В конце лета 1941 года война подкатила и к деревне Чапкино. Из района было дано распоряжение отогнать на север колхозный скот. Овец было поручено гнать Михаилу Борисовичу Шаткову. Так началась его военная одиссея. Я расскажу про нее со слов самого героя. Он им стал.
Путь – не очень далекий – от Чапкино до Серпухова, всего каких-нибудь 250 километров, Михаил Борисович Шатков со своими овечками шел целый месяц. Я не знаю, чем он там питался сам, что он пил по дороге. Он об этом ничего не говорил. Но овец, всех до единой, «до единой овецки», сохранил и где-то около Серпухова сдал какому-то «уполномоченному» и получил расписку. Был конец августа – начало сентября 1941 года. В Чапкино уже были немцы. Там остались старая мать – тетка Дуня и некрасивая его жена Пелагея. А Мишке назад к ним пути уже не было. Здесь, в Серпухове, он добровольно стал солдатом Красной Армии. Вспоминая внешний облик своего двоюродного брата в ту еще не старую пору его жизни – в 1941 году ему было чуть меньше тридцати лет – я все-таки не могу представить себе его в образе солдата – маленького, неловкого, косноязычного человека. И тем не менее он был зачислен в боевое подразделение воинской части, которой было приказано занять оборону на правом берегу Оки. Какая это была часть, Михаил сказать не мог, так как в военной терминологии он не разбирался. Но он знал точно, что был назначен вторым номером в расчет ротного сорокасемимиллиметрового миномета. Он с гордостью говорил, что если бы командир расчета был убит, то он заменил бы его в этой должности. Но выстрелить из миномета ему не пришлось, так как сам он до этого был тяжело ранен. Когда он обо всем этом рассказывал уже после войны, я спросил у него: «Миш, ну а ты сам-то стрелял на войне?» На что он спокойно и уверенно ответил: «Нет, пока что».
Но так или иначе, боевая служба под Серпуховом на правом берегу Оки началась. Правда, в рассказе Михаила все выглядело очень даже негероически. Видимо, к этому времени немцы были уже где-то близко от занимаемой его ротой обороны. Но сам он их еще в живом виде не видел. Однажды старшина роты послал его накосить сена для ротных лошадей. Прямо перед окопами было поле нескошенной вики. Михаил взял косу, вышел на поле и стал косить. Это он умел делать. Это была его работа. Вдруг началась стрельба. Потом она прекратилась. Михаил продолжал косить. Опять началась стрельба из пулемета. Теперь он понял, что стреляют в него. Он лег, но не испугался и стал косить лежа. Но когда он поднялся, чтобы собрать накошенную вику, рядом разорвалась мина. Товарищи вытащили Михаила из-под обстрела. Осколком мины ему раздробило правое предплечье. Тяжелораненый он был отправлен в госпиталь. Но война для него еще не кончилась.
Награду за свой подвиг, Орден Славы третьей степени, Михаил Борисович Шатков получил спустя двадцать пять лет после окончания войны.
Ему его вручил мценский военком. Награда нашла героя. А тогда, в сорок первом Мишка попал в госпиталь, а после госпиталя с ограничением годности к строевой службе он был направлен в ремонтно-восстановительный батальон, в котором отслужил до конца войны. Демобилизован солдат был в конце 1945 года, почему-то из Свердловска. Проездом домой заехал к моим родителям в Перловку. По дороге в Москву его обворовали на какой-то станции, когда он получал продукты на пункте питания. К родителям моим Михаил прибыл на полном исходе сил, голодным и холодным.
Родители мои, как смогли, и отогрели, и откормили своего племянника, снабдили его деньжонками и кое-каким барахлишком из обносков и проводили в деревню Чапкино, в которой о Михаиле почти некому было помнить и о которой он сам ничего не слышал с того дня, как погнал на восток от надвигавшихся на мценскую землю фашистов колхозных овечек.
Вскоре из деревни Чапкино родители получили письмо. После поклонов от себя и от своей жены Пелагеи Михаил сообщал, что мать его Евдокия Ивановна померла в сорок втором году и что никто не знает, где ее могилка. Еще Михаил сообщал, что хата его уцелела от войны, так как местные партизаны не дали фашистам-факельщикам поджечь деревню во время отступления. «А зена моя Пелагея,– сообщил Михаил,– зива и здорова, цего и Вам зелает». Словом, пришел солдат с войны, и продолжилась в его хате жизнь. Михаил регулярно присылал письма. Летом он приезжал в Москву с ягодами из не умершего еще совсем сада. Аркада в нем, конечно, уже не было, но белые «сливицки» и «самородина» еще были. Он продавал свой товар на московских рынках. Удалось ему в конце концов приобрести «теленицка», из которого выросла корова. Стал потом на продажу привозить и телятину. А потом вдруг сообщил нам, что «зена» его Пелагея родила ему сына Колю. Сообщил он также и о том, что к хате пристроил террасу. А однажды в Москву приехал при часах. Все это время Михаил состоял в колхозе и посильно выполнял в нем свои обязанности.
