Русский род Меркуловых на екатеринославской Украине выродился. Современные его колена пишутся уже украинцами. Однако и в этом состоянии они остаются моими родствен-никами. Политика, однако, разделила нас теперь по разным государствам оскорбительными для человеческого достоинства границами, таможенными и паспортными барьерами. Речь-то идет не только о моих родственниках, а о миллионах русских людей, еще с далеких времен вместе с украинцами осваивавших дикие причерноморские степи и недра Донбасса. Не нашлось у российских и украинских политиков, однако, ума, чтобы устоять перед ограниченным соблазном суверенитета. А простые люди, между прочим, хотят жить вместе. Потому что вместе и беду пережить легче, и радость веселее.
Второй по старшинству брат моей Мамы Василий Ильич Ушаков, тоже поселившийся еще до революции в Синельникове, на всю жизнь там, однако, не задержался. Перед началом Гражданской войны он с семьей вернулся во Мценск и по приобретенной в Синельникове специальности кочегара поступил на железнодорожную станцию. На ней дядя прокочегарил всю свою оставшуюся жизнь.
Поселилась тогда семья на хуторе в двух-трех километрах от станции. Хуторок этот, видимо, Василий Ильич успел купить у какого-то незадачливого столыпинского хуторянина. Стоял он на открытом всем ветрам месте за городом Мценском. Своей воды здесь не было. За ней приходилось ездить с бочкой к реке Зуше. Она протекала недалеко, в довольно глубокой низине между двумя крутыми берегами. Чтобы ездить за водой, нужна была лошадь. Когда-то она у дяди была. Но в конце концов пришлось ему за водой ездить с бочкой в собственной упряжке.
Через глубокий овраг на север от хутора стояла деревня Толмачево. Чтобы попасть в нее надо было преодолеть крутой спуск и подъем. Местность в окрестностях Толмачево была удивительно красива и сложна своими высокими берегами над Зушей, глубокими оврагами и широкими балками, расцветающими по веснам яркими красками луговых цветов. Не случайно в этих местах после войны московский Автозавод имени Сталина построил для своих рабочих базу отдыха. Здесь одинаково приятно и занятно было отдыхать и летом, и в зиму. На заснеженных склонах учились быстрым спускам заводские горнолыжники.
Поселяясь на хуторе, Василий Ильич имел, наверное, намерение завести свое крестьянское хозяйство. Была у него здесь и рига, и конюшня, и коровник. Однажды он даже посеял пшеницу и очень гордился высоким урожаем. Но все крестьянские его затеи не выглядели больше забавы в свободное от основной работы время. На всю жизнь он уже стал кочегаром, а крестьянское подсознание лишь бередило ему душу. Каждый день в назначенную смену он шел на работу. Сначала кочегаром на паровозе, потом в котельной на сушзаводе, а потом на элеваторе, а потом снова на станции.
Жена Василия Ильича Матрена Андреевна была из городских. Это было видно во всем: и в обличье, и в разговоре, и в одежде и, особенно, в ее кулинарном искусстве. Я до сих пор помню ее борщ с зелеными листьями свеклы. В те далекие времена, о которых я пишу, было принято ходить друг к другу в гости, конечно, прежде всего по праздникам. Но ходили в гости и просто так, по будням или воскресеньям повидаться. Матрена Андреевна умела принимать гостей. Встреча у них начиналась у порога с приветственного речитатива нараспев с нежным оттенком украинского выговора. Я, к сожалению, не помню слов, из которых состояло ее приветствие, но зато хорошо помню, что сразу становилось приятно переступать этот порог. Причитания продолжались, перемежаясь поцелуями. Моя Мама дружила с Матреной Андреевной, и их эмоциональные встречи всегда выглядели естественными. Появление гостей в доме у Матрены Андреевны никогда не было неожиданным. Она всегда была готова к их встрече не только необыкновенно яркими приветствиями, но и угощениями. Жили мои родственники «с базара». Базар Матрена Андреевна посещала регулярно и на нем умела купить недорого то, что в изобилии было разложено по рядам. Особенно базары были богатыми в летние месяцы. Думается мне, что Матрена Андреевна и сама чем-то приторговывала на базаре. В своем хозяйстве продуктов на продажу родственники не производили, но, может быть, близость станции и бесплатный билет Василия Ильича – железнодорожника – давали возможность что-то где-то купить, а во Мценске продать. Сейчас это называется бизнесом, а тогда спекуляцией. Слово это звучало настораживающе. Но без этого прожить было трудно. Заработная плата Василия Ильича была невысокой. Но Матрена Андреевна была хорошей хозяйкой, и даже в тяжелые тридцатые годы, которые я хорошо помню, в доме у моих родственников крайней нужды не было.
