– От мамы ни расходов, ни хлопот, – ответила Сисси. – А мой Джон совсем не против того, чтобы она жила с нами. Конечно, зарабатывает он всего двадцать долларов в неделю. А сейчас еще ребенок. Я хотела вернуться на свою прежнюю работу, но мама уже стара, она не справится с ребенком. Ей ведь восемьдесят три. Я выйду на работу, если найду человека, с которым можно оставить маму и малышку. А как только выйду на работу, я смогу помогать тебе, Кэти.
– Ты не можешь работать, Сисси. Это исключено, – сказала Кэти.
– Есть только один выход, – заговорила Эви. – Забрать Фрэнси из школы, и пусть она оформит разрешение на работу.
– Но я хочу, чтобы она окончила среднюю школу. Мои дети будут первыми Ноланами с дипломом об образовании.
– Но диплом нельзя есть, – возразила Эви.
– А нет ли у тебя поклонника, который помог бы тебе? – спросила Сисси. – Ты ведь очень хорошенькая, имей в виду.
– Точнее, будет хорошенькая, когда разродится и вернет фигуру, – уточнила Эви.
У Кэти промелькнул в уме образ сержанта Макшейна.
– Нет, – ответила она. – Нет у меня никаких поклонников. И никогда не было, за всю жизнь один Джонни.
– Тогда делать нечего, нужно послушаться Эви, – заключила Сисси. – Мне ужасно жаль, но тебе придется отправить Фрэнси на работу.
– Если она не закончит год, она не сможет поступить в девятый класс.
– Что ж, – вздохнула Эви. – Пойдет в католическую благотворительную школу.
– Если дело дойдет до того, что нам с детьми придется просить помощи у благотворителей, я законопачу все окна и двери, подожду, когда дети уснут, и открою газ, – тихо произнесла Кэти.
– Не смей так говорить, – возмутилась Эви. – Тебе что, жить надоело?
– Нет, не надоело. Но я хочу жить ради чего-то. Я не хочу получать благотворительный паек, чтобы были силы дотянуть до следующего пайка.
– Тогда возвращаемся к тому, с чего начали, – сказала Эви. – Фрэнси должна выйти на работу. Именно Фрэнси, потому что Нили только тринадцать и ему не дадут разрешение.
Сисси положила руку на руку Кэти.
– В этом нет ничего страшного. Фрэнси умная, много читает, она и без школы как-нибудь не пропадет.
Эви поднялась из-за стола.
– Слушай, нам пора идти, – она положила на стол сорок пять центов. Предвидя возражения Кэти, она прикрикнула: – И не воображай, что это подарок. При случае надеюсь получить их обратно.
Кэти улыбнулась:
– И нечего так кричать. У сестры я могу взять деньги.
Сисси подошла к Кэти, наклонилась, чтобы поцеловать ее на прощание, и засунула в карман фартука доллар.
– Если я понадоблюсь, пошли за мной, и я тут же приду, хоть среди ночи, – сказала Сисси. – Только пошли Нили. Девочкам не безопасно ходить по темным улицам мимо угольных сараев.
Кэти осталась одна за кухонным столом и сидела за ним до глубокой ночи. «Мне нужно продержаться два месяца… всего два месяца, – думала она. – Это совсем немного. За это время родится ребенок, и я снова смогу работать. За это время дети закончат учебный год. Когда я сама смогу распоряжаться своим телом, я не попрошу Тебя, Господи, ни о чем. Но сейчас мое тело распоряжается мной, и мне приходится просить Тебя о помощи. Два месяца… всего два месяца…»
Кэти подождала, когда появится ощущение внутреннего тепла, которое означало, что связь с Богом установлена. Но напрасно. Она сделала еще одну попытку: «Дева Мария, мать Иисуса, ты же понимаешь все. У тебя тоже был ребенок. Пречистая Дева…» Кэти подождала. Опять ничего.
Кэти положила доллар Сисси и сорок пять центов Эви на стол. «Этого хватит нам на три дня, – подумала она. – А потом?..» Не отдавая себе отчета, она прошептала: «Джонни, где бы ты ни был, приди к нам на помощь… в последний раз…» Она снова подождала, и на этот раз ощущение внутреннего тепла появилось. И Джонни действительно помог им.
Макгэррити, хозяин бара, никак не мог забыть Джонни. Не то чтобы его мучила совесть, вовсе нет. Он никого не затаскивал в свой бар силком. Если не считать того, что петли были так хорошо смазаны, что стоило задеть дверь – и она гостеприимно распахивалась, он не использовал никаких особых приманок по сравнению с владельцами других баров. Бесплатная закуска у него была не лучше, чем у других, и развлечений он не предлагал никаких, кроме тех, которые затевали сами посетители. Так что совесть не мучила Макгэррити.
Он скучал по Джонни, вот в чем было дело. А вовсе не в деньгах, потому что Джонни всегда оставался ему должен. Джонни радовал глаз, он придавал шик его заведению. Приятно было видеть этого красивого молодого человека, элегантного и любезного, возле барной стойки среди водителей грузовиков и землекопов. «Конечно, Джонни Нолан пил больше, чем следовало, и это не шло ему на пользу, – признавал Макгэррити. – Но если не у меня, так в другом месте он все равно бы набрался. Однако ж он не был алкашом. После нескольких стаканов никогда не устраивал скандалов, не затевал драк. Да, Джонни был настоящий человек», – пришел к выводу Макгэррити.
