На пять часов у Сисси было назначено свидание, ее пригласили поесть чоп суи[16], и она собралась уходить. Фрэнси вцепилась в нее и умоляла остаться. Сисси не хотелось уходить, но и пропускать свидание не хотелось. Она стала рыться в сумочке в поисках какой-нибудь вещицы, чтобы развлечь и утешить детей. Они стояли рядом с ней на коленях и помогали искать. Фрэнси наткнулась на коробку сигарет и вынула ее. На ней была картинка: мужчина лежит на кушетке, скрестив ноги, одна нога свешивается. Он курит сигарету, дым завивается у него над головой большим кольцом. В этом кольце изображена девушка с волосами, ниспадающими на глаза, и грудью, выпадающей из декольте. На коробке надпись «Американская мечта». Продукция фабрики, на которой работала Сисси.
Дети отказались расставаться с коробкой. Сисси неохотно оставила ее, разъяснив, что в коробке сигареты, на нее можно только смотреть, а открывать нельзя ни в коем случае. Даже к замку нельзя прикасаться, так сказала тетя Сисси.
После ее ухода дети какое-то время любовались картинкой. Потом потрясли коробку. Послышался глухой шорох.
– Там змеи, а вовсе не сигареты, – пришел к выводу Нили.
– Нет. Червяки там. Живые, – поправила его Фрэнси.
Они заспорили. Фрэнси утверждала, что коробка маленькая, змеи в нее не поместятся, а Нили настаивал, что змеи могут свернуться колечками, как селедка в стеклянной банке. Любопытство выросло до таких размеров, что дети позабыли про наказы тети Сисси. Замок с легкостью открылся, едва на него нажали. Фрэнси подняла крышку. Содержимое было прикрыто листом тонкой фольги. Фрэнси осторожно приподняла фольгу. Нили уже приготовился лезть под стол на случай, если змеи перейдут в нападение. Но в коробке не оказалось ни змей, ни червяков, ни сигарет, вообще ничего интересного. Фрэнси и Нили поиграли с этими предметами, но быстро потеряли к ним интерес. Немного надули их, кое-как привязали к веревке, вывесили веревку за окно и прижали конец, закрыв окно. Потом стали по очереди прыгать на пустой коробке и так увлеклись, что позабыли про веревку, которая болталась за окном.
Когда Джонни подходил к дому, чтобы надеть перед вечерней работой свежую манишку с воротничком, его ожидал большой сюрприз. Он бросил один-единственный взгляд на окно и сразу залился краской стыда. Когда Кэти вернулась, он все рассказал ей.
Кэти с пристрастием допросила Фрэнси, и тут выяснилось, в чем дело. В этот вечер сестры вынесли Сисси приговор. Уложив детей, Кэти сидела в темной кухне, и щеки у нее то вспыхивали румянцем стыда, то бледнели. Джонни был на работе, и работал он с тяжелым сердцем, словно наступил конец света.
Пришла Эви, и они с Кэти стали обсуждать Сисси.
– Это конец, Кэти, – говорила Эви. – Конец всему. Сисси может заниматься чем хочет, это ее личное дело, но только до тех пор, пока оно не превращается в этакое безобразие. У меня в семье подрастает девочка, у тебя тоже. Сисси больше не должна появляться у нас. Она дурная женщина, и с этим ничего не поделаешь.
– Но во многих отношениях она хорошая, – колебалась Кэти.
– И ты говоришь это после того, что она устроила сегодня?
– Ну… пожалуй, ты права. Только не говори маме. Она не знает, как Сисси себя ведет, а Сисси для нее свет в окошке.
Когда Джонни вернулся домой, Кэти сообщила ему, что Сисси больше никогда не переступит порог их дома. Джонни вздохнул и сказал, что, пожалуй, другого выхода нет. Джонни с Кэти проговорили всю ночь, и к утру был готов план переезда по окончании месяца.
Кэти нашла место уборщицы на Гранд-стрит в Уильямсбурге. Когда переезжали, она пересчитала деньги в консервной банке. Восемь долларов с небольшим, два ушли на перевозку, остальные вернулись в банку после того, как ее прибили на новом месте. Опять пришла Мария Ромли и окропила квартиру святой водой. Опять повторились хлопоты по обустройству и переговоры насчет кредита в соседних магазинах. Все жалели, что новая квартира не так хороша, как на Лоример-стрит. Теперь они жили на последнем, а не на первом этаже. Не было крыльца, которое заменяло дворик. Не было и ванной, а туалет находился в коридоре, и его делили две семьи.
Одно радовало – можно распоряжаться крышей. По неписаному соглашению крыша принадлежала жильцам последнего этажа, а двор – жильцам первого этажа. Другое преимущество – выше никто не жил и, значит, не сотрясал потолок и из газовой лампы не сыпалась гарь.
Пока Кэти торговалась с грузчиками, Джонни повел Фрэнси на крышу. Ей открылся совершенно новый мир. Поблизости виднелся изящный пролет Уильямсбургского моста. На другом берегу Ист-Ривера росли небоскребы, напоминая сказочный город из серебристого картона. Дальше находился Бруклинский мост, как отражение ближнего, Уильямсбургского.
– Красиво, – сказала Фрэнси. – Так же красиво, как на картинках с природой.
