В 1945 году я обнимал американских солдат, и они обнимали меня. В 1986 году я обнимал славного американского мальчишку. Каков срок памяти и какова скорость забвения? Может быть, этот мальчик через год забудет меня? А ещё через год будет стыдиться моего объятия?
Насчёт «стыдиться» уже сейчас можно сказать – слава Богу, кажется, это его минует. Очень плохо, когда люди начинают стыдиться своей любви и жалеть о своей щедрости.
Тысячелетия человек, осознавший себя человеком, ищет средства обретения доверия к себе подобным. Так часто поднятые к небу глаза видят там не свет небесный, но сверкание топора. Знал ли Бог, создавая человека, что человек – эгоист и пижон? Увы – знал: хотел, чтобы человек возвысился до него через страдания. Но чтобы стать человеку лучше, есть лишь одно средство – цивилизация. Русское слово «вежливый» означает: знающий, воспитанный – цивилизованный.
В деревне, где я родился, не принято было грозить пальцем. Говорили «Открытая ладонь – открытая душа. Палец силен на курке»
– Но как стать вежливым? Где знания взять? Неужели исключительно через страдания?
А перво-наперво – в школе.
В 1977 году ленинградские детские писатели решили придумать коллективную книжку о шкоде будущего – какой она им видится в мечтах. И не только им, но и архитекторам, и социологам, и педагогам, и родителям, и самим школьникам. Но так и не начали писать. Сама идея кому-то мешала. Школа – модель общества, любое государственное учреждение несёт эту функцию, но школа – модель самая подробная, самая ярко раскрашенная, почти гротесковая. Думаю, поэтому и не дали нашей книге даже проклюнуться.
В Америке же я вольно или невольно приноравливал лучшее, на мой взгляд, что есть в их школах, к той несбывшейся книжке. Может быть, ленинградское детское издательство обратится к этой теме. Тем более, молодые сейчас идут весьма образованные…
Я спросил своего друга задумчивого:
– Какой тебе представляется современная школа?
Он ответил:
– Я вижу три. Для малышей. Для средних – охламонов. И для старших.
В Америке именно так. Обучение – двенадцать лет. И школы зачастую раздельные, по трём возрастным ступеням. По крайней мере, нам такие показывали.
Хочу сразу оговориться – я не ставлю перед собой задачу давать оценку американским школам. У меня нет материала, нет опыта, и профессия не совсем та. И подсознательно задача моя была радоваться. Я радовался не только хорошему американскому, но хорошему вообще, хорошему для всех.
Говорю своему задумчивому другу:
– Представь себе школу для малышей.
Мой друг многомудрый кивнул седеющей головой, глянул на меня орлом, крылом осенил и пошёл на меня в пике.
– Постигай! Два здания – одноэтажные. Одно для первых-вторых классов. Другое – для третьих-четвёртых. Актовый зал и парк общие. Столовые раздельные. Берёзки. Лужайки. Травяной стадион. Берёзки…
Но почему берёзки? Может быть, липы. Липа тоже хорошее дерево.
Вот именно.
Липу встречаем в парке – ровесницу Петербурга. Встречаем её на Фонтанке – стриженую. Липа – городское дерево.
А липовый мёд? Не в городах же пчёлы собирают нектар.
Липы ещё много в лесах лиственных. Но мало, очень мало против того, что было раньше.
Говорят, липа сделала русского человека беспечным, очень уж много она ему давала. И обувь – лапти, и рогожи, и верёвки. Миски, чашки, ложки, всевозможные кадушки, ушаты, ларцы, игрушки, мёд, лекарства. И для художества. Для художества липа очень хороша. Для алтарей золочёных.
Много у липы чудесных качеств, но не затмить ей берёзу. Дуб берёзу затмить хочет. Он царь-дерево. Россияне церкви строили «во дубу». Корабли из дуба строили. Мосты. Дуб на всё годен. Даже на лапти – дубовики.
Дуб силён, задумчив, мистичен. Боялись его, уважали, как Бога. Просили у него дождя, урожая, детей. Дуб дерево мужское, его пламя ожидало душу воина.
Дуб – Дерево всех людей. Не баобаб, тамариск, кедр – но дуб.
На русском Севере дуба нет. А берёза есть. Растёт в тундре карликовая берёза. И от крайней тундры спускается она по Руси на юг. Даже в Крыму есть берёза. А южнее нету. Южнее – турки. У них своё дерево, может, магнолия.
– Настаиваю на ковре табачного цвета! – сурово воскликнул мой задумчивый друг, он же друг ясноглазый. – Представь, сидят первоклассники на ковре табачного цвета, а за окном берёзки. Детям берёза очень близка, она из их компании. Окна – чтобы прямо от пола.
– А ворона? – спрашиваю.
– При чём тут ворона?
– Ворона клюёт свою ногу и отвлекает первоклассников от учебы. А также воробьи.
– Но не делать же классы без окон! Дети должны экстраполировать свою эйфорию на природу.
– Именно, – говорю, – эйфорию. Больно ты умный, как я погляжу.
Но я согласен с моим другом. Согласен и с официанткой Леной. У неё двое маленьких ребятишек, и она знает, что с ними делать. На мой вопрос о школе для малышей отвечает:
– Их нужно иначе кормить. Не лучше – это само собой, но иначе. Может, переодевать их во всё белое?
