Мариано стоял перед сценой и покрикивал на нас:
– Пеппо, не вертись! Пеппо, не подгибай колени! Куда ты ползёшь, дуралей! Паскуале, не ходи по воздуху! Я тебе полетаю!
Нужно ли говорить, что я вовсе не подгибал колени, а Паскуале не собирался ходить по воздуху? Всё это проделывали куклы в наших неумелых руках.
Опустишь вагу чуть-чуть ниже, чем следует, – кукла подгибает колени. Приподнимешь вагу – ножки куклы отделяются от пола, и она висит в воздухе! Забудешь на миг про то, что надо равномерно раскачивать полумесяц, – ноги у куклы заплелись, и она не идет, а тащится по сцене.
А когда дело дошло до того, чтобы заставить куклу поклониться на ходу, или поднять ручки, или опуститься на одно колено, – я чуть не взвыл. У меня не хватало пальцев, чтобы дергать все нужные нитки, да и не знал я, которую нитку надо потянуть. Хочешь, чтобы кукла подняла руку, дёрнешь нитку, а у куклы поднимается нога. Хочешь, чтобы кукла стала на колени, а она ложится животом на сцену и на животе сползает вбок.
Немало тумаков получили мы от Мариано, немало насмешек услышали от долговязого Пьетро. У меня до боли устала рука, державшая вагу над сценой. Спину ломило. В глазах рябило от ниток, которые приходилось дергать. Мне казалось, я никогда не научусь водить кукол.
Усталые ушли мы из балаганчика поздно вечером. Бедняга Паскуале еле ковылял. Но всё же счастливо улыбался и говорил:
– Как будет хорошо, когда мы научимся водить кукол!
Мы приходили в балаганчик рано утром, а уходили домой поздно вечером, иногда вовсе не уходили, а укладывались спать на крашеных полотнах в углу. Мы боялись встретить на улице тётку Теренцию или аббата Молинари.
И вот однажды, когда мы шли в балаган, Паскуале, побледнев, зашептал мне:
– Смотри, смотри, Пеппо!
Навстречу нам выступала Барбара, возвращавшаяся с рынка. Мы остолбенели.
Вдруг на другой стороне улицы раздался крик. Подрались две торговки. Все бросились их разнимать, Барбара – тоже, а мы улепетнули в переулок и, запыхавшись, прибежали в балаган.
Долговязого парнишку звали Пьетро. Он смотрел на нас злыми глазами и всегда старался нам напакостить.
То будто нечаянно уронит моего Труффальдина, а ты потом сиди и распутывай нитки под ворчанье Мариано. То вобьет гвозди в тропу, и мы рвём штаны, то подставит ножку Паскуале, и тот упадёт на пол под хохот Лизы. Однажды я поймал Пьетро на том, что он ударил молотком по ножке Тартальи.
– Что ты делаешь? – крикнул я.
– У хромого чертёнка и куклы должны быть хромые! – злобно ответил Пьетро.
Я кинулся на него. Он кусался, как собака, отбиваясь от меня, но я всё-таки сел на него верхом и тузил его изо всех сил. Лиза оттащила меня за шиворот и утерла Пьетро разбитый нос, но Пьетро от меня здорово-таки попало. С тех пор он не смел трогать наших кукол.
Так я научился защищать нашу работу.
Наконец наступило утро первого представления. Паскуале, нагнувшись с тропы, в сотый раз повторял сцену с апельсинами. Большой картонный апельсин лежал на полу. Паскуале дергал его за ниточку, и он распадался на шесть ломтиков. Из его жёлтой середины подымалась на нитках маленькая красавица и протягивала ручку. Паскуале говорил за неё жалобно: «О, дай мне пить!» – и ронял её на сцену, будто она упала в обморок.
Я возился с Труффальдином, проверяя его нитки. Пьетро начистил мелом медные бляхи на бубне, приколол на свою шляпчонку какой-то цветок и повязал себе на шею огненную тряпицу.
– Гляди, как расфрантился, настоящий индюк! – крикнул я Паскуале.
– А тебе завидно? – огрызнулся Пьетро, охорашиваясь перед осколком зеркала.
– Пьетро, куда ты запропастился, чертёнок? – крикнул с улицы Мариано.
Пьетро, схватив бубен, выбежал на улицу. Я выглянул тоже. Мариано, Лиза и Пьетро пошли по улице. Лиза наигрывала на гитаре, украшенной розовым бантом, Пьетро бил в бубен, а Мариано, сняв шапку, кричал:
– Сегодня неаполитанский театр марионеток дает представление «Любовь к трём апельсинам»! Сегодня Тарталья украдёт апельсины у великанши Креонты! Сегодня прекрасная Нинетта превратится в голубку! Спешите все смотреть чудесную фиабу Карло Гоцци!
Мне очень хотелось быть на месте Пьетро и бить в бубен на всех перекрестках. То-то подивились бы соседки, и торговки с рынка, и ребята с нашего переулка! Все узнали бы, что я работаю в кукольном театре, и все, наверное, позавидовали бы. Если б тётка Теренция увидела меня с бубном, она небось не посмела бы прогнать меня на рынок и посадить за рыбные корзины!
Но я не подал и виду, что завидую Пьетро.
Вскоре пришёл старый Анджело с двумя носильщиками. Они принесли кресла из дома Гоцци – резные кресла с шёлковой, выцветшей от времени бахромой. Синьор Гоцци пригласил много важных господ на представление своей сказки – не сидеть же им на грубых скамейках, как другие зрители!
Мы внесли кресла в балаган и поставили их в ряд перед самой сценой. Старый Анджело ворчал и бранил, как обычно, выдумки своего «молодого господина». Однако и он принарядился ради праздника: надел на шею шёлковый платок и обулся в новые башмаки с пряжками!
