Фрэнси согласилась и провалила все экзамены, кроме химии.
– Что ж, это мне наука, – сказала она матери. – Если бы поступить в колледж было так просто, то кто бы стал тратить время на школу. Но не переживай, мама. Теперь я знаю, что такое вступительные экзамены, наберу учебников, подготовлюсь и в следующем году сдам. Это можно сделать, и я это сделаю. Вот увидишь!
Впрочем, даже поступи она в колледж, учиться там не смогла бы: ее перевели на дневную смену. Она стала опытным специалистом, работала очень быстро, и в ней нуждались днем, когда поток сообщений был максимальным. Ей пообещали, что летом она сможет вернуться на ночную смену, если захочет. Ей в очередной раз повысили зарплату. Теперь она получала семьдесят пять долларов в неделю.
Опять приходилось коротать одинокие вечера. Фрэнси бродила золотой осенью по Бруклину и думала о Бене.
(«Если буду нужен тебе, я уж найду возможность встретиться».)
Да, он был нужен ей, но он точно не ответит, если она напишет: «Мне очень одиноко. Пожалуйста, погуляй со мной, поговори со мной». В его железном расписании жизни не значилась станция под названием «Одиночество».
Вокруг все казалось прежним, и все же чувствовались перемены. На некоторых окнах появились золотые звезды. Парни по-прежнему вечерами собирались на углу или возле кондитерской. Только теперь все чаще в их компании мелькал цвет хаки.
Они стояли в кружок, напевали. Пели «Старую хижину», «Прости, что обидел тебя» и другие песни.
Иногда парень в военной форме заводил что-нибудь военное: «Там вдали» или «Кэти».
Но, что бы они ни пели, заканчивали всегда бруклинскими народными мелодиями: «Ирландские глазки», «Позволь назвать тебя милкой» или «Оркестр играет».
Фрэнси, проходя мимо них по вечерам, удивлялась тому, что все песни звучат так печально.
Сисси ожидала рождения ребенка в ноябре. Кэти с Эви из кожи вон лезли, чтобы избежать разговоров с сестрой об этом. Они не сомневались, что младенец опять родится мертвым, и чем меньше разговоров сейчас, тем легче будет Сисси пережить это. Но Сисси отколола такой номер, что все вынуждены были заговорить о предстоящих родах. Она заявила, что будет рожать с доктором и ложится в больницу.
Ее мать и сестры были поражены. Все женщины Ромли обходились без докторов, когда рожали. Таков был обычай. Зовешь повитуху, или соседку, или мать, и все совершается втайне, при закрытых дверях, ни мужчин, ни посторонних. Рожать – женская работа. А в больницу ходят умирать, это всякий знает.
Сисси заявила, что все они отстали от времени, что повитуха – пережиток прошлого. Кроме того, гордо сообщила она, у нее вообще тут нет права голоса. Стив так решил, сказал – рожать в больнице с доктором, значит, в больнице с доктором. И обсуждать тут нечего.
Более того, Сисси выбрала доктора-еврея!
– Почему, Сисси? Почему? – спрашивали потрясенные сестры.
– Потому что евреи лучше, чем христиане, разбираются в родах.
– Я ничего не имею против евреев, но… – начала Кэти.
– Слушай! Только потому, что доктор Аронштейн и его сородичи смотрят на звезду, когда молятся, а мы на крест, ты не можешь судить, хороший он доктор или плохой.
– Но мне кажется, приятней иметь доктора одной с тобой веры в минуту, когда твой ребенок…
Кэти хотела сказать «умирает», но прикусила язык и поправилась: «Рождается».
– Чушь, милая, – презрительно ответила Сисси.
– Яблоки к яблокам, огурцы к огурцам. Почему-то евреи не зовут христианских докторов, когда рожают, – сказала Эви, убежденная, что привела несокрушимый аргумент.
– Вот именно! Потому что любой знает – еврейские доктора лучше! – парировала Сисси.
Роды в больнице не отличались от любых других родов. Схватки у Сисси обычно проходили легко, а благодаря мастерству доктора – еще легче. Когда ребенок появился на свет, Сисси крепко зажмурилась. Она боялась взглянуть на него. До сих пор она твердо верила, что он выживет. Но сейчас, когда он родился, вера покинула ее. Наконец она открыла глаза. Ребенок лежал рядом с ней на столе. Он был синюшный и не двигался. Сисси снова отвернулась.
«Опять, – подумала она. – Опять, опять, опять. В одиннадцатый раз. Боже, ну почему ты мне не оставишь хоть одного? Одного из одиннадцати? Еще несколько лет – и я не смогу рожать. Каково женщине умирать, зная, что никому не дала жизни. О Господи, за что ты наложил на меня проклятие?»
Тут она услышала слово. Никогда раньше она не слышала этого слова.
– Кислород! Быстро! – скомандовал доктор.
Сисси смотрела, как он колдует над ребенком. У нее на глазах совершалось чудо, превыше тех чудес, о которых рассказывала ей мать. Мертвое синее тельце превращалось в розовое, живое. Бездыханный ребенок сделал вдох. Впервые в жизни Сисси услышала крик рожденного ей существа.
– Он… он жив? – спросила она, боясь поверить.
– А как же иначе? – Доктор выразительно пожал плечами. – Вы таки родили самого лучшего мальчишку, которого я видел своими глазами.
