем мне было положено, прочитал из этой библиотеки «Клима Самгина». Ничего не понял, но прочитал. По выходным дням сезонная деревня гуляла, пела и плясала на разных языках и в разных ритмах – и по-татарски, и по-мордовски, и по-чувашски, и по-марийски, и по-рязански, и по-орловски, и по-костромски. А зимой по праздникам ходили ряженые. Бывали и драки – и молодецкие из-за девушек, и по пустякам, от силушки, по жилочкам разливающейся. А бывали и по непонятным нам причинам – жестокие с поножовщиной и даже стрельбой. Жили в городках люди, различающиеся не только по национальностям, землячеству и по темпераменту. Здесь были и бывшие раскулаченные, и те, кто кулачил. Но слова «мафиози» тогда вообще никто не знал, и в нашей округе не было постоянного страха от незащищенности. А милиции было всего один участковый милиционер по фамилии Сотсков. Случаев грабежей и разбоев я не помню, хотя уголовного элемента в нашей округе за Крестовской заставой было много. Ведь совсем недавно тогда на один из наших пустырей перевели барахолку с Сухаревского рынка. Холостяцкое население городков уже к середине тридцатых годов стало превращаться в многосемейные поселения. К кому приезжали семьи из деревень, а кто обзаводился семьей здесь. Деревенский уклад продолжал существовать, его сохраняло укоренившееся в Москве молодое поколение строительных рабочих. Последующие их поколения переселились в новые дома. Дети и внуки уже не имели ни связи, ни
19» представления о тех деревнях, откуда сюда приехали их деды и прадеды. И тем не менее иногда и теперь на Маломосковской, и на Кибальчича, и на улице Константинова зимой, на Святки вы можете встретить ватагу ряженых с громазой и частушками. Вот ведь как! В деревне теперь этого не увидишь, а вот в Москве вдруг заголосит своими песнями Рязань, Калуга, Кострома, да и нынешний суверенный Татарстан.
В 1933 году в конце лета в Москву также по вербовке в один из таких же городков приехали и мои двоюродные братья из деревни Чапкино Мценского района Орловской области – братья Шатковы Мишка и Васька-Лысапед. Старшему тогда было уже, наверное, года 24, а младшему на год-два меньше. Знаю, что Мишкин год рождения был 1912-й. Но братьям сразу не повезло. Вышла такая трагическая незадача, что она до сих пор осталась для меня и для всех наших родственников, кто еще жив, какой-то неразгаданной роковой нелепостью.
Братьев, как и всех других, при поселении в общежитие перво-наперво повели в санпропускник на Казанский вокзал. По-наслышавшись о всяком, что могло бы случиться в большом незнакомом городе и ради предосторожности – бережного Бог бережет – более мудрый из братьев Михаил Борисович предложил Ваське разуться. «А то неровен час,– сказал он,– украдут обувку». Старший был в опорках, а младший – в подбитых кожей лаптях. Так и сделали. Пошли в баню босиком. Пропарились в санпропускнике. Вышли оттуда все вместе. Стали переходить трамвайные пути на привокзальной площади. Мишка со всеми успел перебежать дорогу перед набегающим трамваем, а Васька на той стороне замешкался и отстал. Трамвай прошел, а Васьки на той стороне не было. Мишка заметался, стал звать, а Васька не откликался. Боясь отстать от своих, Мишка пришел с ними в общежитие. Заявил о пропаже брата. Но тот как в воду канул. И до сей поры так и осталось неизвестно, куда делся Васька-Лысапед и что с ним сталось. Наконец Михаил добрался до нас. Родители и братья подали в милицию заявление на розыск. Но ответа на это тоже не последовало. Пропал человек, как будто его и вообще не было. Заявления повторялись, но они оставались безрезультатными. Человек исчез. Сам о себе он весточки подать не мог. Для этого у него не было сообразительности. Он был абсолютно неграмотен, не знал своего адреса и, наверное, путного о себе ничего рассказать не смог.
