Рачительный хозяин, он собрал древесные щепки и принес домой. Скрупулезно склеив кусочки, вырезал из церковного, освященного дерева три маленьких распятия. Мария Ромли дарила их дочерям в день свадьбы с тем, чтобы потом передали распятие старшей дочери в своей семье.
Распятие, доставшееся Кэти, висело высоко над камином. Оно перейдет к Фрэнси, когда та выйдет замуж, и Фрэнси гордилась тем, что вырезано оно из того же дерева, что и церковный алтарь.
Сегодня алтарь был украшен сплетенными можжевеловыми и еловыми ветвями, среди них мерцали золотыми точками огоньки маленьких белых свечей. За алтарной оградой стоял вертеп. Фрэнси знала, что резные фигурки Марии, Иосифа, волхвов и пастухов располагались вокруг яслей с Младенцем точно так, как сто лет назад, когда их привезли из прежней страны.
Вошел священник, за ним – мальчики-алтарники. На священнике была белая атласная риза с золотыми крестами, вышитыми на груди и спине. Фрэнси знала, что эта риза символизирует сотканный Марией бесшовный плащ, который палачи сорвали с Христа перед тем, как прибить его к кресту на Голгофе. Солдаты не пожелали разрезать плащ и, чтобы поделить его между собой, разыграли в кости, пока Иисус умирал.
Погруженная в свои мысли, Фрэнси пропустила начало службы. Она с опозданием подхватила слова молитвы, повторяя знакомый, переведенный с латинского текст.
Слава в вышних Богу, и на земле мир, среди людей – благоволение. Восхваляем Тебя, благословляем Тебя, поклоняемся Тебе, – пел священник зычным красивым голосом.
На всякий день благословлю Тебя и восхвалю имя Твое во веки, и в век века, – откликался алтарник.
Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу. И ныне, и присно, и во веки веков. Аминь, – звучало под сводами церкви.
Я войду в алтарь к Господу, – запел священник.
К Господу, который радует мою молодость, – откликнулся алтарник.
Ибо Ты – спасение мое, Господь,
Сотворивший небеса и землю.
Потом священник поклонился и прочел «Исповедую» – краткую покаянную молитву.
Фрэнси всей душой верила, что алтарь являет Голгофу и что Иисус снова приносит себя в жертву. Когда освящались Святые Дары, и хлеб превращался в Его Плоть, а вино – в Его Кровь, она верила, что священник словом, как мечом, отделяет Кровь от Плоти. И она знала, не умея объяснить этого чуда, что Иисус во всей полноте своей, Плотью, Кровью, Духом и Божественностью, присутствует в вине, налитом в золотую чашу, и в хлебе, положенном на золотое блюдо.
«Какая прекрасная религия, – размышляла она. – Хотелось бы мне ее лучше понять. Хотя нет. Я ничего не хочу понимать. Она прекрасна, потому что в ней есть тайна, потому что и сам Бог есть тайна. Иногда я говорю, что не верю в Бога. Просто иногда я злюсь на Него… Но я верю, верю! Я верю в Бога, в Иисуса, в Марию. Я плохая католичка, потому что не всегда хожу к мессе и ворчу, если священник налагает на меня тяжелое наказание за поступок, от которого я не смогла удержаться. Но я хоть и плохая, а все-таки католичка, и до конца дней ею останусь.
Конечно, я не просила о том, чтобы родиться католичкой, как не просила и о том, чтобы родиться американкой. Но я рада, что все так удачно сложилось».
Священник поднялся по витой лестнице на кафедру.
– Вознесем молитвы наши за упокой души Джона Нолана, – провозгласил он своим могучим голосом.
«Нолан… Нолан…» – отразилось эхом от церковных сводов.
Взволнованным шепотом сотни человек молились за душу Джона Нолана, которого знала разве что дюжина из них. Фрэнси тоже стала молиться за души, пребывающие в Чистилище.
Иисус Всеблагой, чье любящее сердце скорбит за всех скорбящих, сжалься над нашими усопшими братьями, души которых в Чистилище нуждаются в Господнем милосердии. К тебе взываю, умилосердись над ними и призови к Себе на небеса…
– Еще десять минут – и наступит 1917 год, – объявила Фрэнси.
Они с братом сидели рядом, засунув ноги в одних чулках в кухонную печь. Мама пошла в спальню прилечь, а им строго-настрого наказала разбудить ее ровно за пять минут до полуночи.
– У меня такое чувство, – продолжила Фрэнси, – что 1917-й будет самым важным годом в нашей жизни.
– Ты говоришь так каждый год, – ответил Нили. – Сначала у тебя самым важным был 1915-й. Потом 1916-й. А теперь 1917-й.
– Да, 1917-й будет самым важным. Во-первых, мне исполнится шестнадцать лет на самом деле, а не только на работе. А во-вторых, ты разве не видишь, как все меняется вокруг. Хозяин дома протянул провода. Скоро у нас будет электричество вместо газа.
– Да, это здорово.
– И еще он собирается выбросить эти печи и сделать паровое отопление.
– Ну, я буду скучать по нашей печке. Помнишь, как в былые времена (два года назад!) я вечно сидел на плите?
– А я вечно боялась, что ты загоришься.