В Америке детям дают пластмассовый подносик, как в самолете. Все свежее, калорийное, привычно вкусное. Чисто и быстро. Но официантка Лена имела в виду что-то другое. Она тоже хотела ребёнка куда-то экстраполировать.
Я вспоминаю картинку из посещения американской сельской школы для малышей. В наших школах я давненько не был. Что-то есть в них приютское. А там, в Америке, девочка с цветочным горшком в руках очень горячо, даже сердито говорила учительнице по-английски а учительница, похожая на молодую, но уже многодетную мать, очень серьёзно ее слушала, и, поскольку, разговаривая, они все время двигались, я отметил одно обстоятельство: учительница все время оставалась позади девочки. Она ни разу не вышла вперёд и не повела её за собой. Нас же с младых ногтей кто-то куда-то ведёт за собой. Наши ребята семнадцать лет ходят парами или гуськом за учителем или, что совсем уже грустно, за условно грамотным пионервожатым.
О, Боже, не бросай нас в крайности…
Класс тот, для самых малышей, являл нечто среднее между жилой и игровой комнатой. Компьютеры, их там было четыре, прятались под вязаными салфеточками и вазочками с цветами. Окна, и правда, были большими. Не до пола, но всё же большими. За ними широко простирались поля. И шелестело молодыми листьями пушистое дерево. Наверное, по утрам на ветках скакали птицы – мешали детям учиться.
Какое было дерево? Не помню. Не берёза – какое-то американское.
Когда мы встречались с учащимися старших классов в старейшей школе Нью-Йорка, нам задали много вопросов, причём в этаком агрессивном ключе. Мы ответили на эти вопросы с поразившей их тогда откровенностью. А я им свой вопрос задал:
– Скажите, почему у вас такая недоброжелательность к нам? Такая агрессивность?
Молчат.
Я говорю:
– Предположим, что русские высадились на Марсе и в невероятно тяжёлых марсианских условиях, в неизведанных пустынях строят город. Отнеслись бы вы к ним сочувственно?
– Безусловно, – ответили ребята. – Люди на Марсе работали бы и боролись на благо всего человечества.
Тогда почему вы так недоброжелательны к нам, строящим новое общество? Это не легче, чем строить город на Марсе.
Смотрят в пол. Улыбаются криво. Один проворчал:
– Эксперимент, который проделывают над вами всеми, цивилизованные врачи ставят только на себе…
Выступал я у пятиклассников. Общительные ребята. Очень смешливые. Спрашивают:
– Какая разница между нами и советскими ребятами?
Отвечаю:
– Даже две. Первая: советские ребята очень любят футбол, американские ребята очень любят бейсбол. Вторая: американские ребята не знают о Советском Союзе ничего, советские ребята знают о Штатах кое-что.
Чтобы унять галдёж, я попросил разрешения задать им один вопрос. Они изготовились отвечать на вопрос жутко каверзный, может быть политический. Но я спросил:
– Как называется самое высокое в мире дерево?
Они принялись переглядываться, перешёптываться: «Красное», «Железное», «Пальма»…
Я им сказал, что самое высокое на земле дерево называется секвойя американская, что произрастает оно в Соединённых Штатах Америки. Но главное в этом вопросе состоит в том, что про секвойю и Ниагарский водопад знают все советские школьники, за исключением, наверное, самых гиблых двоечников (Теперь мне стыдно. Но тогда я не врал. Тогда я ещё высоко оценивал знания наших школьников).
Ребята смутились: конечно, они секвойю вспомнили. Попросили показать им на карте Россию. Не Советский Союз, а именно Россию.
Карта тут же опустилась из-под потолка – школы в Америке, даже сельские, прекрасно оснащены. Моя спутница Нина Фёдоровна Лапшина, работник Союза Обществ дружбы, очертила на карте указкой Россию, показала она и расположение союзных республик. После чего мы услышали:
– Россия такая большая?
Для них это было откровением. Они были уверены, что к маленькой злой России прилеплены громадные изнурённые колонии.
На мой вопрос: «Какое дерево они считают самым американским?» – мальчик, вихрасто-рыжий и густо-веснушчатый, ответил:
– Может быть, тополь?
Может быть…
Тополь был полым. Он прохудился давно, может быть, ещё в те времена, когда назывался деревцом, – какой-то проныра-червячок выел у него сердцевинку и улетел, ставши бабочкой.
Довоенные школьники обнаружили дупло по звуку. Били по дереву клюшкой и услыхали – гудит. Стали искать и на высоте – с разбега не допрыгнешь – увидели щель. Звали тех довоенных школьников: одного Степан, другого – Марат, третьего – Радий. Залез Марат на плечи Степану и Радию, просунул в дупло руку. Опасается все же – в дупле и змея может сидеть. Руке внутри дерева стало тепло, как будто с холода в тёплый дом вошёл. И почему-то подумал Марат о своей однокласснице Екатерине, пламенной пионерке и отличнице.
Неизвестно, как и откуда пошел слух, что Дерево выполняет желания. Стоит кинуть в дупло записку с такими, к примеру, словами: «Екатерина! Гад буду! Я понял. Хоть и не сразу! Давай дружить!» – и Екатерина, которая в твою сторону и не смотрела, вдруг скажет: «Пойдём, пожалуйста, вместе в районную библиотеку».