Как здорово, что у меня есть свой ключ, думал он. В армии вообще к ключам относятся небрежно, а уж если тебе повезло и ты оказался в службе технического снабжения, то нет ничего проще изготовить новый ключ. А кроме того, если тебе заступать в караул в восемь утра, то какого черта сидеть, всю ночь взаперти?
Марч запыхался, взбираясь по крутой тропе, и недовольно хмурился, когда тяжелый рюкзак бил его по пояснице. Вот если бы рискнуть взять велосипед, тогда можно было бы поехать по дороге через долину. Но сегодня у него было мало времени, и этот путь был короче. Он пошел наискосок и вскоре очутился на узенькой тропинке, вьющейся вдоль обрыва.
Полчаса быстрой ходьбы – и он будет в Ардино. Марч остановился, чтобы отдышаться, и оглянулся на форт. Крепость была погружена во мрак, за исключением единственного светящегося окна в Колокольной башне. Должно быть, кто-то из узников никак не может уснуть. Ну что ж, старине Марчи тоже не спится. Да и грех спать по ночам. Глаза его начали привыкать к темноте, он шел по тропинке, чувствуя радостное возбуждение оттого, что ему удалось вырваться из крепости, что теперь он свободен и скоро будет в Ардино. Ему вспомнились родные лондонские улицы, освещенные холодным, ровным лунным светом… Пришло на память, как стоял возле «Одеона» и ждал свою девушку, а потом они долго гуляли, поднимаясь от Нью-Кросс к Блэкхиту. Хорошие были времена, особенно летние вечера. Навстречу им, переговариваясь и негромко смеясь, шли прохожие, а вдали, мерцающий, в темноте миллионами огней, жил своей жизнью ночной Лондон. Господи, чего бы только он не отдал, чтобы снова очутиться там! Сейчас лето, июль… И должно быть, уже кто-то другой ждет его девушку возле кинотеатра, чтобы проводить домой, до Кидбрук-парк-роуд, и каблучки ее французских туфелек звонко стучат по твердой мостовой. Старый добрый туманный Альбион… Как всегда, умудряется и себя содержать, и всякие там Моры…, да еще и армию в придачу.
Тропка шла по самому краю скалистого обрыва. Снизу, невидимый отсюда, доносился шум прибоя. Хотите на море – пожалуйста, нет проблем: поезжайте в Маргейт или в Саутэнд, где набережные сплошь обросли моллюсками – всякими там рожками и сердцеедками – и чуть ли не на каждом шагу можно зайти куда-нибудь выпить. Вскоре тропинка, пролегавшая через заросли вереска, привела его к роще каштанов и высоких пальм. Марчу не нравились пальмы. Какие-то они ненастоящие, не похожи на нормальные деревья. Скорее напоминают переросшие кочерыжки брюссельской капусты. Капрал почувствовал, что начинает потеть, и расстегнул ворот рубашки.
Через пятнадцать минут на фоне залитого лунным светом неба показалась колокольня ардинской церквушки. Марчу вспомнилась Арианна с охапкой лилий в руках, и он тихонько крякнул от удовольствия.
Дом отца Арианны приютился на склоне, вниз от деревенской площади. Селение было погружено в темноту, и только из открытой двери бара «Филис» лился свет. Марч прошел через площадь и заглянул туда. В густом облаке табачного дыма за двумя столами сидели игроки, бросившие на Марча мимолетный взгляд.
Подойдя к стойке, он кивнул Эрколо, хозяину бара, и сказал:
– Бутылку «Фундадора».
Эрколо протянул ему бренди и, подмигнув, заметил:
– Наверное, приятно будет распить на свежем воздухе где-нибудь под соснами.
Игроки расхохотались, а Марч повернулся и вышел. Буквально на днях он сказал себе, что рано или поздно все-таки расквасит кому-нибудь из них рожу.
Он снова пересек площадь и начал спускаться вниз к дому Арианны.
Вскоре показался низенький, погруженный, в темноту домик;
Марч перепрыгнул через бамбуковый плетень и, высоко поднимая ноги, зашагал между дынными грядками.
Подойдя к дому, подобрал с земли камешек и бросил его в окно, потом другой. На третий раз Арианна услышала стук, и он увидел за грязным, серым стеклом ее белеющее лицо. Обогнув дом, он подошел к двери, толкнул ее и шагнул в темноту.
В нос ему ударил запах перебродившего вина, чеснока, крепкого табачного дыма и этот знакомый затхлый запах нищеты.
Навстречу послышались ее легкие шаги, и он почувствовал, "как теплые руки обвили его шею. Он поцеловал ее, так же как и она испытывая неловкость от предвкушения предстоящего удовольствия.
– Здравствуй, лапушка, – прошептал он.
– Аморе мио…
Они снова прильнули друг к другу. Он жадно ощупывал ее руками и по тому, как двигался на ней плащ, понял, что под ним ничего нет. "И далась мне эта девчонка из «Одеона»? – подумал он. – Какое мне дело, чем она там занимается? Арианна в тысячу раз лучше. Никогда не скажет «Не надо» или «Сегодня нужно быть осторожными…»
Он слегка отстранился, чувствуя на щеке ее частое дыхание.
– Где будем? Здесь?
– Нет, любимый. Лучше уйдем.
Он развязал рюкзак и, стараясь не греметь банками, вывалил его содержимое на пол:
– Это для твоей старушки.
Взявшись за руки, они выскользнули за дверь и направились вниз по склону, в сторону тропинки, по которой он пришел.
Вот он, полковник Фадид Сала Моци, главнокомандующий Киренийской национальной армией, в половине второго ночи стоит у окна, облокотившись на узкий каменный подоконник.