Ему очень не хватало бесед с Джонни. «А как этот парень умел поддержать разговор, – думал он. – Ведь он рассказывал мне об этих хлопковых полях на юге, об аравийских пустынях или о солнечной Франции, как будто видел все своими глазами, а не узнал из песенок, которые пел. Да, я любил слушать его рассказы о далеких краях. Но больше всего мне нравилось, как он рассказывал про свою семью».
Когда-то Макгэррити мечтал о семье. Эта воображаемая семья жила в приличном отдалении от бара, так далеко, что ранним утром, закрыв бар, он добирался домой на трамвае. В его мечтах нежная супруга поджидала его, приготовив горячий кофе и что-то вкусное. После еды они разговаривали о… о чем угодно, только не о баре. Воображаемые дети – послушные, милые, умненькие – немного стыдились того, что их отец держит бар. Их стыд отзывался в его душе гордостью, ибо означал, что ему удалось произвести на свет существа более высокого полета, чем он сам.
Такова была его воображаемая семья. В реальности он женился на Мэй. Это была чувственная девушка с пышными формами, черными волосами и большим ртом. Но со временем она расплылась и превратилась в ворчливую неряху с красным лицом, таких в Бруклине называли выпивохами. Семейная жизнь казалась прекрасной год или два, пока Макгэррити, проснувшись однажды утром, не понял, что она совсем не такова. Мэй не походила на воображаемую жену его грез. Ей нравился бар. Она настояла на том, чтобы снимать квартиру в том же доме этажом выше. Ее не привлекало жилье во Флашинге, она не любила заниматься домашними делами. Она предпочитала проводить дни и ночи в подсобке бара и выпивать вместе с посетителями. И дети, которых она родила, бегали по улицам, как хулиганы, и хвастались тем, что их отец – хозяин бара. К большому огорчению Макгэррити, его дети гордились им.
Макгэррити знал, что Мэй изменяет ему. Это не волновало его, лишь бы не поползли слухи и над ним не начали смеяться. С ревностью он распрощался много лет назад, как и с плотским желанием обладать Мэй. В конце концов ему стало безразлично, с кем спать – с ней или с любой другой женщиной. Странным образом в его голове соединилось представление о хорошем сексе с представлением о душевном разговоре. Он хотел встретить женщину, с которой можно доверительно поговорить, поделиться своими мыслями, а она выслушает с интересом, сочувствием и пониманием. Повстречайся ему такая женщина, думал он, и мужская сила вернется к нему. Сам того не умея осознать и сформулировать, он мечтал о союзе духовном, а не только телесном. С годами эта потребность в женщине, с которой можно поговорить по душам, превратилась в навязчивую идею.
По роду деятельности он наблюдал много человеческих характеров и пришел к определенным выводам о природе человека. Его выводам не хватало глубины и оригинальности, они были, по сути, банальны. Но Макгэррити ими дорожил, потому что добыл собственным умом. В первые годы брака он пытался поделиться с Мэй своими наблюдениями, но она отвечала только: «Надо же, кто бы подумал!» или иногда: «Надо же, никто бы не подумал!». Поскольку Макгэррити не мог разделить с женой свое «я», он постепенно утратил способность быть мужем, и она стала изменять ему.
Макгэррити жил с тяжким грехом на душе. Он ненавидел своих детей. Его дочери, Ирен, было столько же лет, сколько Фрэнси. У Ирен были красноватые глаза и волосы того же цвета. Она была противная и тупая. Она столько раз оставалась на второй год, что в четырнадцать лет все еще училась в шестом классе. Сыну Джиму было десять лет, и он ничем не выделялся, если не считать жирной задницы, которая с трудом влезала в штаны.
Макгэррити мечтал – вдруг Мэй придет к нему и признается, что дети не от него. Эта надежда грела ему душу. Ему казалось, он смог бы полюбить этих детей, узнай, что они от другого. Тогда он со стороны смотрел бы на их убожество и глупость, жалел их и помогал им. А пока он считает детей своими, он видит в них худшие качества, свойственные ему, и ненавидит в них себя.
Те восемь лет, что Джонни был завсегдатаем бара, он каждый день рассказывал Макгэррити про свою семью, хвалил Кэти и детей. Макгэррити все эти годы тайно играл в одну игру – воображал, будто Джонни – это он, Макгэррити, и это он рассказывает про Мэй и своих детей.
– Хочу показать тебе кое-что, – однажды с гордостью сказал Джонни, вытаскивая из кармана какой-то листок. – Моя дочь написала сочинение, и в школе ей поставили пятерку. А ей всего лишь десять лет. Я прочитаю тебе.
Пока Джонни читал, Макгэррити представлял, что этот рассказ написала его дочка. В другой раз Джонни принес неумело сработанную из дерева подставку для книг и с сияющим видом выложил на барную стойку:
– Хочу показать тебе кое-что, – с гордостью сообщил он. – Смотри, что мой сын Нили смастерил в школе.
«Смотри, что мой сын Джимми смастерил в школе», – мысленно с гордостью произнес Макгэррити, рассматривая деревянную подставку.
Как-то раз, чтобы завести разговор, Макгэррити заметил: