Latino sermone): «Брат мой, что ты думаешь об этом идоле? Разве Юпитер или Марс сочли бы подобную статую недостойной себя?» Сам он признавал (как он поясняет) только один род статуй – распятия. Святых допускалось рисовать на стенах: imagines umbrose coloratis parietibus depicte [ «плоские изображения на раскрашенных стенах»]. Но поклонение статуям святых казалось ему закоренелым пороком невежественных людей: и если бы он в этих местах сказал о том, что думает по поводу статуи святого Герарда, с ним обошлись бы как с преступником.
Три дня спустя Бернард и Бернье прибыли в Конк. Образ святой, называемый Mаjestas sanctae Fidis, «Величество святой Веры», хранился в узком зале, до отказа заполненном коленопреклоненными людьми. Не имея возможности последовать их примеру, Бернард воскликнул: «Святая Вера, часть тела которой хранится в этой статуе, помоги мне в мой судный день». Говоря эти слова, он смотрел на друга с улыбкой. Он говорил о статуе святой с презрением, как если бы она была изваянием Венеры или Дианы, истуканом, требующим жертвоприношений.
Однако все это было в прошлом. Теперь, благодаря чудесам святой Веры, о которых он рассказывает в своем сборнике, Бернард понял свое заблуждение. Он пересказывает историю некоего Ульдерика, который посмел насмехаться над статуей святой Веры. На следующую ночь святая явилась к нему и ударила его палкой: «Как ты, злодей, осмелился оскорбить мой образ?» Бернард заключает, что в статуе нет ничего, вредящего вере или таящего опасность впасть в заблуждения древних. Она была воздвигнута во славу Бога и в память о святой[264].
Питер Браун обратил внимание, что гнев и месть святой Веры являются, так сказать, оборотной стороной чувства справедливости, царящего в сообществе: «ее устами говорил зычный голос группы»[265]. Он прав. Но чудеса святой Веры, переданные устной культурой, были исчислены в письменном тексте, некоторые страницы которого – например, те, которые мы только что упоминали, – строятся вокруг целого ряда асимметричных оппозиций: образованные люди/крестьяне; латынь/народные языки; живопись/скульптура; Христос/ святые; религия/суеверие (не считая непроговоренного, но повсеместного противопоставления мужчин и женщин). Все они сводятся к двойной оппозиции, культурной и социальной: с одной стороны, это письменная культура (на латыни) и устная культура (на народных языках); с другой – письменная культура и образы[266]. В сфере изображений вырисовывается новая иерархия, которая восходит к иудейской традиции: в плане идолопоклонства статуи считаются гораздо более опасными, чем живопись[267]. Конечно, в конце главы автор признает свою ошибку: в поклонении крестьян статуям святого Герарда и святой Веры нет никакого суеверия, к их религиозному поведению следует относиться терпимо (permittantur). Однако взгляд ученого человека, принадлежавшего к совершенно другой среде (в данном случае речь шла о Северной Франции), остается снисходительным и иерархичным[268].
6. Статуя святого Герарда, подвигшая Бернарда на полуироническое, полувозмущенное сравнение с идолами Юпитера и Марса, сегодня утрачена. Но при реставрации статуи святой Веры, которую Бернард также сравнивает с идолами Венеры и Дианы, выяснилось, что в конце Х века ее тело было приделано к гораздо более древней голове, которая относится к IV или началу V века. Изначально это была голова обожествленного римского императора, сделанная из золота и увенчанная лавровой ветвью. Таким образом, первая реакция Бернарда Анжерского была не лишена оснований[269].
Хронология статуи из Конка и ее переделок обсуждалась очень активно. Реставрировавший ее Жан Таралон предложил ближайшую к нам датировку: конец IX века. Принадлежа к «прероманскому ренессансу круглой скульптуры», она в этом случае оказалась бы «самой древней статуей Запада, дошедшей до наших дней»[270]. Бернард Анжерский сообщает, что статуи с мощами святых обоего пола были очень распространены в Южной Франции. Богоматери с младенцем на престоле могут рассматриваться как варианты того же типа[271]. Функция вместилища для мощей – отнюдь не маргинальный факт: он дает правдоподобное объяснение, почти алиби, возвращению круглой скульптуры[272]. Фрагмент тела святой Веры, несколько цинично помянутый Бернардом Анжерским в молитве, был предлогом, на основании которого конкские крестьяне могли поклоняться тому, что содержало в себе реликвию: образу девочки-мученицы, золотой кукле с выпученными глазами в одеждах, инкрустированных драгоценными камнями.
