Трубка задребезжала. Василий Сергеевич отодвигал ее все дальше от покрасневшего уха, морщился: когда Громов сердился, он гремел. И главный агроном, заметно сникнув, стал отвечать потише, но все еще с раздражением:
— Хорошо, я дам указание! Да-да, прослежу лично! Конечно, это и меня касается! Да, понимаю, не маленький.
Он положил трубку, потом медленно надвинулся на Бабкина, встал над ним, огромный, как Змей Горыныч. Бабкин, подняв лицо, смотрел прямо в его глаза, не моргая, не бледнея. Крепким боровичком врос он в землю — не сковырнуть просто.
— Чего смеешься? — хмуро спросил Аверин. — Рад?
Бабкин чуть усмехнулся:
— Доволен. Здорово он вас.
Василий Сергеевич трахнул кулаком по зеленому бильярду — подпрыгнули шары. Отдуваясь и остывая, Аверин удивленно смотрел на звеньевого:
— А ты пробивной. Прямо таран!
Инженер, появившийся снова тут, тоже смотрел на Бабкина с изумлением.
— Ну зачем же так сразу-то? — пробормотал он, обращаясь к Аверину за поддержкой. — Можно и без паники. Если каждый да прямо к директору!.. — И он покачал головой.
— Давай сюда Вику-чечевику! — зашумел на него Василий Сергеевич. — Я из нее гречку сделаю!
Инженер ответил обиженно и звонко:
— Я дал указание, чего еще! Не самому мне за ней бегать — я не спринтер!
Голос его сорвался, инженер замолчал. Аверин наступал на него, тот пятился, но глядел упрямо.
— Я слетаю! — вызвался Женька — он уже застоялся и жаждал действия. Пробегая мимо Бабкина, дернул его за руку: — Молоток!
Модест тоже сдержанно похвалил звеньевого, когда они вышли на воздух и Аверина поблизости не было.
— Молодец! — сказал он. — Врезал. Пусть не рычит. Капустник.
Модест когда-то жил по соседству с Авериным, поэтому считал себя вправе говорить о нем за глаза всю правду, пусть самую горькую.
Павлуня подошел к брату, поглядел синеоко и высказался:
— Как ты его! Он даже весь...
Звеньевой молчал. Брови у него были сведены, рот комочком, а глаза — острее лезвия, только чуть поблескивали. Если у Бабкина лицо вырублено из неподатливого темного камня, то у братца его оно сработано из бледного воска. Синие глаза Павлуни кажутся чересчур яркими на этом воске.
— Бежит, — сказал Павлуня, приглядываясь.
По дороге тяжело топал Женька с чемоданом. Он подбежал к Аверину, плюхнул ношу на землю, прерывисто доложил:
— Поймал! На остановке! Она — ни в какую, а я вещички хвать! И — деру! Теперь никуда не денется. Тут будет!
И верно: минут через десять из осеннего утреннего дождичка выплыла Вика.
— Иди, иди, я тебя сейчас!.. — таким голосом пообещал главный агроном, что Женька даже поежился от возбуждения: будет крупный разговор, а может, и целый скандал.
И вот она появилась. В светлом плаще, в легких сапожках, с карамелькой за щекой. Словно лебедушка проплыла мимо замасленных медведей, ни на кого не глядя, не опуская гордой головы. Трактористы, видно, так здорово накричались, что теперь весь запал у них потух, и они встретили красавицу только тихим ропотом. Главный агроном, нагнав ее и торопливо шагая рядом, начал:
— Что это вы, однако! Столько народа ждет!
Статная Вика посмотрела на Аверина своими загадочными, в меру подмалеванными глазами.
— Лоб грязный.
— Чего? — Василий Сергеевич поспешно вытащил платок, стал тереть свое лицо.
— Да нет же! — отобрала она платок, мазнула по нему кошачьим острым язычком и принялась у всех на виду оттирать лоб главного агронома и первого зама.
Народ захихикал. Модест проворчал.
— Работать надо. Заправляться пора.
— Миленький! — со смехом ответила ему Вика. — Да я тебя в первую очередь! Подъезжай скорей!
«Нет уж, пусть Бабкин вперед!» — решили и молодые и старые механизаторы, до которых докатился быстрый слух о Мишиной смелости в разговоре с Громовым.
Возле мастерской затрещали пускачи, низко загудели дизели. Бабкин на синем колеснике передом поехал к заправке. Следом сунулся было Павлуня, его осадили.
— И постарше народ в наличии имеется! — веско сказал со скамейки Иван.
Павлуня спорить не посмел: Бабкин был далеко, у самой заправки, а без него храбрость братца таяла, как легкий утренний туман.
Новоиспеченный разнорабочий Женька весело подпрыгивал в кабине Бабкина. У Павлуни ему делать нечего: он терпеть не мог тащиться в хвосте. С трактора дальше видно, чем с земли. Он подмигнул сверху заправщице — та в ответ показала кулак и тут же засмеялась, обнажив славные зубки. Вика скинула плащ да сапожки и теперь, в валенках с галошами, в халате, не казалась белой лебедушкой, а стала просто красивой девчонкой. На нее можно и поворчать, что и делали сейчас механизаторы. Вика огрызалась весело.
— Моя мать несется, — вдруг сказал с недоумением Женька. — Чего она тут потеряла?
К мастерской широкими шагами шла Лешачиха. Она остановилась у ближнего трактора, спросила о чем-то механизатора, тот показал пальцем в сторону Бабкина.