– Я хожу по этому мосту иногда, когда иду на работу, – сказал Джонни.
Фрэнси посмотрела на него с изумлением. Он проходил по этому волшебному мосту и после этого совсем не изменился – говорит и выглядит как всегда? Она не могла этому поверить. Протянула ладонь и потрогала его. Наверняка такое необыкновенное событие – переход через волшебный мост – сделало его другим на ощупь. Фрэнси разочаровалась, потому что отцовская рука была такой, как обычно.
В ответ на прикосновение Джонни обнял дочь и улыбнулся ей:
– Сколько тебе лет, Примадонна?
– Шесть, седьмой.
– Значит, в сентябре ты пойдешь в школу.
– Нет. Мама сказала, нужно подождать, пока Нили подрастет, и через год мы пойдем вместе.
– Почему?
– Чтобы защищать друг друга, если будут нападать другие дети. А то поодиночке нас могут поколотить.
– Твоя мама, как всегда, все продумала.
Фрэнси повернулась и посмотрела на крыши домов. На соседней виднелась голубятня. В ней сидели голуби под замком. Хозяин голубятни, парень лет семнадцати, стоял на краю крыши с длинной бамбуковой палкой в руке. К верхушке палки была привязана тряпка, и парень делал ею круговые движения. Стая голубей описывала круги в воздухе. Одна из птиц покинула стаю и полетела за тряпкой. Парень осторожно положил палку на крышу, и глупый голубь опустился вслед за тряпкой. Парень схватил его и запер в голубятне. Фрэнси расстроилась.
– Мальчик украл чужого голубя.
– А завтра кто-нибудь украдет у него, – ответил Джонни.
– Мне голубя жалко, его разлучили с родными. Может, у него остались дети, – на глазах у Фрэнси выступили слезы.
– Не надо плакать, – заметил Джонни. – Может, голубь рад, что теперь свободен без родных. А если не понравится в новой голубятне, он вернется в старую, когда его выпустят полетать.
Фрэнси утешилась.
Потом они долго стояли молча. Стояли, держась за руки, на краю крыши и смотрели через реку на Нью-Йорк. Наконец Джонни произнес, будто обращаясь к самому себе:
– Семь лет.
– Что, папа?
– Мы с твоей мамой женаты семь лет.
– А я уже была, когда вы поженились?
– Нет.
– А когда Нили появился, я уже была.
– Да, была, – Джонни продолжал размышлять вслух. – Женаты семь лет, поменяли три квартиры. Это будет мой последний дом.
Фрэнси пропустила мимо ушей то, что он сказал «мой последний дом», а не «наш последний дом».
Книга третья
Новая квартира состояла из четырех комнат. Они располагались одна за другой, как вагоны поезда. Узкая кухня с высоким потолком выходила во двор, где мощеная дорожка окружала квадратный клочок твердой, как цемент, закисленной земли, на которой ничего не выживало.
Впрочем, во дворе росло одно дерево.
Когда Фрэнси впервые его увидела, оно доставало только до второго этажа. Из своего окна она смотрела на него сверху. Казалось, люди разного роста спасаются от дождя, прижавшись друг к другу и раскрыв над головой зонтики.
Во дворе был врыт столб, от которого к шести кухонным окнам тянулись шесть веревок, на них сушили белье. Соседские мальчишки зарабатывали на карманные расходы тем, что забирались на шест и накидывали упавшую на землю веревку обратно на шкив. Все думали, что те же мальчишки по ночам залезают на столб и скидывают веревки, чтобы обеспечить себе заработок на следующий день.
В солнечный ветреный день квадратные белые простыни, развешанные по веревкам, являли прекрасное зрелище и напоминали о парусниках из исторических книг про путешественников, а зеленые и желтые одежки на деревянных прищепках как будто оживали.
Столб возвышался напротив глухой кирпичной стены местной школы. Фрэнси обнаружила, что если приглядеться, то не найдешь двух одинаковых кирпичей. Было что-то успокаивающее в ровных рядах кирпичей, перемежающихся полосками белого известкового раствора. Когда на кирпичи падало солнце, они блестели. Если шел дождь, они намокали и от них исходил запах влажной глины, похожий на запах самой жизни. Зимой, когда выпадал первый недолговечный снег, который не залеживался на тротуаре, грубая поверхность кирпичей напоминала сказочное кружево.
Школьный двор граничил с двором Фрэнси, их разделял забор из железной сетки. Несколько раз Фрэнси довелось погулять во дворе (им завладел мальчик, который жил на первом этаже и, гуляя, никого не пускал во двор), но Фрэнси выходила в его отсутствие. Она смотрела на ораву детей, которые топтались в школьном дворе во время перемены. Перемена заключалась в том, что несколько сотен детей загоняли сначала в маленький, вымощенный камнем двор, а потом обратно в школу. Места для игр во дворе не хватало. Дети озлобленно кружили в тесноте, их голоса сливались в один визгливый однообразный звук, который не затихал в течение пяти минут. Потом он обрывался резко, словно острым ножом отрезали: звенел звонок на урок. Топтание превращалось в толкотню. Дети с таким же остервенением рвались в школу, с каким незадолго до этого стремились во двор. Громкий визг сменялся приглушенным воем, когда они прокладывали путь обратно.