Синьор Гоцци пришёл строгий, нахмуренный, без улыбки на чисто выбритом лице. Он заставил нас с Паскуале ещё раз повторить ту сцену, в которой Труффальдин гоняется за голубкой по всей кухне.
– Эта сцена всегда нравилась зрителям, – сказал он.
– Только смотрите, чтобы голубка не запуталась в нитках Труффальдина. Иначе всё будет испорчено! – крикнул из-под тропы дядя Джузеппе.
Он целый день ползал по тропе и по сцене, проверяя все нитки – хорошо ли распадаются апельсины на части, легко ли растворяются ворота замка Креонты, прямо ли стоят пальмы в пустыне?
Своих кукол мы должны были проверить сами.
ПРЕДСТАВЛЕНИЕ
В тот вечер толпа зрителей так напирала на нашу дверь, что весь балаганчик дрожал, а дверная занавеска лопнула, Мариано не поспевал получать деньги за вход.
Когда я услышал топот и смех толпы и, приложив глаз к дырочке в занавеске, увидел, как зрители рассаживаются на скамьях, у меня душа ушла в пятки. Руки дрожали, во рту пересохло. Ни за что я не смогу вывести Труффальдина на сцену и говорить за него перед таким множеством людей!
Но гости синьора Гоцци не приходили. Он сидел один в пустом ряду кресел перед сценой. Ему это наскучило, и он пришёл к нам за занавеску. Он стоял возле тропы, утирая платком пот, струившийся со лба. Позади него на тропе висели куклы: король в золотой короне и в красном плаще, Тарталья на тонких голубых ножках, Панталоне с острой бородкой, и, почти прикасаясь к локтю синьора Гоцци, висели ещё две куклы, прикрытые мешком…
Вдруг синьор Гоцци раздвинул занавеску и, улыбаясь, шагнул вперед. И тотчас отступил обратно, досадливо махнув рукой. В креслах появились два гостя – это были два щеголя в кружевах, с завитыми локонами. Они пересмеивались и переглядывались, приложив лорнеты к глазам. Как видно, не этих гостей ждал синьор Гоцци.
Паскуале окликнул меня.
Он сидел на тропе, свесив ноги, и старался не стучать зубами.
– Эх, девчонки, слюни распустили!
Пьетро запустил в меня апельсинной коркой и удрал. Я бросился за ним, чтобы дать ему взбучку, и… замер на полдороге. Пробегая, Пьетро задел моего Труффальдина, и носатая голова Труффальдина откачнулась в сторону, совсем отдельно от туловища!
Ах, ещё утром я видел, что колечко, соединяющее голову с туловищем, разогнулось. Я тогда же взял щипцы, чтобы зажать проволоку покрепче, но в эту минуту Пьетро и Лиза вышли на площадь зазывать народ, и я побежал за ними… Разве я могу вывести Труффальдина на сцену, если его голова качается на нитках, как маятник, ничем не скреплённая с туловищем! Я побежал за щипцами.
– Готово! – крикнул Мариано. – На тропу!
Щипцы куда-то провалились… Меня бросило в жар… Я схватил Труффальдина и зубами изо всех сил стиснул проволочное колечко. Голова стала на место. Труффальдин будто усмехнулся, откачнувшись к стене.
Тут скрипка заиграла знакомый весёлый марш. Я влез на тропу. Когда играет музыка, ничего не страшно. Держа наготове кукол, мы с Паскуале невольно подпевали скрипке. Марш кончился, Пьетро потянул веревку занавеса – толпа зашумела и засмеялась. Её дыхание заколебало огни свечей. Я видел перед собой только освещенный пол сцены, маленькое кресло, в котором сидел больной Тарталья, и стоявшего возле него короля в бумажной короне.
Молчаливая жена Мариано дергала короля за спинную нитку, заставив его поднять ручки к деревянному лицу. Казалось, король рыдает.
– О сын мой Тарталья! О сын мой! Ты умрёшь, и старость моя пройдёт безутешная! – басил Мариано.
– Пусти, чёрт! – Пьетро толкнул меня локтем и вывел на сцену Панталоне в чёрном бархатном плаще. Король жаловался, Панталоне его утешал и придумывал, как бы рассмешить Тарталью.
– Созовём народ на празднество! – сказал король, и они оба медленно ушли за кулисы, топая деревянными ножками. А Тарталья остался в кресле, грустно повесив головку.
Я сбросил мешок, покрывавший двух кукол. Тяжело дыша, Паскуале поставил их за кулисы, и мы взяли ваги. Зрители знали, что сейчас выйдут министр Леандр и красавица Клариче и станут сговариваться, как бы им погубить Тарталью.
Но Паскуале, бледный, закусив губу, вывел на сцену толстого, краснорожего аббата в лиловых чулках, а я вытащил ему навстречу длинную, худую старуху с чёрными сережками, как две капли воды похожую на Барбару.
Они стали ссориться. Аббат требовал, чтобы Барбара подала ему на обед варёного осетра, жареную индюшку и сладкий пирог с яблоками. А Барбара уверяла его, что он не дал ей денег на расходы. Без денег она приготовила ему на обед только жареного паука, варёный крысиный хвост и двух мух под блошиным соусом.
Говор пошёл по балагану, потом – смех, потом – хохот. Зрители узнали аббата Молинари и его сварливую кухарку. Скупость аббата была известна всем в городе.
Паскуале старался говорить тягучим голосом, как аббат, а я говорил глухо, как из бочки, подражая Барбаре. Аббат размахивал ручками.