Он спокойно может обходиться без сна, презрев привычные различия между днем и ночью. Каждую ночь с тех пор, как он попал на Мору, в его комнате горит свет. Каждую ночь с двенадцати до трех он стоит, облокотившись о каменный подоконник, и его решимость только крепнет, становясь тверже камня, при мысли о том, что его ночные бдения могут оказаться тщетными. И в груди у него сидят две змеи. Одна из них – честолюбие, другая – Кирения. Они так тесно переплелись между собой, что практически превратились в одну огромную змею о двух головах, которые днем и ночью гложут его тело. И если кто-то не способен понять этого, тот не способен понять полковника Фадида Сала Моци, которого один из государственных чиновников ее величества недавно назвал «фермером», тем самым унизив самое ее величество и опорочив всю британскую государственную службу. И вот он, полковник Моци, схваченный врагами, теперь ждет своего часа, чтобы тоже унизить их, обрести свободу и положить конец злобе, укоренившейся в его сердце.
Он стоял, дымя сигаретой и думая о Вальтере Миетусе.
В свое время он сказал Миетусу: "Куда бы они ни отправили нас (а выбор у них небольшой), следуй за нами. Наблюдай за местом нашего заключения. Мое окно будет всегда освещено.
Наблюдай три ночи к ряду, прежде чем начнешь действовать.
А потом вместе придумаем план".
И вот теперь он не сводил глаз с темных горных склонов.
Он верил в Миетуса. И днем и ночью тот будет сидеть в засаде, прежде чем приступить к действиям. Он должен подать сигнал так, чтобы не заметил часовой, стоящий на посту у входа в башню.
Дверь позади него отворилась, и послышалось босоногое шарканье Абу. Моци обернулся.
– Повар любит меня. Повар дал мне кофе и плитку. Могу я приготовить кофе для полковника?
– Нет, Абу, не нужно. Иди спать.
Абу кивнул, но перед тем, как уйти, сказал:
– Сегодня на кухне говорили, что сюда еще пришлют людей караулить нас.
– Они могут прислать хоть сотню, только Это им не поможет.
– Они сетовали, что пришлют всего шестерых.
– И когда прибудут эти шестеро? – спросил полковник, не сводя глаз с темноты за окном.
– Никто не знает, но, кажется, скоро.
– Шесть человек – это ничто, Абу. Если они прибудут вовремя, значит, нам потребуется на шесть пуль больше, только и всего.
– Смерть повара огорчит меня.
– Смерть всегда кого-нибудь огорчает, Абу. Но от этого она не перестает быть смертью. – Моци вдруг повернулся, остановив взгляд своих темных глаз на Абу. Его гладко зачесанные назад волосы и изборожденное морщинами лицо создавали зловещее впечатление черепа, обтянутого кожей. Да, Абу полковник тоже верит, но не так, как Миетусу. – Скажи, Абу, если я вложу тебе в руку нож и прикажу убить повара, ты сделаешь это?
Отвесив легкий поклон, Абу старчески взмахнул рукой:
– Вложите нож в мою руку, полковник, а со своим горем я уж как-нибудь справлюсь.
– Хорошо. А сейчас иди спать.
И он снова повернулся к окну. Через пять минут после ухода слуги на горном склоне зажегся долгожданный огонек. Он замаячил справа, так что полковнику пришлось отодвинуться в левый угол оконного проема, чтобы разглядеть его получше.
Огонек мигал некоторое время, потом исчез. Полковник ждал.
Вскоре огонек снова появился, помигал и пропал. Моци подошел к двери и выключил свет. Выждав немного, он снова включил его, потом опять подождал, выключил и не спеша вернулся к окну. Он не испытывал ни радости, ни возбуждения – все шло по плану. Вынув из кармана фонарик, он начал подавать условные сигналы. Крохотный фонарик размером не больше карандаша давал такой слабый луч, что для того, чтобы разглядеть его издалека, требовался бинокль. Этот фонарик попал на Мору тайно, запрятанный в ручку платяной щетки, которой Абу чистил одежду хозяина.
Сигналы продолжались полчаса, и к тому времени, когда они прекратились, Миетус знал об устройстве Форт-Себастьяна и жизни гарнизона все, что было известно Моци.
Полковник включил свет и, выждав некоторое время, направился в комнату Хадида Шебира. Войдя без стука, он приблизился к постели. В темноте раздавалось мерное дыхание спящего Хадида. Полковник опустился на край постели, собираясь разбудить спящего, и вдруг вспомнил слова Мэрион Шебир:
«В былые времена Хадид перерезал бы вам горло, если бы увидел, что вы дотронулись до меня хотя бы пальцем». И свой собственный ответ: «В былые времена – да. Он бы просто кишки из меня выпустил… Он был настоящим мужчиной».
Да, в былые времена Хадид работал ножом так же быстро, как и мозгами. Но сейчас, помимо торжествующего чувства уверенности, вызванного появлением Миетуса, он испытывал сожаление. Он сожалел о былых временах, когда Хадид был в его жизни всем и олицетворял для него всю Кирению и его собственное честолюбие. Но сейчас не Хадид, а он сам сделался господином положения, хотя и не был рожден для этого, и весь его талант заключается в том, чтобы служить. Но для того, чтобы служить хорошо, человеку нужен хозяин, более сильный и обладающий десятикратно более тонким и изощренным умом, чем он сам… Но теперь все изменилось… Это существо, спящее сейчас перед ним, всего лишь тень, которая черпает жизненные силы из наркотиков, эскимос, не способный добыть огонь, чтобы согреть женщину, такую, как Мэрион Шебир. Лицо его скривилось в презрительной гримасе. Он потряс спящего Хадида за плечо и, когда тот проснулся, с немым удивлением озираясь по сторонам, приложил палец к его пересохшим губам и прошептал: