Надо было выполнять продразверстку, проводить конскую мобилизацию для Красной Армии, организовывать выполнение других крестьянских повинностей, связанных с прифронтовой обстановкой. Приходилось принимать крутые решения. Вокруг имени Михаила Ильича возникает молва как о крутом, суровом и даже безжалостном человеке. А внешне-то он выглядел самым заурядным мужичком. Эту заурядность подчеркивала шепелявая речь. Он неправильно произносил согласные звуки «ша» и «че». «Фто ты фтоиф, хорофый целовек?»,– мог сказать Михаил Ильич, хмуро глядя в твою сторону. Выглядел он всегда хмурым и озабоченныым и очень редко улыбался. В далеком детстве я всегда боялся своего дядю. Это было связано с фактами его сурового отношения ко всем родственникам. Только много лет спустя я преодолел в себе этот страх и почувствовал в нем добрые качества родного человека.
Для себя Михаил Ильич никогда не жил. Дом его не отличался от других деревенских хат ни внешне, ни внутренним содержанием. Много лет он работал во Мценске, в том числе и заместителем председателя РИК(а), но квартиры себе там, как у нас говорили, не объегорил. Одежда на нем была простая и ничем его не выделяла среди простых людей. Я помню, как однажды мы летом возвращались в деревню из поездки в Синельниково, где мы с Мамой гостили у ее сестры Марии Ильиничны. Рано утром наш поезд остановился на станции города Мценска. Нам еще предстояло ехать один перегон до станции Бастыево.
И вдруг в наш вагон вошел мужичок в белом, длинном до пят брезентовом плаще. Мама оживилась, узнав в нем своего брата. Она назвала его Мишей. Я первый раз услышал от нее такое обращение к суровому своему брату. А потом мы вместе шли со станции Бастыево в деревню, и я вновь слушал их разговор. Он называл Маму Таней, а она его – Мишей. Мне кажется, что с этого момента я впервые почувствовал в дяде Мише родного человека. Было это в 1938 году, когда Михаил Ильич вернулся со своих районных руководящих постов в деревню и был избран там председателем колхоза «Красный путь».
До этого Михаил Ильич активно участвовал в проведении в жизнь политики партии и правительства и на волостном, и на уездном, и губернском уровнях. Колебаний при этом никогда не обнаруживал и в уклонах не участвовал. Граматешки, правда, у него было маловато. Окончил он всего-то два класса приходской школы. Но общественный интерес сумел понять. Наверное, в этом ему помогла долгая служба на флоте, общение с людьми, обретение идеала флотской солидарности в лице Петра Петровича Шмидта и, наконец, принадлежность к партии большевиков. Он честно принял ее кредо, поверил в ее идеи и призывы – те, которые звали народ к счастливой жизни. Он не сомневался в том, что эта жизнь придет к людям. А ошибки совершал вместе с партией.
В конце 20-х – начале 30-х годов Михаил Ильич был уполномоченным от районного руководства по проведению жесткой политики в деревне, объявленной решительной борьбой с классово чуждыми элементами. По его заключению соседи, односельчане, а иногда и близкие и дальние родственники попадали под это страшное определение. С его участием «чуждые элементы» лишались права голоса, облагались твердым заданием, привлекались к суду. Я уже рассказывал, как Дядя однажды ночью пришел и в наш дом, к родной сестре с обыском. Я помню эту ночь. А потом началась коллективизация и раскулачивание. Михаил Ильич входил в комиссию по раскулачиванию в деревнях на территории Кренинского сельсовета. В деревнях, объединенных в колхоз «Красный путь», было раскулачено четыре семьи. В нашей деревне Левыкино под эту жесткую репрессию попали три семьи, в том числе и мой дядя по линии Отца – Левыкин Федот Иванович. Как это было, я уже рассказал. Кулацким было определено и хозяйство нашего соседа – Павла Семеновича Левыкина. Третьим с участием моего Дяди в нашей деревне раскулачили богатого хозяина Левыкина Алексея Яковлевича.
А в своей деревне Ушаково Михаил Ильич раскулачил хозяйство своего двоюродного брата Константина Васильевича Ушакова. Тот к этому времени успел построить хороший дом на земле, выделенной ему после семейного раздела в хозяйстве моего деда, и заложить большой фруктовый сад. Дом после раскулачивания был разобран, а молодой сад заглох, даже не выросший до плодоношения.
До сих пор не могу представить себе, чтобы Михаил Ильич не видел и не понимал тогда неоправданной жестокости и несправедливости принимаемых решений. А если видел, то почему их принимал? Теперь об этом уже не спросишь. Ясно одно – дело заключалось не только в нем. Была объявлена линия, и ее надо было выполнять. И было, наверное, в деревне и другое восприятие объявленной линии, объединившее бедноту надеждой за счет богатого соседа удовлетворить свой сермяжный крестьянский интерес, поджиться. Да и сам-то Михаил Ильич тогда, можно сказать, состоял в этой обделенной достатком социальной среде. Возможно, и он в этом же смысле понимал необходимость раскулачивания.
