А я помню этого крестьянина, когда летом, вручную пропалывая густо заросшее поле, он двигался вдоль рядов всходов так же, сидя на корточках. Объедаемый комарами и мухами, торопливо работал и наспех отмахивался от них пучками травы — и громко при этом говорил сам с собою, а время от времени тяжко, непроизвольно стонал… Вокруг него никого не было: только я проходил мимо, скрытый от его взгляда высокими тростниками, среди которых вилась узкая тропинка по берегу реки.
Теперь крестьянин был тих и спокоен. Он был того возраста, который можно считать осенью человеческой жизни. Он уже не выглядел молодым, но еще не был старым… Человек осеннего возраста.
Корея всю свою прошлую историю была сельскохозяйственной страной. И корейцы в большинстве своем были мирными крестьянами, кормившими страну и себя неустанным трудом на залитых водою рисовых полях. Крестьянская жизнь, целиком связанная с тем, что происходит в круговороте природы, была наполнена поэзией и философией времен года.
Красота мира и тяжелый труд. Движение дней жизни в одну сторону — старение, не омоложение. Осень, урожай, движение к цели — и навсегда прошедший, необратимый год… Вся эта философия диалектики природы свойственна корейской душе.
И я ощущаю весну, лето, осень и зиму так же, как и всякий кореец. Благо приносящий порядок смены времен года… Все справедливо. Но почему-то слегка грустно. И в особенности эта грусть становится заметной к осени.
Может быть, оттого что как-то очень незаметно настала тишина над золотыми полями и заметно поржавевшими лесами? Не слышно певчих птиц, уже насовсем в этом году замолкли цикады. И птица сотёк-се, унылая и монотонная корейская иволга-печальница, перестала издавать в рано наступающей холодной темноте свои бесконечные стенания.
Пришел октябрь. Он уже и раньше приходил! Первый иней засеребрился по утрам на поляне перед домом. С этой поляны ровными слоями сняли травяной дерн и, увязав его в квадратные тюки, увезли куда-то. Поляна после этого стала выглядеть так, как будто на ней расстелили полосатый коврик.
Довольно большая толпа пожилых адюмани приходила делать эту работу по переделке луга в полосатый коврик. Это были шумные, загорелые тетечки с морщинистыми лицами — тоже осеннего возраста — в ярких цветастых рубахах, в просторных шароварах, накрытые широкими соломенными шляпами, подвязанными большой косынкой. Мне случалось и раньше видеть подобных адюмани на газонах Сеула, и в других городах: они там что-то делали, продвигаясь на карачках дружными гусиными стаями… И, глядя, как они шустро работают, эти городские тетки, припав к самой земле, я еще раз убеждался, что корейский человек в духе своем и по крови своей — крестьянский человек, полевой работник.
А вот и мой крестьянин, человек осеннего возраста, пришел ранним октябрьским утром на свое поле. Вернее — он приехал на маленьком рисоуборочном тракторе-комбайне.
Он осторожно подвел машину к рисовой ниве и, вытянув откуда-то серп, вручную выкосил небольшую площадку на самом углу поля. Туда, на этот выстриженный пятачок, крестьянин ввел комбайн и неторопливо, тщательно настроил его для уборочной косьбы. Он повел машину по прямой линии, делая первый ряд — и сбоку от нее оставалась ровная стенка еще не скошенного риса, а сзади, на ровной стерне, протягивалась лента аккуратно уложенного комбайном валка.
Так и поработал крестьянин часок по утренней рани, а ровно в восемь остановил машину и достал свой досиро — термосок с горячим завтраком. Усевшись на свежескошенный валок, человек неторопливо позавтракал. Тут выглянуло солнышко над соседним холмом и осветило все небольшое рисовое поле нашего крестьянина — и его желтенький комбайн, и белую миску с рисом, из которой он ел, и все его морщинистое смуглое лицо… Он невольно прижмурился под яркими лучами — казалось, ласково улыбнулся солнышку.
Осень для крестьянского народа всегда означала итог всему прожитому году. Собрав урожай, мужик наконец мог сказать себе: будем есть — значит, будем жить.
Осенью, как говорится, — небо высокое и кони сытые. В осеннем возрасте человек может сказать себе, насколько ясным оказалось небо его собственной судьбы. И кони его жизни предстанут мысленному взору — преисполненные сытости и ярой силы.
Но не всякая осень приносит труженику земли ожидаемый урожай. И тогда со свойственным ему фатализмом он спокойно смотрит, как над безмолвием пустых полей и лесов пролетают серые низкие тучи, обещая вскоре покой и утешение белой зимы.
Осень дается не только для торжества жизненного успеха и праздника урожая. Осень жизни человеческой предлагает ему покой и тишину после всех трудов, удачных и неудачных, — покой и тишину для того, чтобы тщательно перебрать и глубоко осознать результаты своих жизненных усилий. И надо быть при этом очень внимательным и справедливым к самому себе: урожай надо учитывать не только тот, что собран с полей, но обязательно и тот, что хранится в закромах твоей души.
Дмитрий ШнольКорея — неожиданно близкая
В феврале 2005 года я провел неделю в Южной Корее, обучая корейских учителей математики российским методикам преподавания. Было время зимних студенческих каникул. Нас поселили в студенческом общежитии, а наши слушатели каждый день приезжали на занятия на своих серебристо-серых машинах, конечно, корейского производства. Европейских машин я видел там очень мало, японских — ни одной. Корейские коллеги говорили мне, что отношение к Японии в Корее все еще напряженное: не забыты ужасы первой половины ХХ века. В корейских учителях было странное соединение западной раскованности и восточной почтительности. Пропуская преподавателя войти в помещение первым, они церемонно кланялись, зато во время занятия свободно переговаривались и часто дружно смеялись. Я работал с переводчиком, и это позволяло мне более внимательно рассматривать аудиторию в то время, когда переводчик переводил очередной кусок лекции. Я вольно или невольно сравнивал корейских учителей с российскими. Первое и кардинальное отличие состояло в том, что около половины учителей были мужчины. (Так, кстати, было по всем предметам, включая литературу.) Определить возраст слушателей мне было довольно трудно: все они казались людьми от тридцати до сорока, мало кому я бы дал больше пятидесяти. Одевались просто, удобно, и это подчеркивало общий какой-то спортивный или же просто здоровый вид участников. Людей с лишним весом (среди немолодых учителей в России это, к сожалению, норма) я не помню вовсе. Все были со своими компьютерами (в 2005 году это еще бросалось в глаза), многие очень быстро вслепую печатали вслед за переводчиком, все картинки на доске тут же фотографировались. От работы было какое-то общее ощущение бодрости, четкости, слаженности и даже веселья.
Стояла зима, на улице было около 10 градусов выше нуля, но центрального отопления в аудиториях не было. Несколько переносных электрических нагревателей располагалось по углам, некоторые дамы около них грелись во время перерывов, что делало атмосферу занятий еще более домашней. В коридорах было холодно, градусов 16–17, и, выходя на перерыв попить чая, мы плотно закрывали дверь в аудиторию, чтобы, как я говорил про себя, не «выстудить избу». Комнаты же общежития, напротив, отапливались излишне горячо, мне приходилось, как и в России, на ночь полностью раскрывать довольно халтурно сделанные пластиковые окна. В общежитии не было привычных нам батарей по стенам, а нагревался весь пол. Когда потом нас повезли на экскурсию и показали традиционный дом корейского крестьянина, мы увидели, что также обогревалась и «корейская изба». В подвале дома располагалась печь, которая нагревала доски пола, при этом топить можно было, только находясь снаружи дома. Видимо, настоящих морозов там не бывает, впрочем, такое устройство было в южной части полуострова.
Но вернемся в аудиторию. Мне страшно повезло, так как меня переводил господин Пак, который учился в МГУ на механико-математическом факультете. Именно он придумал и осуществил эту программу обучения корейских учителей российским методикам. О господине Паке нужно рассказать отдельно (надеюсь, что память меня не подведет и я не допущу больших ошибок в своем рассказе). Его история, как это часто бывает с иностранцами, любящими Россию, начинается с Достоевского. Он был студентом какого-то экономического института, когда прочитал «Братьев Карамазовых». Роман произвел на него такое впечатление, что он решил бросить свой институт и поехать в Россию заниматься философией. Родители этот план не одобрили; денег у него не было. Институт он все-таки бросил и пошел служить в армию. Служба в армии позволила ему скопить некоторую сумму и отправиться в Россию (кажется, это шел 1997 год). Первый год он учил русский язык. Его преподавательница была влюблена в свой предмет и, увидев особое горение корейского молодого человека, стала преподавать ему лично и бесплатно, когда Бьонг Ха (так его зовут по имени) поступил в МГУ, чтобы заниматься математической логикой. Она стала для него проводником русской культуры: советовала съездить в Абрамцево, посмотреть «Зеркало», прочитать то-то и то-то. Я помню, как меня поразила полка книг в кабинете господина Пака в Корее. Там рядышком стояли два комментария к «Евгению Онегину»: Лотмана и Набокова. На мой удивленный возглас Бьонг Ха ответил, что он в России со своей преподавательницей целый год читал «Евгения Онегина»! Замечательно, что он не только много читал и изучал Пушкина, но глубоко его ценил — для иностранца это большая редкость.
Наше тесное общение позволяло обсуждать достаточно личные вещи. Бьонг Ха, в отличие от своих родителей, был католиком. Я понял, что его вера — это самый центр его внутренней жизни. Он рассказывал мне, что очень большой процент молодых и образованных людей в Корее — христиане (в большинстве протестанты). Турист это может увидеть своими глазами: прогуливаясь по Пусану, вы часто с одной точки можете заметить сразу по 2–3 простых креста над церквями или молельными