В 1965 году мне как преподавателю пришлось с академическим студенческим хором Московского университета побывать в Югославии. Это был ответный визит на посещение Москвы Белградским студенческим хором имени Бранко Корсмановича. Мы тогда совершили со своей программой интересное путешествие по Югославии и однажды утром приехали в город Мостар.
Наши автобусы остановились около отеля «Бристоль». Очень быстро вокруг нас собралась группа горожан. Оказывается, нашего приезда здесь ждали. Перед приездом сюда хор успешно выступал с тремя концертами в Сараево. В Югославии хоровое пение является очень почитаемым видом народного искусства, и оно имеет очень тонких ценителей среди обычной публики. Хор Московского университета пришелся им по душе, и публика маленького города на реке Неретва была заинтригована дошедшими до нее хвалебными отзывами. Местная хоровая общественность встречала нас, несмотря на то, что это было раннее утро. В толпе мы услышали и русскую речь. Нас пришли встречать и наши соотечественники. В то время в Мостаре еще проживали 24 семьи бывших белогвардейских эмигрантов – деникинцев и врангелевцев. Об этом мы, конечно, узнали потом, когда все они пришли на наш концерт, но здесь в толпе мое внимание привлек человек, который показался мне очень похожим на нашего знаменитого одессита Леонида Осиповича Утесова. Он был удивительно похож на нашего кумира времен довоенных и, особенно, Великой Отечественной войны не столько внешностью, сколько глухим, хрипловатым утесовским голосом.
Этот человек быстро привлек внимание студентов. Они быстро познакомились. Познакомился с ним и я. Он и впрямь оказался одесситом. Его звали Александром Николаевичем, а фамилия его была, кажется, Нефедов. Похоже, что он был из евреев-выкрестов.
Александр Николаевич охотно рассказал нам, как он попал в Югославию. К удивлению своему, я услышал, что он тоже, как и мой Дядя, в одинаковое время окончил юнкерское Сергиевское артиллерийское училище и воевал за Белую Россию в составе деникинской, а в 1920 году – врангелевской армии. А когда я спросил его, в каком году он окончил знакомое мне по дядиным рассказам училище, Александр Николаевич как-то насторожился и недружелюбно проговорил мне: «Что-то вы, молодой человек, слишком любопытны!» Я быстро успокоил его, сказал, что это же училище в 1916 году окончил мой родной дядя Иван Ильич Ушаков, ставший потом штабс-капитаном армии Колчака. Александр Николаевич очень удивился. Оказалось, что и он учился в то же время и даже теперь вспоминает знакомую фамилию. Он спросил у меня: «А где же ваш дядя сложил свою голову, а если жив, то в какой стране живет?» На что я ему ответил, что Иван Ильич живет и здравствует в подмосковном городе Костино и работает главным бухгалтером в военно-строительном управлении. Удивлению не было предела. Но удивился и я. Передо мной стоял бывший врангелевский офицер, который, как и мой Дядя, сознательно боролся за единую и неделимую Россию под скипетром монарха, который испытал горечь поражения, изгнания с родной земли, суровые условия Галиполисского лагеря и последующей эмигрантской жизни, окончил Белградский университет и всю оставшуюся жизнь прожил в маленьком Мостаре.
Многие годы жители этого города избирали его своим судьей. Женат он был на сербке, и дети его были сербами. А сам Александр Николаевич оставался русским человеком. За два дня, которые я провел в Мостаре, мы успели стать друзьями. До этого мне никогда не приходилось разговаривать так откровенно и непосредственно с бывшими белогвардейцами, кроме, конечно, моего дяди Ивана Ильича. Он заверял меня в том, что всегда оставался преданным своему народу и России. И что всегда был горд теми успехами, которых достигла наша страна в советское время. А когда началась Вторая мировая война и Советский Союз объединился с народом Югославии в борьбе против фашизма, Александр Николаевич стал на сторону народа, принял участие в подпольной антифашистской борьбе в Мостаре, вступил в коммунистическую партию Югославии и в конце концов оказался узником фашистского концентрационного лагеря. Я видел на его руке лагерное тавро. Узнав все это, я спросил Александра Николаевича: «Ну а как же и почему получилось, что вы оказались в белой армии и вступили в борьбу со своим народом в страшные годы революции и Гражданской войны?»
«Трудно тогда было понять происходящее. Еще труднее было понять народ, который, как мне казалось,– задумчиво проговорил Александр Николаевич,– сам не понимал, что происходит с Россией, какая опасность ей грозит. На глазах рушилась великая государственная державность, рвались многовековые скрепы, соединявшие разноязычное население в великий российский народ. Смута разделила его на красных и белых. Шныряли по ее лесам, деревням и селам банды зеленых, марусь, атаманов Григорьевых, гуляла по дорогам жестокая анархическая конная лавина батьки Махно и множества других мелких героев уголовной вольницы. Я считал,– закончил Александр Николаевич,– что спасти Россию можно было только силой, и поэтому сознательно вступил в Добровольческую армию Деникина. Другого пути я не видел. А она – Россия воспрянула без нас и вопреки нам».