– Он точно будет жить?
– А почему бы ему и не жить? – Снова движение плеч. – Будет-таки жить, если вы его не уроните с третьего этажа.
Сисси схватила доктора за руки и покрыла их поцелуями. И доктора Арона Аронштейна вовсе не смутил такой эмоциональный порыв, как смутил бы нееврея.
Сисси назвала мальчика Стивен Арон.
– Не знаю ни одного исключения из этого правила! – говорила Кэти. – Только бездетная женщина усыновит ребенка – и бац! Через год или два она уже родила. Как будто Господь наконец-то поверил в искренность ее намерений. Хорошо, что теперь у Сисси двое детей, потому что плохо, когда ребенок растет в одиночку.
– Между малышкой Сисси и маленьким Стивом разница два года, – заметила Фрэнси. – Почти как между Нили и мной.
– Да. Будут опорой друг другу.
Не успели оправиться от изумления, в которое повергло всех рождение сына Сисси, как дядя Вилли Флиттман дал повод для пересудов. Вилли попытался записаться в армию, его забраковали, после чего он уволился с работы, пришел домой, объявил, что он неудачник, и лег в постель. Он не пожелал встать ни на следующий день, ни через день. Сказал, что не встанет с постели и пролежит в ней, пока не умрет. Вся его жизнь – сплошная неудача, и теперь он намерен положить ей конец, и чем скорей, тем лучше.
Эви послала за сестрами.
Эви, Сисси, Кэти и Фрэнси стояли возле большой медной кровати, в которой обосновался неудачник. Вилли бросил взгляд на решительных, волевых женщин Ромли, которые выстроились в шеренгу, и простонал:
– Я неудачник.
И укрылся одеялом с головой.
Эви толкнула Сисси, и та приступила к работе. Сисси обняла Вилли и прижала бедолагу к своей груди. Она убеждала его, что герои не только в окопах – много героев трудится на благо своей страны на оборонных заводах. Она говорила и говорила, пока Вилли не загорелся таким желанием содействовать победе, что выскочил из кровати и велел тете Эви бежать стремглав за его брюками и ботинками.
Стив работал мастером на оборонном предприятии на Морган-авеню. Он взял Вилли на хорошо оплачиваемую работу да еще дал подработку на полставки.
В семье Ромли существовала традиция – мужчины оставляли себе все дополнительные деньги, которые получали – будь то чаевые или плата за сверхурочную работу. С первых сверхурочных денег Вилли купил себе басовый барабан и пару цимбал. Все вечера (кроме тех, когда работал сверхурочно) он играл на барабане и цимбалах, сидя в гостиной. Фрэнси подарила ему на Рождество губную гармошку за доллар. Он привязал гармошку к палочке, а палочку прикрепил к поясу, чтобы играть на гармошке без помощи рук. Он пытался управляться с гитарой, гармошкой, барабанами и цимбалами одновременно. Хотел стать человеком-оркестром.
И вот по вечерам он сидел в гостиной, дул в гармошку, перебирал струны гитары, бил в барабан и бряцал цимбалами. И страдал из-за того, что он неудачник.
Когда гулять стало холодно, Фрэнси записалась в Общинный дом на курсы шитья и танцев.
Она училась разбираться в выкройках и управлять швейной машинкой. Надеялась, что со временем сама сможет шить себе платья.
Она также осваивала танцы, которые назывались бальные, хотя ни она, ни ее партнеры не рассчитывали когда-нибудь оказаться на мероприятии, именуемом «бал». Иногда ей попадался в партнеры набриолиненный местный сердцеед, который ловко танцевал и требовал, чтобы она считала шаги. Иногда ее партнером становился пятнадцатилетний подросток в шатнишках до колен, и тогда она требовала, чтобы он считал шаги. Ей нравилось танцевать, и она все схватывала на лету.
Начала она готовиться и к экзаменам.
– Что за книгу ты читаешь, Фрэнси?
– Геометрию, взяла у Нили.
– Что такое геометрия?
– Предмет, который сдают на экзаменах в колледж, мама.
– Хорошо, только не засиживайся долго.
– Как поживают моя мать и сестры? – спросила Кэти у страхового агента.
– Во-первых, я только что застраховал детишек вашей сестры – Сару и Стивена.
– Да она же их застраховала сразу после рождения – платит по никелю в неделю за полис.
– О, это совсем другой полис. Страхование на дожитие.
– Что это значит?
– Чтобы получить деньги, нужно дожить до определенного возраста. Дети получат по тысяче долларов каждый, когда им исполнится восемнадцать лет. Эта страховка позволит им учиться в колледже.
– Бог ты мой! Сначала роды с доктором в больнице, теперь страховка для колледжа. Что еще она придумает?
– Нет писем, мама? – как всегда, спросила Фрэнси, придя домой с работы.
– Нет. Только открытка от Эви.
– Что у них нового?
– Ничего. Они снова переезжают из-за того, что Вилли барабанит, а больше ничего.
– Куда они переезжают?
– Эви нашла домик на одну семью на Кипресс-хилл. Не понимаю, это еще Бруклин?
– Это по восточной ветке в сторону Нью-Йорка, на границе Бруклина с Куинсом. Недалеко от Кресент-стрит, последняя остановка бродвейской электрички. Думаю, она так и будет последней, пока электричку не пустят до Ямайки.