присутствии – в максимально полном смысле этого слова. Присутствие Христа в облатке – на самом деле сверхприсутствие. Рядом с ним бледнеют любые напоминания о священном, любые проявления священного: мощи, изображения – по крайней мере, на теоретическом уровне. (На практическом уровне дело обстоит иначе.)
В нижеследующих гипотезах – более или менее смелых – я хотел бы наметить для себя некоторые возможные направления дальнейших поисков. После 1215 года страх перед идолопоклонством начинает ослабевать. Люди научаются приручать изображения, в том числе языческие образы. Одним из результатов этого исторического поворота стал возврат к иллюзии в скульптуре и живописи. Без этого расколдовывания мира изображений не было бы ни Арнольфо ди Камбио, ни Николы Пизано, ни Джотто. Именно в этот момент появляется идеал изображения как репрезентации в современном смысле слова, о котором говорил Гомбрих.
Это движение имело и кровавые последствия. Хорошо известна связь между евхаристическими чудесами и преследованиями евреев[283]. Было высказано предположение, что обвинения в ритуальных жертвоприношениях, выдвигавшиеся против евреев с середины XII века, проецировали вовне глубокую внутреннюю тревогу, вызванную идеей реального присутствия в связи с Евхаристией[284]. Некоторые элементы традиционной антиеврейской полемики приобрели тогда новое значение: например, обвинение в идолопоклонстве, базирующееся на библейском рассказе о золотом тельце, или обвинение в буквализме при толковании слов Бога. Догма о пресуществлении, отрицая чувственные данные в пользу потаенной и незримой реальности, может быть интерпретирована (по крайней мере, внешним наблюдателем) как мощная победа абстракции.
В тот же самый период абстракция завоевывает также сферы политической теологии и политической литургии. В своем великом исследовании о двух телах короля Канторович любопытным образом лишь мимоходом ссылается на понятие Евхаристии[285]. Однако не исключено, что догма о пресуществлении сыграла решающую роль и в этом историческом процессе. Я ограничусь указанием на один пример с описанием церемонии в Сен-Дени по случаю похорон коннетабля Бертрана дю Гесклена (1389). Священник из Сен-Дени, очевидец событий, рассказывает в своей хронике, что епископ Отенский, служивший мессу, перед проскомидией вышел из алтаря вместе с королем и пошел навстречу четырем рыцарям, которые держали оружие покойного, «чтобы таким образом показать его телесное присутствие (ut quasi ejus corporalem presenciam demonstrarent)»[286]. В свете предложенной мной гипотезы евхаристические импликации этого уникального геральдического и рыцарского причастия (которое обычно было привилегией баронов и принцев) легко объяснимы. Именно реальное, конкретное, телесное присутствие Христа в таинстве помогло в конце XIII – начале XIV века кристаллизации того странного объекта, с которого я начал рассмотрение. Этот объект стал конкретным символом абстракции государства: скульптурное изображение короля, называвшееся репрезентацией.
4EcceОбраз христианского культа и его библейские корни[287]
На нижеследующих страницах я попытаюсь связать два не пересекающихся между собой исследовательских поля: изучение Нового Завета и христианскую иконографию. Вследствие ограниченности моих компетенций я щедро пользовался трудами других ученых. Выводы и неизбежные ошибки принадлежат мне самому.
Начнем с Мф 1: 21–23. Ангел является погруженному в сон Иосифу и объявляет, что его жена Мария зачала ребенка, однако не от него:
Родит же Сына, и наречешь Ему имя: Иисус; ибо Он спасет людей Своих от грехов их.
А все сие произошло, да сбудется реченное Господом чрез пророка, который говорит:
«СЕ (Ecco), ДЕВА во чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил, что значит: с нами Бог»[288].