Мишка недолго проработал в Москве. Может быть, на это повлияла случившаяся беда с братом, а может быть, оттого, что Москва была не для него. Он вернулся в деревню к матери и до самой войны оставался для нее единственной надеждой, кормильцем и опорой.
А про Ваську все-таки прошел в деревню слух. Один наш деревенский парень, сын наших соседей Александр Поликарпович Левыкин, проходил в конце тридцатых годов службу в Красной Армии где-то в Уссурийском крае. Он и рассказал – ехали они однажды командой на полуторке. Подъехали к паромной переправе через Бурею. Стали ждать парома. Вдруг он в толпе рыбаков, в стороне от переправы, увидел парня, который показался ему похожим на Ваську-Лысапеда. Он окликнул его сначала по имени, а потом громко добавил: «Лысапед!» Парень оглянулся. Но в это время полуторка въехала на паром, и обоим осталось только друг на друга посмотреть неуверенным взглядом. А ведь мог бы оказаться тот парень нашим Васькой-Лысапедом. Но опять вышла незадача, как тогда в тридцать третьем году на трамвайной остановке у Казанского вокзала. Наш земляк-красноармеец спешил, он не мог отстать от команды, а сообщить об увиденном тоже не хватило соображения. Он привез этот рассказ, после того как отслужил свой срок. Но тут уже началась война, и про Ваську снова позабыли в кутерьме начавшегося лихолетья. Так Васька и исчез навсегда.
А Мишка, вернувшись из Москвы, захозяиновал в своем доме. Ему подыскали невесту. Нашли ее, некрасивую вековуху, на Кукуевке. Есть такой железнодорожный пост между станциями Чернь и Бастыево, а рядом с ним маленькая деревенька. Привел он ее, бесприданную Пелагею, в свой дом и прожил с ней до конца жизни с перерывом на войну. Она даже успела до войны родить. Но ребенок не долго жил. Помер. Присутствие жены достатка в дому не прибавило. Молодайка не была ни сноровистой, ни добычливой, ни рукодельной. Но зато Мишка стал настоящим мужиком. Это прибавило ему весу среди своих деревенских. Он стал равноправным в своем кругу людей, стал хозяином, мужем и даже отцом. Он остался теперь навсегда в своей мужицкой, крестьянской колхозной колее, тяжелой и скупой на человеческие радости.
Теперь уже младший брат Васятка отправился в Москву искать своей доли, тоже по вербовке, в качестве сезонного рабочего. Бедолага жил в Москве голодной и холодной жизнью. По выходным он приезжал к нам. Мама кормила его на целую неделю. А на работе удачи не было. Я как сейчас помню его, невысокого роста паренька, в одежде с чужого плеча и в модных тогда для сезонных рабочих брезентовых ботинках на деревянном ходу. Родители мои уговорили Васятку вернуться в деревню, к матери. Жизнь там понемножку стала налаживаться. Так он и поступил. А вскоре, в 1937 году, его призвали на действительную службу в Красную Армию. Так случилось, что службу он проходил недалеко от Москвы, и она пошла ему на пользу. В 1939 году он демобилизовался, бравым, подтянутым и политически подкованным красноармейцем. Маме он тогда очень понравился тем, что, как она оценивала, он стал «гораздо интеллигентнее». В деревню Василий, конечно, теперь не поехал. Он устроился в военизированную охрану на заводе, в подмосковном Реутове. Вскоре нашел себе там невесту с реутовской текстильной фабрики, женился и зажил с нею семейной жизнью в фабричном общежитии. Бывал он с молодой женой и у нас. У них скоро родилась дочь. Но в это время началась война, и Василий по первой очереди, по объявлении всеобщей мобилизации ушел на фронт. Где он воевал, никому не известно. Писем от него никто не получал, и с войны он не вернулся. Жена его несколько раз приезжала во время войны к моим родителям, но потом и она исчезла из общения и не давала о себе знать.