Наконец подрос, а потом и вырос его сын Коля. С отцом он несколько раз приезжал к нам в Перловку. Из деревни Коля ушел на работу во Мценскую МТС, женился, получил в городе квартиру, родил «девку Любку». Так сообщил нам Михаил
Борисович. Он писал нам, что Колина девка Любка пока живет с ним в деревне. Но однажды, во время очередного приезда в Москву, Михаил Борисович рассказал нам о том, что Колина жена не пускала его к себе в квартиру, когда ему приходилось к ним заходить, бывая по делам во Мценске, и что сын Коля за отца не заступается и даже, наоборот, оказывался с женой заодно. Моя Мама никогда, между прочим, не отказывала Михаилу в приюте, в куске хлеба и добром совете. Мне кажется, что из всех своих племянников она как-то по-особому всегда жалела Мишку, и он любил ее за это. А сын Коля вырос негодяем и пьяницей. Как сложилась его судьба во Мценске, я не знаю и знать не хочу. Михаил приезжал на похороны моего Отца в 1969 году. Потом через год хоронили нашу Маму, и Михаил непременно был в числе близких родственников. Несколько раз он бывал у моего брата после смерти наших родителей. Однажды он поведал нам о последней обиде. На день Победы в колхозе чествовали и угощали ветеранов. А одна пьяная баба, жена Васьки Молоканова, без всякой причины сорвала с него Орден Славы третьей степени и закинула его в пруд. Уцелел этот пруд и в войну, и после войны. И сейчас он еще не высох. Вот так пьяная баба-дура увековечила память о ветеране Великой Отечественной войны, потомственном сермяжном мужике из деревни Прудищи, что и ныне стоит в прославленной литературной тургеневской стороне, Михаиле Борисовиче Шаткове. Да кто только теперь будет об этом знать?!
Умер Михаил в 1983 году в Спасском-Лутовиново. Незадолго до кончины совхоз имени И. С. Тургенева предоставил ему с женой квартиру. А на усадьбе его растут еще и вишни, и сливы. Похоронен брат был без почестей, наспех. Ни крестом, ни звездой могилку его не пометили. Когда я заезжал в Спасское в восемьдесят пятом, никто мне указать ее место не мог. Жена его Пелагея умерла через год после смерти мужа. Сына Колю и внучку Любку покойные не обременили ни наследством, ни памятью. А вы говорите! Так закончил бы свое повествование мой мудрый брат.
Пятеро сыновей и две дочери было у моей Бабушки Арины Стефановны, бывшей мценской крестьянки. Пятнадцать внуков и четырех внучек родили они своей матери на утеху. Всех она знала, всех не обделила своей лаской и всех напутствовала в жизнь добрым словом. Но не могла она уберечь их от превратностей судьбы. Поколению ее внуков выпало жить в сложное время войн и жестоких перемен. Не все они решили свою жизненную задачу, и не всем им удалось продолжить линию своего рода. Правнуков и правнучек у Бабушки Арины оказалось только тринадцать. А праправнуков – пятнадцать.
Да не все они теперь уже Левыкины. Да и не все они теперь чисто русские. И никто из них никогда не видел тех мест, где некогда стоял бабушкин дом. И не возникает в их воображении и памяти, и не волнует их шелест старых ракит, черемух и осин, которые обозначают еще там незаросшие родимые рубежи.
Деревня Ушаково мои родственники – Хлопянные
Деревня Ушаково, в которой родилась моя Мама, стояла совсем недалеко от Левыкина. За колычками, через ржаное поле, всего в одной-полутора верстах виднелись зады ее усадеб, обсаженные вишнями и сливами, а над ними соломенные крыши хат. Передом она была развернута на юг, в другую от нас сторону в древнюю дикую степь. Недалеко от нас было Ушаково, а мир и жизнь в нем были свои.
Несмотря на то, что за долгие даже не десятилетия, а столетия соседства соединились наши деревни родственными узами, был у них свой непохожий друг на друга уклад жизни и, как бы мы сейчас сказали, человеческий менталитет. Возможно, они возникли в одно время, но независимо одна от другой и имели свою суверенную историю. Я, например, и теперь помню ощущение какой-то чужестранности, которое возникало во мне, когда я приходил в Ушаково. Казалось, что люди тамошние имели свое обличье, и речь у них была своя, и натура какая-то иная более суровая, чем у наших левыкинских мужиков и баб. Наверное, и ушаковские имели свое ощущение необычной среды, когда им приходилось бывать у нас в деревне.
Вражды никакой между деревнями не было. Никаких конфликтов, земельным разборок и тяжб никогда не возникало, но какая-то естественная отчужденность настойчиво разделяла эти два бесконечно маленьких мира.
Деревня Ушаково устроилась когда-то в далекие времена за исторической чертой, которая обозначила южную границу Московской Руси. Всего на одну-полторы версты на юг отстояла она от оборонительной засечной линии. Наша левыкинская засека, лазы и остатки оборонительного рва и земляных валов никакого отношения к Ушакову не имели. Функционально они составляли органическую часть единого исторического комплекса деревни Левыкино как поста пограничной оборонительной системы.
Если название деревни Ушаково связано с татарским словом «ушак», то можно предположить, что возникновение ее связано со временем татарского присутствия в этих местах. Либо деревня возникла как маленькое татарское поселение, либо, пришедши сюда, они так обозначили маленькую русскую деревеньку, затерявшуюся здесь, спрятавшуюся в том древнем Баклановом лесу. Густой кустарник орешника на восточной окраине деревни ушаковцы называли рощей. Это всегда меня удивляло. Здесь в мою детскую пору уже не было ни одного дерева. Правда, большие пни еще сохранялись. За рощей через неширокую полосу поля, по балкам лес, однако, еще сохранился – дубовый, березовый и кленовый. Все это дает основание полагать, что стояло когда-то Ушаково в лесном урочище и скрыто было от глаз незваных пришельцев. С этим, наверное, было связано и то, что пахотной земли у крестьян этой деревни было меньше, чем в нашем Левыкине. Не было в Ушакове садов, таких, как у нас. Вся приусадебная земля у них была занята под огород.