– Я бы и сейчас не прочь посидеть на плите.
– Давай садись.
Он сел подальше от топки. Поверхность печи приятно грела, но не обжигала.
– Помнишь, как мы писали примеры на печи, а папа принес настоящую губку, которой стирают со школьной доски, и у нас было все как в классе, только доска не висит, а лежит?
– Помню. Давно это было. Но послушай, нельзя считать, что 1917 год будет особенным потому, что нам проведут электричество и паровое отопление. Есть дома, где уже много лет электричество и паровое отопление. И что там особенного произошло? Ничего.
– В 1917 году произойдет еще одно важное событие – мы вступим в войну.
– Когда?
– Скоро. Может, через неделю, может, через месяц.
– Откуда ты знаешь?
– Брат, я читаю по двести газет каждый день.
– Надо же! Хоть бы война продлилась подольше, тогда я пойду служить во флот.
– Кто идет служить во флот?
Фрэнси с Нили вздрогнули от неожиданности и оглянулись. На пороге стояла мама.
– Мы просто разговариваем, мама, – пояснила Фрэнси.
– Вы забыли позвать меня, – упрекнула мама. – Мне кажется, я слышала гудок. Новый год наступил.
Фрэнси распахнула окно. Ночь выдалась морозная, но безветренная. Улицы притихли. Дома напротив, на другом конце двора, выглядели задумчивыми, свет в окнах, обращенных на задворки, не горел. Стоя у окна, Ноланы услышали радостный удар церковного колокола. За первым ударом последовали другие. Раздались гудки. Завыла сирена. Темные окна распахнулись. К общей какофонии добавились звуки луженых рожков. Кто-то выстрелил холостым патроном. Люди свистели и кричали.
1917!
Крики постепенно затихли, в атмосфере чувствовалось ожидание. Кто-то запел:
Ноланы подхватили песню. Один за другим к ней присоединялись соседи. Все пели. Но вдруг в их пение вмешался посторонний звук. Группа немцев тоже запела. Немецкие слова вклинивались между словами «Старого доброго времени».
Ja, das ist ein Gartenhaus,
Gartenhaus,
Gartenhaus.
Ach, du schoenes,
Ach, du schoenes,
Ach, du schoenes Gartenhaus.
Кто-то крикнул: «Заткнитесь, засранцы!» В ответ немецкая песня зазвучала громче и заглушила «Старые добрые времена».
Ирландцы не остались в долгу и стали во всю глотку передразнивать немецкую песню, по темному двору разносилось:
Ах, это есть поганая песня,
Поганая песня,
Поганая песня.
Ах ты, вшивая,
Ах ты, вшивая,
Ах ты, вшивая поганая песня.
Послышался стук закрываемых окон: евреи и итальянцы покидали поле боя, предоставляя ирландцам и немцам продолжить схватку. Немцы пели энергичней, к ним присоединились все новые голоса, и скоро они задушили пародию на свою песню, как до этого задушили «Добрые старые времена». Немцы победили. Они закончили свою песню, состоявшую из бесконечного повторения одних и тех же слов, торжествующими криками.
Фрэнси дрожала.
– Не люблю немцев, – сказала она. – Они такие… такие настырные, когда им что-то втемяшится в голову. И всегда хотят быть первыми.
Снова наступила тишина. Фрэнси обняла мать и брата.
– Давайте вместе, – сказала она.
Они втроем высунулись из окна и крикнули:
– Всем счастливого Нового года!
Молчание, но через мгновение голос из темноты ответил с сильным ирландским акцентом:
– Счастливого Нового года, семейка Нолан!
– Кто это может быть? – удивилась Кэти.
– И тебе того же, ирландский придурок! – проорал Нили.
Мама зажала ему рот рукой и оттащила от окна, которое Фрэнси поспешила закрыть. Всех троих разобрал истерический смех.
– Ну, ты даешь! – задыхалась от смеха Фрэнси, на глазах у нее даже выступили слезы.
– Он знает нас, он еще вернется и покажет нам, – сквозь смех выдавила Кэти, которая придерживалась за стул, чтобы не упасть. – Кто… кто… это был?
– Старина О’Брайен. На прошлой неделе он выругал меня, грязный ирландец…
– Тсс! – сказала мама. – Не ругайся. Ты же знаешь – как встретишь Новый год, так его и проведешь.
– Ты же не хочешь весь год повторять: «Грязный ирландец», как заезженная пластинка, правда? – спросила Фрэнси. – А потом, ты и сам ирландец.
– И ты тоже, – парировал Нили.
– Мы все ирландцы, кроме мамы.
– А я ирландка по мужу, – сказала мама.
– Так неужели мы не выпьем за Новый год? Ирландцы мы или не ирландцы, в конце концов? – воскликнула Фрэнси.
– Конечно, выпьем, – ответила мама. – Сейчас приготовлю.
Макгэррити подарил Ноланам на Рождество бутылку отличного старого бренди. Кэти налила в три высоких бокала чуть-чуть бренди, добавила молоко и взбитое с сахаром яйцо, а сверху посыпала тертым мускатным орехом.
Руки ее не дрогнули, она проделала все решительно, несмотря на то, что очень волновалась. Ее мучило опасение, что дети могли унаследовать от отца пристрастие к алко