несчастны. И дальнейшая их судьба тоже была несчастна. Старики жили только для них и свою заботу исполняли изо всех сил. Девочки были и обуты, и одеты, и накормлены, и согреты. Но вот началась война, и пришло новое горе.
Мценск в полосе военных действий находился с осени 1941 года и до самой Орловско-Курской битвы. Горе случилось зимой 1943 года. Дед со старшей внучкой, Любой, решил сходить в город. Там на элеваторе сохранялись какие-то остатки сгоревшего зерна. До этого ходили туда неоднократно. И теперь пошли днем прямо через поле. Но немцы на этот раз открыли по ним огонь из пулемета. Дед и внучка были тяжело ранены 24—1798 разрывными пулями и скончались на поле, так как подойти к ним и помочь было нельзя. Немцы продолжали стрелять.
Так рассказала о гибели мужа и внучки уже после войны Матрена Андреевна во время приезда к моим родителям в Перловку. А я узнал о гибели Дяди новогодней ночью в конце 1944 года во время случайной остановки нашего воинского эшелона на станции Мценск. Мы следовали тогда спешным порядком в Румынию на третий Украинский. На перроне я встретил человека, который знал моего Дядю. Он-то и рассказал о его гибели.
Матрене Андреевне досталась тяжелая задача. Теперь они с младшей внучкой Майей остались одни. Дом их оказался в зоне начавшегося сражения на дуге и сгорел. До сих пор я не могу себе представить, как удалось старой женщине выжить, не превратиться в неприкаянное существо и не протянуть руку для подаяния. Помощи ждать было неоткуда. Поселилась она с внучкой в сохранившейся землянке во Мценске, а по прошествии некоторого времени ей удалось построить подобие домика на выделенном участке. Помогла примитивная предприимчивость. Что-то вязала и продавала, что-то покупала и продавала. Иногда даже приезжала в Москву. Приезжала с Майей, которая продолжала учиться в школе. Крутились как могли, но подаяния не просили. Однако бабушка, уже старая женщина, стала заметно сдавать, и в этот тяжелый момент она, на беду, пристрастилась к зеленому змию. Видимо, нервы не выдерживали. В начале пятидесятых Матрена Андреевны не стало. Майя осталась одна. Но бабушка все-таки сумела построить ей какой-никакой дом, который оказался ее соблазнительным приданым. Она была хозяйкой дома и усадьбы. Скоро нашелся и жених. Однажды моя Мама получила письмо от Майи. Просила она ее по возможности помочь хоть чем-нибудь. Она выходила замуж. Мама отозвалась. Помощь ее была невелика. В это время отец мой уже был на пенсии, и достаток у моих родителей стал очень скромным.
Через некоторое время молодожены приехали в Москву. Остановились у моих родителей. Не понравился мне муж моей племянницы. Был он каким-то жуликоватым, и очень примитивно рассуждающим человеком, и очень невоспитанным. Потом Майя некоторое время писала письма. Но через некоторое время они прекратились. Впоследствии мы узнали, что муж уговорил жену продать дом, и после этого они уехали пытать счастья на шахты в Донбасс. Писем от Майи мы более не получали, Но мне сдается, что там, в Донбассе, и закончилась родословная моего Дяди Василия Ильича Ушакова. Закончилась и не оставила следа. Никто не ходил на могилы стариков. Да и целы ли их могилы? Никто о том не знает. Никто не видел могилы их сына на далеком беломорском берегу. Забылось место захоронения красавицы Даши. Счастья не выпало на долю ее дочек. Одной досталась разрывная немецкая пуля, а другой забулдыга муж.
В голодном 1921 году в родное Ушаково возвратилась с двумя сыновьями-сиротами Татьяна Фетисьевна – вдова еще одного из сыновей моего Деда – Владимира Ильича. Старшему сироте, Александру, тогда шел седьмой год, а младшему, Семену, было только два. Не удалось бы им выжить в этот тяжелый год, если бы не помог Михаил Ильич и моя Мама. Поселились возвратившиеся беженцы на старой усадьбе Деда – Ильи Михайловича. В убогом домишке, доставшемся им от Деда, они прожили до самой войны. Имущества не имели никакого. Все усилия матери были сосредоточены на том, чтобы хоть как-то пропитаться. Дети болели. А мать Татьяна Фетисьевна света Божьего не видела. Работала на доставшемся ей клочке земли, а потом в колхозе. Смолоду тяжелый крестьянский труд и вдовья, сиротская нужда согнули эту женщину. Я не помню Татьяну Фетисьевну молодой. Счастье к ней пришло только однажды, когда оба ее сына живыми вернулись к ней с войны. А до этого были только труд и нужда. И тем не менее дети учились сначала у Евгении Ивановны на Поповке, а потом во Мценске. В семнадцать лет старший Александр начал свою служебную карьеру колхозным счетоводом. Но она чуть-чуть было не оборвалась страшной болезнью.
Однажды в наш очередной летний приезд в деревню моя Мама обратила внимание на подозрительно хриплый, удушливый голос племянника и посоветовала ему приехать в Москву для консультации у врачей. Было это в 1933 году. Двоюродный брат приехал к нам осенью. Мама показала его моему доктору Алексею Даниловичу Архипову. Он определил бытовое заражение страшной болезнью. Получил ее брат в семье мценских хозяев, у которых он проживал на квартире во время учебы в техникуме. Нужно было пройти тяжелый и длительный курс лечения. У нас дома возникла опасность заражения. Невозможно было полностью соблюсти требуемые нормы гигиены. Нашли земляков из соседней с нашей деревни Кренино – братьев Козьмы Григорьевича Давыдова. Они жили вдвоем холостяками на краю Москвы, в Лихоборах. Устроили на работу. Так, по несчастью, Александр стал москвичом. Лечение проходило успешно. Мама поддерживала племянника материально. Но по мере излечения он успешно осваивался и на работе. Мой Отец пристроил его по торговой части счетоводом. Дела шли хорошо и даже возникла возможность помогать матери и младшему брату. Но не было никакой возможности получить в Москве постоянное жилье. И однажды, окончательно избавившись от болезни, брат принял решение и уехал в деревню, домой. Но теперь он устроился на бухгалтерскую работу во Мценске, а затем в Орле. Младший брат, Семен, тогда еще учился, тоже во Мценске. Но в летние месяцы он наравне со взрослыми мужиками зарабатывал трудодни в колхозе. В доме наконец появилось подобие достатка. Но время двигалось к войне. В 1939 году младшего, Семена, призвали на действительную военную службу. А старший – Александр в армию призван не был. Вдруг в 1940 году и его по спецпризыву направили в Тамбовское кавалерийское офицерское училище. Наметился необычный поворот судьбы в сторону военной карьеры. Но однажды на занятиях по верховой езде Александр на преодолении препятствий упал с коня и сломал руку. После лечения в госпитале вернулся в деревню. Шел уже 1941 год. А Семен, принявший участие в освободительном походе в Западную Белоруссию 1939 года, стоял тогда со своим танковым полком на границе с Восточной Пруссией, где-то под Гумбиненом. Он служил механиком-водителем среднего танка БТ-4. Свою войну он начал воскресным утром 22 июня 1941 года из-под Гумбинена и проехал по ней от звонка до звонка, сменив по дороге четырнадцать боевых машин. На своей тридцать четверке механик-водитель старшина Семен Ушаков там же, в Восточной Пруссии, на берегу Балтийского моря, на знаменитой Куршской косе и закончил свой поход.
А Александр в первый день войны явился в городской военкомат Мценска и, будучи назначен военкомом старшим команды призванных резервистов, пешком направился к месту формирования – в город Елец. Команду он привел по назначению. Как курсанту военного училища ему досрочно было присвоено звание младшего лейтенанта, в формировавшейся части он был назначен на должность командира взвода.
О своих боевых буднях братья рассказывали мне уже после войны. Рассказывали скупо, без каких-либо претензий на личные заслуги и тем более на свою исключительную роль. Вот, например, как рассказывал Александр о событиях на Северо-Западном фронте летом 1942 года.
После зимних боев под Москвой и под Тихвином он со своей частью оказался во второй ударной армии генерала Власова. Летом 1942 года судьба привела его в самый эпицентр разыгравшейся трагедии – в Мясной бор. Он командовал взводом в роте, охранявшей штаб дивизии. Какой дивизии, я не запомнил. Потерявшие между собой связь части этой дивизии были вынуждены действовать самостоятельно. Рота вместе со штабом дивизии пыталась выйти из окружения. Однажды между командирами возник спор, как и куда идти дальше. Никто из них не знал теперь, где находится фронт. Кругом были болота. Брат предложил свой вариант. С ним не согласились, но препятствовать его действиям не стали. Забрав знамя дивизии и, как это описывали в книгах и кинофильмах, спрятав его под гимнастеркой, младший лейтенант повел свой взвод в угаданном им направлении и вышел к своим. Его доставили вместе со знаменем в оперативный отдел дивизии, на участке, где они вышли из окружения. Взводу дали отдохнуть, а затем командира спросили, может ли он снова вернуться к штабу своей окруженной дивизии и передать приказ на совместные действия по выводу остатков дивизии из окружения. Младший лейтенант согласился и пошел обратно болотами в котел. Дошел. Доставил приказ. А потом, как закончил мой брат,– «штаб дивизии с остатками своих подразделений вышел из окружения, а меня наградили орденом Красной Звезды».
Войну Александр Владимирович Ушаков закончил в Германии. Он участвовал в штурме Берлина, а затем встретился с американцами на Эльбе. Был тогда старшим лейтенантом, заместителем начальника штаба полка.
А вот как о своем житье-бытье на войне рассказывал Семен Владимирович Ушаков: «Один раз командир послал наш экипаж в разведку на одну сопку». Я понял так, что это была разведка боем. А Семен продолжал: «Ну, мы съездили, а когда вернулись, то меня наградили орденом Красной Звезды». «Семен,– спрашиваю я,– а за что тебе дали орден Красного Знамени?» А он отвечает, поглядывая на свою награду: «Ротного своего вытащил из горящего танка и вывез из боя». А я дальше: «А орден Славы?» А он опять не торопясь: «Первый за то, что деревню мы одну освободили. А вот второй,– улыбаясь, продолжает Семен,– это уже в Восточной Пруссии, после штурма Кенигсберга. Там я получил Славу II степени. А уже за Кенигсбергом мы случайно в разведке захватили мост. Мой командир экипажа был башковатый. Он приказал мне поставить машину в кювет, чтобы удобнее было держать под обстрелом дорогу. Мы держали мост три часа, до подхода своих. Командиру за это дали Героя, а мне – Первой степени». К концу войны Семен Ушаков донашивал четырнадцатую машину. Тринадцать танков под ним погибли. Три раза был ранен сам механик-водитель. На каком пьедестале теперь стоит его тридцать четверка? И стоит ли? Может быть, неблагодарные наследники нашей Победы в Прибалтике отправили ее в переплавку и этим решили свою металлургическую проблему?