Среди своих товарищей по партии коммунист М. И. Ушаков пользовался уважением и авторитетом. Его избирали в различные партийные органы и даже в состав Орловского областного комитета ВКП(б). Как коммунист с дореволюционным партийным стажем он был делегирован на конференцию Международной организации помощи революционерам (МОПР), которая состоялась в Москве в начале тридцатых годов. В один из дней работы этой конференции мы с Мамой ехали на трамвае через Театральную площадь, украшенную призывами к пролетарской солидарности и портретами вождей международного коммунистического движения. Мама тогда почему-то шепотом сказала мне, что здесь, на этом съезде участвует и дядя Миша. Мне показалось, что она боялась сказать это громко. В этот раз сестра и брат не встретились. Время взаимного отчуждения еще не прошло. О нашем проживании в Москве дядя Миша знал, но желания увидеться не имел. Эта отчужденность мне была непонятна и обидна. Я тогда был уже пионером и даже членом МОПР. А дядя нас за своих не считал.
Потом, когда наши отношения наладились, дядя Миша подробно рассказывал об этом конгрессе и о других всесоюзных собраниях, где ему приходилось быть, о своих непосредственных встречах с М. И. Калининым, Н. К. Крупской, Молотовым, Микояном, с коммунистами зарубежных компартий. Меня, однако, удивляло то, что Михаил Ильич очень мало говорил о Сталине. А Мама как-то рассказала, что однажды в деревне она спросила у него про Сталина: откуда он взялся. И будто бы дядя Миша ответил, что ничего о нем не знает, кроме того, что и всем было известно из газет.
Мне вспомнилось это не для того, чтобы представить дядю Мишу как человека из необычного меньшинства партии, имевшего какую-то свою точку зрения на личность Сталина. Он был таким же, как и многие ему подобные рядовые коммунисты. Он просто тогда не знал Сталина, который не обрел еще титула «вождя и учителя». Ни устав, ни программа ВКП(б) не обязывали его низкопоклонствовать перед этой личностью. Он принадлежал к тому поколению коммунистов, которые не сомневались в своем праве мыслить и говорить сообразно своему пониманию дела. И он не сомневался в том, что кто-либо сможет упрекнуть его за это. Главным кумиром у моего дяди оставался всегда Петр Петрович Шмидт. Он не знал, что его герой никогда не был коммунистом. Наоборот, он был уверен, что его матросский вожак был настоящим коммунистом. Его фотография по-прежнему стояла в доме на пустой от икон божнице. Политических знаний, чтобы понять все тонкости и нюансы революционной борьбы, у него не было. Политическую учебу он постигал на практике и чаще непосредственным эмоциональным восприятием идей и лозунгов. Получаемого от этого революционного заряда правосознания было достаточно, чтобы проводить заданную классовую политическую линию в масштабах местных условий.
Но все же наступило такое время, когда, пройдя по всем этажам партийной и советской власти в районном центре, он исчерпал свой политический ресурс. В 1936 году с последней руководящей должности заведующего отделом социального обеспечения Михаил Ильич возвратился в созданный им самим небогатый колхоз «Красный путь». Здесь односельчане избрали его своим председателем. Теперь он оказался на своем месте и занялся с детства знакомым крестьянским трудом. Его стиль руководителя был очень простым. Он не сидел в правлении, а вместе со всеми работал в поле, на сенокосе, на току. Колхозники видели своего председателя в труде каждый день. Но и он имел возможность непосредственно оценивать труд каждого. Заметно, таким образом, укрепилась тогда дисциплина коллективного труда. При этом почти не было необходимости применять административно-принудительные или штрафные меры. Все исправлялось на ходу. Небольшие размеры хозяйства не нуждались в увеличении административно-руководящего аппарата. Он состоял из председателя, кладовщика, трех бригадиров. Была еще ревизионная комиссия. Она состояла из работающих в бригадах колхозников. Руководство колхозом было экономным. Но главной экономии Михаил Ильич добился тем, что скупо, по-хозяйски сократил расходы колхоза на услуги МТС. Он понял тогда, что в условиях некрупного, можно даже сказать мелкого, колхоза эти услуги оказываются очень дорогими и неподъемными. С другой стороны, он правильно оценил, что на полях малых размеров и сложной конфигурации, расположившихся по склонам, применение новой техники было и неудобно агротехнически, и невыгодно экономически. Тогда на полях на уборке работали очень громоздкие комбайны «Сталинец» на тракторном прицепе. Иногда гон по полю не был длиннее одного-двух километров, а иногда он был и того меньше. Тракторист и комбайнер с трудом маневрировали по такому полю. А это сказывалось на качестве уборки. Высок был расход горючего. Очень часто ломалась сцепка. Комбайны и трактора иногда днями простаивали в ремонте. Применение сложной техники вело и к прямым потерям от несовершенства машин. Упомянутый «Сталинец» оставлял в поле более чем полуметровую стерню. Таким образом, при уборке терялась почти половина ценной в наших краях соломы. А другая половина разбрасывалась по полю и не всегда собиралась на зиму в омет. Бывало и так, что в дождливое лето колхоз терял в поле весь урожай соломы. А соломой у нас покрывали крыши построек, солому скармливали скоту в виде сдобренной резки. Наконец, соломой в домах топили печи. Все это и многие другие мелочи увидел Михаил Ильич и более всего озаботился приведением в порядок конного парка и своего крестьянского инвентаря и тележного состава. Иногда было выгоднее скашивать хлеб вручную косами с граблями. Экономнее было вязать сжатый хлеб в снопы и складывать его в традиционные крестцы и копны, свозить немолоченые снопы на тока, складывать их в одонки и обмолачивать после того, как весь урожай был убран с полей.