Рассказы о чудесах святой Веры, донесенные до нас Бернардом Анжерским, показывают, сколь двойственное впечатление производил ее образ. С одной стороны, он вызывал враждебность и сарказм у хулителей, с другой – являлся верующим в видениях[273]. Монахи вывозили статую на торжественные шествия, чтобы она, согласно обычаю, вступила во владение прежде несправедливо отнятыми монастырскими землями[274]. Для жителей Конка не существовало никакой разницы между образом святой Веры и самой святой. С трактовкой, выдвинутой Бернардом Анжерским в качестве противовеса идее идолопоклонства, – трактовкой статуи как напоминания – могло согласиться лишь незначительное меньшинство верующих.
Недоумение, возникшее у Бернарда Анжерского перед изображением святой Веры, исчезает, когда он обращается к распятому Христу. Церковь распространяет скульптурные или высеченные на барельефах распятия, – замечает он, – чтобы возбуждать память о Страстях Господних[275]. И тем не менее возможность идолопоклоннического восприятия подстерегала даже изображения Христа. По всей Европе, в разных местах – от Венеции до Исландии или Норвегии – можно найти изображения Христа на кресте или на престоле, сопровожденные латинскими двустишиями вроде следующего, написанного не ранее XII века:
Hoc Deus est, quod imago docet, sed non
Deus ipse:
Hanc recolas, sed mente colas, quod cernis
in illa.
(То, чему учит образ, это Бог; но образ не есть Бог. / Размышляй над образом, но в душе поклоняйся тому, что ты в нем видишь.)[276]
Страх изображений и девальвация изображений – этой двусмысленной позицией отмечено все европейское Средневековье. Но imago (как и figura) – слово, имеющее множество значений[277]. Еще один отрывок из «Книги чудес святой Веры» может дать достаточно ясное представление о ряде сюжетов, которых я пока едва коснулся. Приводя пример некоего рыцаря, наказанного за гордыню, Бернард Анжерский, обращаясь к самому себе, восклицает:
Ты должен быть счастлив, о ученый человек, потому что ты видел Гордыню не в изображении (imaginaliter), как у Пруденция в «Психомахии», а в ее истинном и телесном присутствии (presentialiter corporaliterque proprie)[278].
Сакраментальные коннотации этого отрывка, скорее всего, неумышленны и потому показательны. К тому моменту слово imago уже давно ассоциировалось с Евангелием: «Umbra in lege, imago in Evangelio, veritas in caelestibus» («тень в законе, образ в Евангелии, истина в небесах»), – писал Амвросий. Между тем в процитированном выше отрывке imago подразумевает фикцию или, может быть, абстракцию – во всяком случае, слабую и обедненную реальность. Слово же рresentia, издавна связанное с мощами святых, отныне будет все больше и больше ассоциироваться с Евхаристией[279].
Оппозиция между Евхаристией и мощами получила выражение в трактате о мощах Гиберта Ножанского «De pignoribus sanctorum», законченном в 1125 году[280]. Гиберт не просто отвергает ложные мощи, как монахи Сен-Медара отвергли мнимый молочный зуб младенца Иисуса. Он также подчеркивает, что единственное, оставленное Христом в память о себе, – это Евхаристия. Все это одновременно приводит его к девальвации замещающих собой святого мощей, этих reprаesentata pignora, и вместе с ними синекдохи, столь дорогой невеждам фигуры речи[281]. Как видим, здесь уже заметна та тенденция, которая увенчается в 1215 году провозглашением догмата о пресуществлении.
Решающее значение этого события для истории восприятия изображений было уже отмечено другими исследователями[282]. Однако его последствия не вполне прояснены. Я попытаюсь сформулировать некоторые из них в свете того материала, который я изложил выше. Сразу бросается в глаза глубокий разрыв между кругом понятий, связанных с греческим словом kolossós, – и понятием реального присутствия. Конечно, в обоих случаях речь идет о религиозных знаках. Но мы не можем применить к Евхаристии то, что Жан-Пьер Вернан сказал о kolossós, который «в своей оперативной и действенной функции призван установить реальный контакт с потусторонним миром, осуществить его присутствие в этом мире». Согласно формулировке догмы пресуществления следует говорить не просто о «контакте», а именно о