Грубияном и сквернословом слыл в нашей деревне особенно Васька Шабан. У нас в деревне Левыкино мужики не злоупотребляли бранными словами. Они не позволяли себе употреблять их в присутствии женщин и детей. Васька Шабан эту традицию не признавал. На всю жизнь мне запомнилась одна его жестокая шутка. Однажды в колхозной кузне он попросил меня подать ему валявшийся на полу болт. Я не ожидал от Васьки ни грубости, ни подлости. Наоборот, на этот раз он показался мне совсем не злонамеренным. Ничего не подозревая, я нагнулся за болтом и вскрикнул от горячей боли. А Васька был доволен своей злой шуткой и от удовольствия долго хохотал. Он специально подбросил разогретый в горне болт, чтобы кого-нибудь из нас, ребятишек, поймать на этой шутке. Мне тогда было лет семь-восемь, а ему – уже около двадцати.
Но был у Шабанов младший брат Афоня, к которому нехорошая репутация старших братьев отношения не имела. У Афони была своя кличка – Ходок. Кому-то он внешностью своей показался похожим на китайца, и этот «кто-то» назвал его Ходей. А потом он стал просто Афоней-Ходоком. Его я не только не боялся, но и был рад, когда он приходил к нам домой. Он был очень добродушным, общительным и веселым, ходил вместе с моей сестрой и с нашими деревенскими парнями-сверстника-ми в школу. И вдруг неожиданно от скоротечной чахотки красивый, молодой и добрый Афоня-Ходок, младший брат Шабанов, помер в возрасте восемнадцати лет.
А потом через несколько лет от той же болезни умер Васька-Шабан, оставив у нас в деревне свою вдову с двумя детьми. От чахотки умер и Ванька-Лэ. Страшная болезнь косила всех братьев. В живых осталась только сестра Мария Николаевна, ставшая по замужеству жительницей нашей деревни. Наверное, безысходная болезнь и ожидание неизбежной жестокой участи и стали причиной странной злости в характере и поведении братьев Шабанов. Знать бы людям об этом их недуге, может быть, они и помогли бы им хотя бы своевременным сочувствием.
Когда я в шестьдесят восьмом году вместе с Отцом бродил в сопровождении Василия Гавриловича по местам наших деревенских усадеб, то и деревню Ушаково пришлось угадывать по канавам, старым пням и кое-где сохранившимся вишневым и сливовым зарослям. Сохранилась дорога, которая когда-то пролегала вдоль линии ушаковских домов. Теперь их не было, а дорога была, и упиралась она в Романовку. Романовна еще была цела. Там стоял один добротный, настоящий дом, а вокруг него разросся молодой, послевоенной посадки яблоневый сад. Хозяином дома и сада был романовский довоенный старожил Филипп Фролович Романов. Дом и вся усадьба были огорожены прочным забором. Сам хозяин был тогда еще крепок и трудоспособен, хотя возраст его был уже на середине восьмого десятка.
С детских довоенных лет запомнился мне этот «незнакомый» человек, недальний сосед моих ушаковских родственников. Слово «незнакомый» я употребляю в отношении к нему в том смысле, что всю свою жизнь за обычной внешностью исправного и трудолюбивого хозяина он не то чтобы скрывал свою сущность, свои истинные интересы и намерения, а просто не подпускал к ним посторонних, не искал близкой дружбы с соседями, но и не конфликтовал с ними. В общих делах с ними участвовал, но только за свою долю, которой ни с кем не делился. Был он немногословен, угрюмоват и всегда при деле. Одет был всегда по-рабочему, но всегда опрятно. Бедным никогда не был, но и богатством не похвалялся. Были у него дочь и сын. Дочери я не помню, а с сыном его Валентином общался, хотя он был года на три старше меня. Вырастал он здоровым и крепким парнем, красивым в отца. Отцовскую манеру поведения он тоже унаследовал. В дом к себе своих товарищей-сверстников не приваживал. За порог их дома я переступил с ним всего один раз в жизни, но дальше сенец допущен не был. Помню, мы тогда зашли сюда за удочкой. В этот день ребята компанией собирались ловить рыбу на речке Зароще. Помню я, что и тогда в шестьдесят восьмом, когда проходили мы с Отцом мимо усадьбы Филиппа Фроловича и поздоровались с ним, он приветствовал нас как-то удивленно неожиданной встречей, а за калитку своего забора нас не пригласил. Может быть, так случилось потому, что в то сентябрьское погожее утро он с внуками и сыном был занят уборкой картофеля. Но, может быть, для этой неприветливости были и другие причины!
Родословной Филиппа Фроловича я не знаю. Не знаю, были ли его предки бедными или богатыми и какой стороны придерживались в сложной социальной ситуации времен революционных разборок в наших деревенских масштабах. Знаю, что в колхоз он вступил вместе со всеми. Работал, как все, и очень скоро был назначен колхозным кладовщиком.
Должность свою исполнял аккуратно. Складское хозяйство держал в порядке. Был строг в учете и отчетности. Доверием не злоупотреблял. Никто и не заметил, как он в эти годы построил себе новый дом, на высоком фундаменте из добротных тесаных сосновых бревен, с тесовой крышей.