«Чрез пророка»: Матфей ссылается на Ис 7: 14, косвенно отозвавшийся и в Лк 1: 31 («И ВОТ (Ecco), зачнешь во чреве, и родишь Сына»). Точнее, Матфей отсылает к Септуагинте, где это слово из Исаии («‘almah», «девушка») переведено как «παρθένος», «дева»[289]. Последствия такого перевода – или, вернее, искажения при переходе от еврейского к греческому языку, которое за два тысячелетия превратило заурядное предсказание, пусть даже и сформулированное, возможно, в мессианском контексте («Се, девушка во чреве приимет и родит Сына»), в сверхъестественное пророчество («Се, Дева во чреве приимет и родит Сына»), – хорошо известны. Ими я заниматься не буду. Напомню лишь, что ссылка на Ис 7: 14 – эксплицитная в Евангелии от Матфея и подразумеваемая в Евангелии от Луки – породила расхождение во взглядах евангелистов на рождение Иисуса. Согласно Матфею и Луке, Иисус родился в Вифлееме, поскольку отрывок Ис 7: 14 подразумевал указание на «город Давидов, называемый Вифлеем» (Лк 2: 4, Ин 7: 41–42), родину «Иессея, Вифлеемлянина», отца Давида (1 Цар 16: 1), из «ветви» которого, согласно пророчеству Ис 11: 1, «произойдет отрасль». Марк и Иоанн не упоминают о Вифлееме, равно как и о происхождении Иосифа от Давида, на котором, напротив, настаивают Матфей и Лука. Марк говорит лишь, что «пришел Иисус из Назарета Галилейского», чтобы креститься в Иордане (Мк 1: 9). Из Евангелия от Иоанна мы узнаем, что некоторые люди отказывались признавать галилеянина Иисуса Мессией, ибо, согласно священным текстам, Мессия должен был произойти «из Вифлеема, из того места, откуда был Давид» (Ин 7: 42). Иоанн также приводит слова Филиппа про Иисуса, «сына Иосифова, из Назарета» (1: 45 и далее), которые вызвали презрительный комментарий Нафанаила: «Из Назарета может ли быть что доброе?»
О том, что цитаты или аллюзии на отрывки из Ветхого Завета в Евангелиях предполагали бытование цепочек цитат или «testimonia», выстроенных по темам или ключевым словам, различные ученые начали догадываться с конца XIX века. Гипотеза эта вызвала большое сопротивление. Кто-то из исследователей переформулировал ее, предположив существование «testimonia», связанных с проповеднической деятельностью и непосредственно следующих по времени за составлением Евангелий[290]. По мнению других, «testimonia» появились лишь в эпоху патристики, к которой восходит самый известный их образчик – «Ad Quirinum. Testimoniorum libri tres» Киприана[291]. Длительные дискуссии вызвал также вопрос, были ли упомянутые цепочки цитат созданы для полемики с иудеями. Некоторое время назад находка в четвертом гроте Кумрана документа, содержащего цитаты из Второзакония, Чисел, книг Иисуса Навина и Амоса, как показалось многим ученым, подтвердила гипотезу о «testimonia». Следовательно, цепочки цитат, согласно объяснению Дж. Фитцмайера, были дохристианским литературным приемом, «который прекрасно мог служить предметом для подражания на первом этапе формирования Нового Завета. Он столь явно похож на многоуровневые отсылки новозаветных писателей, что нельзя не предположить влияния testimonia на отдельные части Нового Завета»[292]. Перед нами важное суждение, высказанное авторитетным ученым. И тем не менее оно, по всей видимости, ошибочно – об этом свидетельствует анализ цитат из пророков (прежде всего из книги Исаии), включенных в Евангелия с целью обосновать мессианскую природу Христа[293]. Говорить в связи с этой группой отсылок – по многим причинам методологически релевантной – о «подражании» или «влиянии» значило бы употреблять эвфемизмы.
Это же доказывает и пример, с которого я начал. Как заметит читатель, я принял за данность то обстоятельство, что мессианское прочтение Ис 7: 14, опосредованное искажением (вероятно, сознательным) в Септуагинте, привело к появлению отрывков Мф 1: 22 и Лк 1: 26 и далее, относящихся к непорочному зачатию Иисуса. Я прекрасно понимаю, что связь между двумя группами текстов может быть понята иным, даже обратным образом: через интерпретацию непорочного зачатия Иисуса как осуществления пророчества Ис 7: 14 и, в более общем смысле, интерпретацию жизненного пути и смерти Иисуса как исполнения библейских предсказаний. Однако эта точка зрения, совершенно законная в религиозной перспективе, не может определять путь научного исследования[294]. Связь между отсылкой, очевидной или скрытой, к Ис 7: 14 и рождением Иисуса в Вифлееме, как кажется, предполагает «testimonium», включающий также 1 Цар 16: 1 и Ис 11: 1 и сл. В данном случае одна или несколько упорядоченных по тематическому принципу цепочек цитат должны были, следовательно, уже не влиять на повествование, но порождать его. К тому же заключению, хотя и следуя иной логике, пришел К. Стендаль: «Как представляется, в истории с рождением Иисуса целый контекст выстроен вокруг смыслового ядра – цитат, которые, с точки зрения развития, послужили зерном [повествования]»[295].
Разумно ли продолжать пользоваться термином «testimonia» при указании на эти отсылки? Стендаль, проанализировав цитаты из Ветхого Завета в Евангелии от Матфея, решительно отверг его: большая часть характеристик, которые Харрис хотел толковать, постулируя книгу «testimonia», необходимо объяснять исходя из техник чтения Библии (midrash, pesher), связанных с литургией или обучением в иудейской традиции[296]