Сам Василий Ильич был по натуре оптимистом. Он всегда был весел и приветлив, любил мою Маму – свою младшую сестру. Вся жизнь его прошла в труде. Свой хлеб насущный он добывал тяжелым физическим трудом кочегара-котельщика. Семья у дяди Васи была небольшая. Был у них с Матреной Андреевной всего один сын – Алексей. Он был гораздо старше моих братьев. Учился еще на Украине в гимназии. А во Мценске в сложную пору революционных брожений втянулся в политику. В период революции он состоял в партии левых эсеров. Я всего несколько раз видел Алексея. Запомнился он мне в милицейской форме и своим рассказом о поимке какого-то грозного бандита, наводившего страх на жителей пригорода Мценска, в чащобах Думчинского леса. Я долго потом пересказывал эту страшную историю своим сверстникам, мой двоюродный брат представлялся мне очень смелым человеком, который не боялся свиста пролетающих мимо него пуль из маузера бандита. А росту-то мой брат был невысокого. А похож он был на мать Матрену Андреевну, и лицо его не выражало ничего героического. Это меня немножко разочаровывало, но гордости не убавляло.
Пост начальника милиции Алексей во Мценске сначала занимал как представитель партии левых эсеров. Но в какое-то время по причинам, ему ведомым, он вышел из этой партии и стал членом ВКП(б). Женился Алексей на красивой девушке Даше. И родились у них две дочки – Люба и Майя. Жили вместе с отцом, в его доме, на хуторе близ деревни Толмачево.
Но, видимо, прошлая эсеровская партийная принадлежность не была бесследной. В 1931 или в 1932 году Алексей был арестован и оказался в московской Бутырке. Даже знаменитой мценской тюрьмы, в которой когда-то царские жандармы содержали под стражей народовольцев, оказалось для него недостаточно. Но я так и не узнал причину его ареста и осуждения. Несколько раз на свидание с сыном приезжал Василий Ильич. Впервые мне пришлось увидеть его озабоченным бедой. Меня всегда удивляла не только в моих родственниках, но и на примере других знакомых мне русских людей способность обреченно и покорно переживать беду. Безысходное чувство вины делало их неспособными искать оправдание. Обвинение и приговор суда они принимали как неотвратимую кару. Наверное, это можно было бы объяснить незнанием закона и возможностей судопроизводства. Но мне кажется, что это не единственная и не главная причина. Главное все-таки состоит в сознании фатальной крестьянской обреченности перед бедой, неспособности найти объяснение своей вины и добиться сочувственного понимания причин, побудивших совершить проступок. Для Михаила Ильича, честного коммуниста, оказалось невозможным самому себе простить того, что он оказался в немецком обозе. То, что над ним было совершено насилие, не оправдывало его перед самим собой. Он покорно принял приговор. Его сын также покорно выслушивал злые реплики судьи, не возражал, хотя сам-то знал, что пожар на Болоте возник не по его вине, задолго до того злополучного часа, как он въехал труда на своем грузовике. А тетка Дуня даже не посмела усомниться в приговоре, вынесенном ее сыну Антону за преступление, которого он не совершал. Знал я еще одного человека, которому, как он сказал, перепутали статью. Посадили за мелкую кражу, а судили по знаменитой 58 статье. Вместо заслуженных двух-трех лет принудиловки выдали десять лет строгих лагерей в Воркуте. И Борис Романович добился его сокращения безупречным поведением и высокими трудовыми показателями, оставив в лагере добрую половину отпущенного ему всевышним здоровья. А когда я спросил его, за что он сидел в Воркуте, он ответил: «А … его знает, статью перепутали!»
Вот и дядя Вася запомнился мне тогда, в 1932 году безропотным убитым горем отцом, хотя он-то знал, что сын его оставался честным человеком. Неотвратимая беда была сильнее. Он понес свой крест безропотно.
Сына осудили к ссылке к далеким беломорским берегам. Но там его как бывшего милиционера заставили охранять преступников. Таково было ему снисхождение. А закончилась его судьба скоротечной чахоткой. Он умер в ссылке, оставив отцу на попечение молодую жену Дашу и двух дочек – Любу и Майю.
Вся последующая жизнь стариков Василия Ильича и Матрены Андреевны была теперь подчинена одной заботе – вырастить внучек. Даша, их невестка, некоторое время жила с ними, но все однажды пришли к заключению, что ей следовало бы попытать счастья в Москве. По оргнабору она приехала в столицу в тридцать четвертом году. Работала на стройке. Жила в общежитии. Часто бывала у нас. Мне эта молодая, физически здоровая и красивая женщина была симпатична. Нрава она была веселого и трудности переживать умела. Значительную часть заработка она посылала детям. Исправно навещала их во время отпусков. С родителями мужа тоже ладила и порывать родственных связей не была намерена. Но случилась опять беда. Она забеременела. Поделилась своей бедой с моей Мамой. Думаю, что та дала ей правильный совет, но она ему не последовала. Буквально через несколько дней Мама получила открытку от Даши из больницы. Мама поспешила к ней, но горемычная была уже обречена. Аборты тогда были запрещены и Даша обратилась к подпольной акушерке. Все было сделано вопреки медицине. Произошло общее заражение крови, и Даша умерла. Хоронить невестку приезжала с девочками Матрена Андреевна. Тяжелая это была картина. А девочек-сирот я по-прежнему жалею. Они были