Однажды Фрэнси гуляла у себя во дворе, когда из школы вышла девочка, одна, и с важным видом похлопала друг о друга тряпками для вытирания с доски, чтобы выбить из них мел. Фрэнси наблюдала за ней сквозь сетку ограды и думала, что это самое заманчивое занятие на свете. Мама говорила ей, что такие поручения учителя дают только своим любимцам. Фрэнси знала, что любимцами называют кошек, собак, попугайчиков. Она дала себе слово, что, когда вырастет и пойдет в школу, будет мяукать, лаять и чирикать лучше всех, станет любимицей, и тогда ей поручат выбивать мел из тряпок.
В тот день Фрэнси смотрела на девочку глазами, полными восхищения. Девочка понимала, какое впечатление производит, и устроила целый спектакль. Она похлопала тряпками по кирпичной стене, по каменной дорожке и в довершение у себя за спиной. Потом обратилась к Фрэнси:
– Хошь глянуть на их из близи?
Фрэнси робко кивнула. Девочка поднесла губку вплотную к сетке. Фрэнси просунула палец, чтобы дотронуться до разноцветного, сложенного в несколько слоев войлока, пересыпанного белой, как пудра, меловой пылью. Она уже почти коснулась этой невероятной красоты, как девочка отдернула тряпку и плюнула Фрэнси в лицо. Фрэнси крепко зажмурилась, чтобы удержать горькие слезы обиды. Девочка с любопытством смотрела, ждала, когда же польются слезы. Не дождавшись, спросила насмешливо:
– Ты че не ревешь, тупица? Хошь, плюну еще раз?
Фрэнси развернулась и пошла в подвал, сидела там в темноте долго-долго, чтобы улеглись волны накатившей обиды. Это было первое разочарование из многих, которые ей пришлось пережить, пока она не научилась владеть своими чувствами. Тряпки для стирания с доски она с тех пор невзлюбила.
Кухня служила Ноланам и кухней, и столовой, и гостиной. Стена с двумя узкими длинными окнами. Напротив в углублении печь, которую топили углем. Над печью – ниша из кирпичей кораллового цвета, покрытых белой штукатуркой. Там каменная полка и шиферный пол, на котором Фрэнси рисовала мелком. Рядом с печью – бойлер, он нагревался, когда печь топили. В холодные дни Фрэнси часто приходила на кухню, обнимала бойлер и благодарно прижималась замерзшей щекой к его серебристому теплому боку.
За бойлером была двойная раковина из мыльного камня с деревянной крышкой. Перегородку можно было вынуть, и из пары раковин получалась ванна. Не очень хорошая. Иногда, сидя в ней, Фрэнси получала удар крышкой по голове. Дно было шершавое, и после ванны кожу у Фрэнси саднило. Большие неприятности доставляли четыре крана. Фрэнси изо всех сил старалась не забывать про них, но все равно каждый раз, выпрыгивая из мыльной пены, задевала их со всего размаху. Огромный синяк на спине не проходил.
За кухней следовали две спальни, одна за другой. В них была встроена вентиляционная шахта размером с гроб. Окна маленькие и тускло-серые. Открыть их удалось бы разве что с помощью молотка и отвертки. Но и трудиться не стоило – наградой стала бы небольшая струйка холодного сырого воздуха. Сверху на вентиляционной шахте располагалось маленькое окошко под скошенным козырьком. Мутное потрескавшееся стекло закрывала железная сетка с покоробленными железными планками по бокам. Через это сооружение должны были поступать свет и воздух. Но свет не мог пробиться через толстое стекло, многолетнюю грязь и железную сетку. Боковые отверстия были забиты пылью, сажей и паутиной. Воздух в комнаты тоже не попадал, зато дождь и снег залетали нередко. В непогоду деревянное днище шахты намокало и распространяло могильный запах.
Вентиляционная шахта – ужасное изобретение. Даже при плотно закрытых окнах она служила отличным проводником звуков и позволяла быть в курсе всех соседских дел. Где-то в глубине скреблись крысы. И еще – вечная угроза пожара. Достаточно, если подвыпивший водитель грузовика по рассеянности бросит спичку в окно шахты, а не в окно, выходящее во двор, и дом вспыхнет в одно мгновение. Самые разные вещи скопились на дне шахты. Поскольку человеку в нее не проникнуть (окошко слишком маленькое), она превратилась в огнеопасное хранилище хлама, от которого люди хотели избавиться. Ржавые лезвия бритв и окровавленное тряпье – самое безобидное из всего. Однажды Фрэнси заглянула внутрь шахты. Ей вспомнился рассказ священника про чистилище, и она подумала, что, наверное, оно похоже на дно шахты, только побольше. После этого Фрэнси проходила в гостиную с закрытыми глазами и дрожала.
Гостиная или передняя комната называлась «зала». Два высоких узких окна выходили на шумную улицу. Но третий этаж был так высоко над землей, что до него уличный шум долетал в виде негромкого приятного гула. Эта комната служила парадным помещением. В нее вела отдельная дверь из коридора. Гости могли попасть в нее напрямую, не проходя через спальни и кухню. Высокие стены были оклеены мрачными коричневыми обоями с золотыми полосками. На окнах висели жалюзи из деревянных планок, которые складывались в узкие прямоугольники по обе стороны. Фрэнси провела много счастливых часов, растягивая их и глядя, как они сжимаются снова от прикосновения ее руки. Это чудо никогда не надоедало: завеса, которая может заслонить от света и воздуха, так покорно подчиняется ей.