Заметить-то соседи заметили, да сделали вид, что греха в этом не было. На свои строил и сам их зарабатывал. Председателем тогда у нас был человек со стороны, и все знали, что фактически колхозными делами распоряжается строгий кладовщик Филипп Фролович. Но сам он, надо отдать ему должное по справедливости, репутации не терял и возможностями своими не злоупотреблял. Пришла пора менять председателя, и наши колхозники единодушно избрали на этот пост Филиппа Фроловича Романова. Он к этому не рвался, но назначение принял спокойно, как должное.
Председателем Филипп Фролович ходил недолго, года два. Дела колхозные шли неважно не только по его вине. Не наладилась тогда еще организация коллективного труда. И урожаи были в те годы невысокие, и убрать их как следует обезличенные ответственностью члены колхоза не могли. И в 1937 году в деревню вернулся походивший по районным руководящим должностям тоже ушаковский мужик-коммунист мой дядя Михаил Ильич Ушаков. Говорят, что он провел очень строгую ревизию состояния хозяйства, со строгим начетом на бывшего председателя и кладовщика. Затаил после этого он на моего Дядю обиду.
В тот наш с Отцом приезд в деревню в 1968 году на ушаковской земле мы еще застали три домика-вагончика, в которых около обстоятельной усадьбы Филиппа Фроловича доживали свой век остатки трех коренных ушаковских семей. В крайнем домике-вагончике тогда жил Митька, Сергея Митрева сын, с женой – красавицей на все ближние деревни – Зиной. По фамилии они были Левыкины, несмотря на то, что глава этого семейства родился и вырос в Ушакове, где все ходили под фамилией Ушаковых. Дело в том, что отец Митьки вышел из нашей деревни и являлся братом знакомого уже моему читателю Ивана Митрева. У обоих была кличка Кугуи. Так вот, один из братьев Кугуев оказался ушаковским жителем, вышедшим в молодости во двор к своей невесте, но фамилию нашу деревенскую сохранил. В отличие от своего набожного брата Сергей Дмитриевич лишнего времени на богопоклонство не тратил, а больше занимался хозяйством и жизнь свою в Ушакове устроил более благополучно. Не помню сейчас, сколько было у него детей, но одного сына его Дмитрия, которого я назвал так, как его звали в молодости, Митькой, я очень хорошо помню. Отец Митьки помнится мне неказистым мужичком с бороденкой, а сын – высоким, стройным и красивым парнем, красивым и очень приветливым человеком. Для внешне грубоватого ушаковского населения Митька был исключением. Он был голубоглазым брюнетом, с правильными благородными чертами на необычном для наших мест смуглом лице. Весь он был природой очень гармонично сложен: высок, строен и физически силен. Очень мне нравился Митька, я любил на него смотреть, когда встречался с ним, и ни одного обидного слова от него не слышал. Но больше меня на него любили смотреть наши деревенские невесты, в томлении ожидая его внимания. А он будто бы их не замечал. Жениться не собирался и тем все больше томил воздыхательниц. И вдруг Митька взял и женился. А в жены взял тоже самую красивую девушку в нашем колхозе из деревни Кренино – Зину, дочь вдовствующей кренинской женщины по прозвищу Тюпочка. Звали-то ее иначе, я забыл как, а фамилия у нее была Зенина. Красавица Тюпочкина Зинка по праву досталась Митьке. Оказалось, что любовь-то свою они долго скрывали от людей.
Когда я узнал, что они поженились, то искрене обрадовался, потому что считал, что так это и должно было быть. Не могла кренинская красавица Зина достаться некрасивому и грубому мужику. А это иногда случалось в нашей деревне. Я рад был Митькиному выбору. Но Зинину красоту описать не берусь. У Тюпочки было две дочери, и обе красивые. Но старшая Манька, поживши в разных городах и поэксплуатировавши свою красоту, выглядела уже бывалой красавицей, знающей цену своим формам и пропорциям, а потому и производила впечатление видавшей виды соблазнительницы. А Зина была и красивее ее, и стройнее, и скромнее. Только Митьке вольно было дотронуться до нее, и никому больше. И любви своей они не изменили. В начале войны Митька ушел на фронт и прошагал войну от Мценска до Берлина и вернулся обратно в свою деревню Ушаково. Без него дети подросли и жили с матерью в землянке. Деревню немцы расстреляли дотла.
В наш приезд Дмитрий Сергеевич и Зинаида Ивановна Левыкины жили одни с внуками, приезжавшими к ним на лето. , В то утро они все были на огороде, убирали картошку. А мы двинулись дальше, в направлении бывшей усадьбы моего деда.
Вдруг из-за кустов перед нами возникла фигура пожилой женщины. Может быть, она уже услышала о нашем появлении в деревне и поэтому так легко узнала нас. Она всплеснула руками и сразу запричитала. Она обняла Отца, назвала его по имени и отчеству, а меня кинулась целовать. Я ее не узнавал. Оказалась она Марией Филипповной, женой Осипа, с одинаковым с ее отчеством – Филипповича. В молодости она была деревенской подругой моей Мамы. Теперь она доживала с правнуками в одном из мини-домиков бывшего Ушакова.
Марья Филипповна, в голос причитая, стала узнавать во мне сходство со всеми моими ушаковскими дядьями. А я вспомнил ее деверя и мужа – Захара и Осипа. Первый представился мне в памяти чудоковатым, неухоженным старичком, маленьким и жалким. Я уже упоминал его, рассказывая про яблоневый сад моего раскулаченного дяди. Сезона два этот сад сторожил