Мы сидели у Александра Николаевича дома, пили домашнее вино и продолжали беседовать уже как единомышленники-коммунисты. Но он был более резок, чем я, в оценке фактов массовых репрессий, связанных с культом личности И. В. Сталина и других деятелей нашей партии и органов власти. Мне тогда казалось, что эта резкость осуждения нашего исторического прошлого была связана с попыткой своей собственной реабилитации, оправдания белогвардейского, антисоветского сопротивления. Я и сейчас уверен, что это было именно так.
Вечером в день приезда в Мостар в небольшом местном театре наш хор давал концерт. В театр пришла вся русская бывшая белогвардейская община. Рядом со мной, вместе с Александром Николаевичем сидел бывший капитан первого ранга Российского Черноморского флота Николай Николаевич Иванов, в прошлом небогатый помещик из Павлоградского уезда Екатеринославской области. Он также был теперь членом местной организации Союза коммунистов Югославии и являлся активным участником антифашистской борьбы.
Хор начал свой концерт с исполнения песни о России. Она сейчас почему-то редко исполняется. Но мне эта песня очень нравилась своей проникновенной русской мелодией и искренними словами-чувствами. Особенно трогал за душу припев со словами:
«Вей, ветерок, песню неси —
Пусть ее слышат все на Руси».
Песня затихла, а мои соседи были не в силах аплодировать. Они застыли в неожиданном оцепенении. На их глазах появились слезы. Они ждали новых родных звуков. А со сцены уже неслось «У ворот гусли вдарили», «Из-под дуба», «Во кузнице». А потом – песни про ямщика, замерзающего «в степи глухой», и «Вечерний звон». И вдруг студенты запели редко исполняемую у нас песню, написанную в свое время Чайковским специально для хора Московского университета:
«Улетал соловушка далеко,
На чужую дальнюю сторонку».
Мои соседи беззвучно рыдали. Я им сочувствовал своими слезами. Оба они провожали меня после концерта в отель «Бристоль». Шли и молчали. Наконец Николай Николаевич сказал, что теперь он непременно отложит свои дела и поедет в Россию искать затерявшуюся там свою родную сестру. Не знаю, удалось ли ему выполнить свое намерение. На следующий день мы уехали из Мостара в Дубровник. А еще через день туда, к нам в Дубровник, неожиданно приехал Александр Николаевич. Он прожил с нами в кемпинге два очень дождливых дня. А в нашей компании тогда оказалась еще одна неприкаянная русская душа – сын кубанского, тоже врангелевского, казака родом из-под Армавира Константин Софронов. В сущности, он уже не был русским казаком. Родился он в Македонии в 1926 году. Мать его была македонкой, да и сам он по облику был македонцем.
Мы встретили его на улице. Он, что называется, клюнул на нашу громкую русскую речь. Очень быстро познакомились. Мы узнали, что Костя Софронов отдыхает здесь, в Дубровнике, в пансионате, что живет он в Скопле, работает на местной электростанции сменным инженером, что дети его уже взрослые люди, заканчивают учебу и совсем не знают русского языка. А сам Костя по-русски говорил пополам с сербско-македонским. Он рассказал нам, что отец его давно умер и завещал ему вернуться в Россию, потому что «Родина мила, какая бы ни была». Костя ждал момента, когда это удалось бы ему сделать. Он из-за этого не оформлял своего гражданства и жил в Югославии с временным видом на жительство. Но это нисколько не помешало ему вступить в Югославскую народно-освободительную армию и воевать против фашистов за свободную социалистическую родину. Он как ребенок ходил за нами все оставшиеся дни. Появлялся он в нашем кемпинге, когда утром мы еще спали, и уходил от нас, когда мы засыпали поздно вечером.
В день нашего отъезда из Дубровника всю ночь и с утра лил сплошным потоком дождь. Костя носил наши чемоданы к автобусам. И когда мы наконец распрощались, он сказал, что теперь пойдет в порт, куда сегодня приходит последний в этом году советский туристический теплоход «Тарас Шевченко». Мы подарили ему кучу наших деревянных игрушек-поделок. Он радовался им как ребенок. Автобус тронулся, а Костя и плакал, и махал нам руками, пока мы не скрылись в дождливом тумане.
В 1988 году мне пришлось побывать в Скопле. Я просил моих коллег поискать моего знакомого Константина Софроно-ва. Оказалось, что его уже не было в живых. Мне осталось неизвестным, нашел ли он при жизни свою родную тетку, сестру своего отца на Кубани, и удалось ли ему выпонить наказ отца: «Родина мила, какая бы ни была».
Я описал мои встречи с изгнанниками-соотечественниками почти тридцатилетней давности потому, что помню, как тогда в Югославии в уютном курортном городе Мостаре я вспомнил о своих ушаковских родственниках, жизнь которых глубоко и жестоко перепахала наша революционная история. В 1916 году мой дядя Иван Ильич Ушако