Низкая печь была встроена в камин черного мрамора. Виднелась только передняя часть печи, которая напоминала половину огромной дыни с выемкой посередине. Она была закрыта тонкими слюдяными пластинками, вставленными в металлические рамки. Ноланы позволяли себе роскошь топить печь в гостиной только раз в году – на Рождество, и тогда все слюдяные окошечки светились изнутри, и Фрэнси блаженствовала, сидя перед ними. Она грелась и любовалась тем, как окошечки меняют цвет с розовато-красного на янтарный по мере того, как вечер подходит к концу. И когда входила Кэти и включала газовую лампу, отчего тени разбегались, а окошечки бледнели, казалось, будто она совершает святотатство.
Самой чудесной вещью в комнате было пианино. Такое чудо и вымолить невозможно, хоть всю жизнь о нем проси. Однако вот же, оно стояло в гостиной Ноланов, настоящее чудо, которое случилось нежданно без всяких молитв. Пианино осталось от прежних жильцов, у которых не нашлось денег на его перевозку.
Перевозка фортепьяно в те годы была серьезным мероприятием. По узким крутым лестницам ни одно фортепьяно спустить было нельзя. Его обматывали тряпками, обвязывали веревками и вытаскивали через окно с помощью огромного ворота, установленного на крыше, и вся процедура сопровождалась криками, а бригадир грузчиков размахивал шляпой и руками, подавая команды. Улицу перегораживали, полицейский отгонял зевак, а дети, которые возвращались из школы домой, делали крюк, если кто-то перевозил пианино. В момент, когда закутанный монстр выползал из окна и покачивался в воздухе перед тем, как начать опускаться, у всех захватывало дух. Спуск на землю происходил под аккомпанемент детских возгласов.
За эту работу брали пятнадцать долларов, в три раза больше, чем за перевозку всех остальных вещей, вместе взятых. Поэтому хозяйка пианино попросила у Кэти разрешения оставить пианино под ее присмотром. Кэти с радостью согласилась. Женщина, жалобно глядя на Кэти, сказала, что пианино нужно оберегать от влаги и холода, а зимой лучше оставлять дверь спален открытой, чтобы тепло из кухни защищало инструмент от коробления.
– Вы умеете играть? – спросила у нее Кэти.
– Нет, – печально ответила женщина. – Если бы я умела! Никто у нас в семье не играет.
– Зачем же вы его купили?
– Оно из богатого дома. Владельцы продавали задешево. Мне ужасно захотелось. Нет, играть я не умею. Но оно такое красивое… Оно украшает всю комнату.
Кэти дала слово, что будет заботиться о пианино, пока хозяйка не накопит денег, чтобы забрать его. Но дело обернулось так, что женщина не вернулась и прекрасное пианино обосновалось у Ноланов навсегда.
Маленькое, черного цвета, полированное, оно слегка мерцало. Спереди был выложен из дерева красивый узор, за которым виднелся шелк цвета увядшей розы. Крышка не откидывалась вверх, а приоткрывалась, как створка чудесной, темной, полированной раковины. С двух сторон – подсвечники. Можно вставить в них белые свечи, которые отбрасывают задумчивые тени на клавиши цвета слоновой кости, и играть при свечах. А клавиши отражались в черной крышке.
Когда Ноланы осматривали квартиру после покупки и вошли в гостиную, Фрэнси заметила только фортепьяно. Она попыталась его обнять, но ей не хватило рук. Пришлось обнять круглый табурет, обитый шелком цвета увядшей розы, и этим удовольствоваться.
Кэти смотрела на пианино счастливыми глазами. По дороге она заметила в окне этажом ниже белую табличку «Даю уроки музыки». У нее возникла идея.
Джонни сел на волшебный стульчик, который крутился вокруг своей оси, и его можно делать выше или ниже в зависимости от твоего роста, и заиграл. Конечно, играть он не умел. Ноты читать не мог, но знал несколько аккордов. Он пел и время от времени брал тот или иной аккорд, и со стороны казалось, что он аккомпанирует себе, поет под музыку. Он взял минорный аккорд, посмотрел в глаза дочери и улыбнулся грустноватой улыбкой. Фрэнси улыбнулась в ответ, ее сердце замерло от предчувствия. Он снова взял минорный аккорд, удержал подольше. Вторя его нежному эху, он чисто запел приятным голосом, добавляя кое-где новые аккорды:
То красавица Энни Лори
Поклялась мне в вечной любви…[17]
Фрэнси отвела глаза в сторону, она не хотела, чтобы папа заметил ее слезы. Боялась – вдруг он спросит, почему она плачет, и ей нечего будет ответить. Она любила его и любила пианино. Она не смогла бы объяснить, в чем причина этих внезапных слез.
Кэти заговорила. В ее голосе была та забытая глубокая нежность, которой Джонни так не хватало в последнее время.
– Это ирландская песня, Джонни?
– Шотландская.
– Ты вроде бы не пел ее раньше.
– Да, не пел. Знаю ее, но не пою. На этих сборищах, где я работаю, ее никто слушать не станет. Там другое подавай, например: «Позвони мне дождливым вечером». И то пока не напьются. Тогда уж ничего, кроме «Красотки Аделины», не пройдет.