— Тут мы! — высунулся Женька, размахивая шапкой.
Настасья Петровна подошла к парням, протянула звеньевому листок. Это выла повестка из военкомата.
ТАНКИСТЫ
Василий Сергеевич, прочитав повестку, сказал:
— Та-ак! Значит, уходишь. — Досадливо посмотрел на Бабкина, словно тот в чем-то провинился. — Говорил ведь я! Не послушались! Вот и прощай, твое звено!
— Ничего не прощай, — возразил Бабкин. — Народ-то вот он, весь тут.
Он показал на своих: на чумазого Саныча, что в растерянности стоял с ключом в руках, на важного Модеста — тот согласно кивнул, подобрав губы, на Женьку — Лешачихин сын суетливо ему подмигивал. Бабкин посмотрел на братца — Павлуня испуганно покрутил головой:
— Нет, я тоже! Мать небось уже получила.
— Ну, милый, в дальнюю, значит, дорожку? — сердечно сказал Иван Петров, поглядывая на звеньевого ласковей, чем на родного сына.
Бабкин похлопал свой трактор по теплому боку:
— Берегите моего коня.
Иван, хоть его и не спрашивали, бойко ответил, что он большой мастак «по части различных агрегатов», повидал их на своем веку немало и знает их железное нутро не хуже своего. Так что Бабкин может ехать спокойно и не сомневаться.
Павлуня тоже похлопал свой колесник и попросил:
— И вы, если что, тоже... Пожалуйста...
Ему четко ответил Модест:
— Я возьму. Под контроль. Личный.
Женька давно уже танцевал на месте:
— Хватит трепаться! Кидайте свое железо! Обнялись!
— Иди рассчитывайся, — сказал Аверин. — Чего там...
... Бабкин задумчиво брел по улице. Шагая с ним рядом, Павлуня пытался, как Миша, сдвинуть брови и принять гвардейский вид. Но мягкое лицо его не хотело взрослеть, как ни нагонял он на лоб морщины.
У заборчика стояла круглая девушка в светлой курточке и белой шапочке: медицинская сестра Татьяна Чижик уважала этот стерильный цвет.
Увидев ее, братья сразу стали неловкими и пошли к ней деревянной походкой.
Первым, однако, поспел Женька. Схватил Татьяну за руку, затряс:
— Привет, старушка! Как здоровье? Не похудела?
Девушка улыбнулась, показав ямочки на щеках.
Татьяна смотрела сейчас только на Бабкина.
— Уходишь?
— И я! — ревниво покосился Павлуня. — В танковые!
Но девушка не услышала слов Павлуни, и догадливый Женька оттащил его подальше, зашипев:
— Не мешай, балда!
Они минут двадцать очень медленно двигались до конторы и уже успели многим рассказать про повестку и танковые войска, а Бабкина все не было. Павлуня недовольно ворчал:
— Прощаются! Белым днем-то!
— Не волнуйся, они и на вечер оставят, — успокоил его Женька.
Павлуня тяжело засопел.
Наконец Бабкин нагнал их, и они все вместе вошли в контору. Пока ждали директора, Женька сообщил секретарше новость, а сердитый Павлуня на сей раз ничего не добавил. И очень вовремя: секретарша, грустно глядя на братца, пожалела его:
— Один остаешься, без Бабкина своего.
— Не-е! — протянул Павлуня, бледнея и оглядываясь на парней. — Мы вместе!
— Тебе отсрочку дали! — сказала секретарша.
Тут вошел директор и подтвердил ее слова. Напрасно Павлуня тряс головой. Ефим Борисович, подписывая Бабкину необходимые бумаги, мягко говорил Павлуне:
— А ты через годок собирайся. Ничего. Подождешь. И мне полегче будет, да и нельзя же всем сразу уходить: у вас такие дела закручиваются!
Бедный Павлуня! С Мишей он хоть на край света, а один и дальше Климовки не дойдет.
— Позвоните, а? — попросил братец. — Пожалуйста! — И губы его задрожали.
Громов нахмурился:
— Чего звонить-то! Решено все. Иди, провожай брата!
У конторы их поджидал отмытый Саныч. И парни вчетвером зашагали по центральной улице, которую Ефим Борисович так утыкал фонарями, что по вечерам в свете мощных ламп меркли хилые звезды.
Было то самое время, когда только по запаху можно отличить позднюю осень от ранней весны. Сейчас весной не пахло ни с какой стороны. Дышала холодом близкая зима. Звуки и цвета приглушены, все неяркое, все чуть-чуть: небо серенькое, поля темненькие, березы в неясную крапинку. Лист на земле померк, прибитый дождями и колесами. Во всем мокром мире жили только веселые зеленя.
— Хорошие хлеба! — бодро сказал Женька, чтобы не молчать.
Саныч кивнул одобрительно: хлеба пока на славу. Теперь бы зимой не вымерзли, не вымокли бы весной, уцелели бы в засуху.
Возле своего нового поля ребята остановились.
Оно разлилось темными вспаханными волнами от дороги до дальнего синего леса, до самой реки. Как шляпки грибов, белели по нему бетонные крышки колодцев.
У Женьки задрожали ноздри.
— Хватит! — прикрикнул звеньевой. — По домам!
Возле Павлуниного дома первая остановка. Дом был видный, рубленный на века. Над крыльцом приколочено на счастье деревянное, ярко раскрашенное солнце. Под солнцем подбоченилась сама хозяйка.