я и тени сомнений в существовании совести[600].
Очевидно, что Шатобриан реагировал здесь и на пассаж Дидро об убийце, сбежавшем в Китай, и на второй его пассаж – о многих людях, которым было бы легко убить человека на расстоянии. Соединив оба пассажа, Шатобриан создал новую историю: теперь жертва – китаец, а убийца – европеец, имеющий вполне явную цель – разбогатеть. В этой новой версии данная история и стала знаменитой: при этом она была ошибочно приписана Жан-Жаку Руссо. Ошибка восходит к Бальзаку[601]. В «Отце Горио» Растиньяк перед сном размышляет о возможности выгодной женитьбы, которая, однако, сделает его причастным – пусть косвенно – к убийству. На следующий день он идет в Люксембургский сад, где встречает приятеля, Бьяншона. Растиньяк говорит ему:
– Меня изводят дурные мысли. <…> Ты читал Руссо?
– Да.
– Помнишь то место, где он спрашивает, как бы его читатель поступил, если бы мог, не выезжая из Парижа, одним усилием воли убить в Китае какого-нибудь старого мандарина и благодаря этому сделаться богатым?
– Да.
– И что же?
– Пустяки! Я приканчиваю уже тридцать третьего мандарина.
– Не шути. Слушай, если бы тебе доказали, что такая вещь вполне возможна и тебе остается только кивнуть головой, ты кивнул бы?
– А твой мандарин очень стар? Хотя, стар он или молод, здоров или в параличе, говоря честно… нет, черт возьми![602]
4. Притча о мандарине предвосхищает эволюцию Растиньяка. Бальзак хочет показать, что в буржуазном обществе трудно соблюдать даже самые элементарные моральные обязательства. Длинный ряд отношений, в который все мы включены, может сделать нас ответственными, пусть даже косвенно, за преступление. Несколько лет спустя, в романе «Модеста Миньон», Бальзак снова вспомнил о китайском мандарине, излагая аналогичную цепочку рассуждений. Поэт Каналис здесь говорит: «Полезнейший Китаю мандарин только что протянул ноги и погрузил в траур всю империю, а разве вас это огорчает? Англичане убивают в Индии тысячи людей, таких же, как мы с вами, и, может быть, там сжигают в эту самую минуту очаровательнейшую из женщин, но тем не менее вы с удовольствием выпили сегодня чашку кофе»[603]. Мы знаем, что наш мир ежедневно тонет в жестокости и насилии, порождаемых и отсталостью, и империализмом; в этих условиях всякое наше моральное безразличие уже есть форма сообщничества.
В несогласии растиньяковского приятеля на убийство китайского мандарина можно усматривать неявное признание того факта, что на свете «есть нечто справедливое и несправедливое по природе», как это сформулировал Аристотель. Однако теперь, с возникновением общемировой экономической системы, возможность нажить большие суммы денег, оперируя расстояниями бесконечно большими, чем те, о которых мог подумать Аристотель, стала реальностью.
Такая взаимосвязь была уловлена уже давно: «Купец из Вест-Индии скажет вам, что он не без интереса относится к тому, что происходит на Ямайке», – заметил Давид Юм в разделе своего «Трактата о человеческой природе», озаглавленном «О смежности и разделенности в пространстве и времени»[604]. Но, как мы увидим, тонкие замечания Юма игнорировали моральную и юридическую подоплеку вопроса. Сегодня нас поражает невнимание Юма к этим аспектам. Мы знаем, что выигрыш одних может более или менее непосредственно вызывать страдания других, очень далеко находящихся людей, обрекаемых на нищету, на голод или даже прямо на смерть. Но экономика – это только одна из предоставляемых прогрессом человеку возможностей влиять на жизнь других людей с далекого расстояния. В самом распространенном варианте притчи о китайском мандарине его можно убить простым нажатием кнопки: деталь, которая заставляет вспомнить скорее о сегодняшних механизмах войны, чем о Руссо, который якобы был создателем этого сюжета[605]. Бомбардировщики и ракеты доказали верность построений Дидро, согласно которым человека гораздо проще убить, если вы видите его уменьшенным до размеров ласточки. Бюрократический прогресс шел в том же направлении, создавая возможность обращаться с большими массами людей так, будто это просто числа: еще один эффективный способ смотреть на людей с большого расстояния.
Бомба, убивающая сотни тысяч людей, может вызвать угрызения совести в человеке, такую бомбу сбросившем: это случилось с хиросимским пилотом Клодом Изерли. Но бомба не требует от обычного человека, чтобы он осваивал дело собственноручного уничтожения других людей во всех ужасающих подробностях. Даже в случае (довольно распространенном), когда такое обучение полностью достигает своей цели, в работе всего механизма всегда могут случиться маленькие сбои. Кристофер Браунинг показал это в своей книге «Обычные люди»: это страшная книга, подробнейшим образом прослеживающая, как батальон немецких полицейских-резервистов оказывается вовлечен в уничтожение польских евреев[606]. Нормальные немецкие граждане, превращенные в массовых убийц, не могли надлежащим образом выполнять задание, когда случайно сталкивались с евреями, которых знали в прошлом. Спроецировать стереотипы нацистской пропаганды на десятки, сотни или тысячи евреев, не известных тебе лично, было, конечно, гораздо проще.
Четкое различение между «нами» и «ими», положенное в основу расового законодательства нацистов, на теоретическом уровне было связано с открытым отрицанием самой идеи естественного закона. В этом смысле юридическое понятие «преступлений против человечества», сформулированное на исходе Второй мировой войны, может рассматриваться как запоздалая победа Антигоны. «Справедливо будет похоронить Полиника вопреки запретам, ибо это справедливо по природе»: согласно Аристотелю, эти слова предполагали превосходство общих законов над частными, превосходство долга перед человеческим родом – над долгом перед конкретным сообществом, превосходство удаленности над близостью. Однако тот же Аристотель не преминул отметить, что удаленность и близость – понятия амбивалентные. Как мы видели, доведенная до максимума удаленность может порождать полное отсутствие сострадания к другим людям. Но как провести границу между удаленностью и чрезмерной удаленностью? Иначе говоря: каковы культурные пределы, ограничивающие такую якобы естественную страсть, как человеческое сострадание?
5. Это сложный вопрос; я не рискну отвечать на него прямо. Попробую только прояснить некоторые его импликации.
История о мандарине затрагивала лишь тему пространственной удаленности. Юм в своем «Трактате» рассмотрел гораздо более широкий вопрос – вопрос о «смежности и разделенности в пространстве и времени», который, как мы знаем, ставился уже Аристотелем:
Мы видим, что в обыденной жизни люди по преимуществу заняты теми объектами, которые не очень удалены от них в пространстве или времени, и наслаждаются настоящим, предоставляя то, что очень далеко от них, случаю и судьбе. Заговорите с человеком о том, что ожидает его спустя тридцать лет, – он не станет вас слушать; заведите разговор о том, что случится завтра, – и вы тотчас привлечете его внимание. Нас больше огорчает, если разобьется какое-нибудь зеркало, когда мы у себя дома, чем огорчила бы гибель дома в огне, если бы мы путешествовали и находились от него на расстоянии сотен лиг.
В своей «Теории нравственных чувств» (1759) Адам Смит развил наблюдения Юма, утверждая, что только «чувство равенства и справедливости» может внести поправку в естественный эгоизм всех наших переживаний. Смит описал этот эгоизм с помощью притчи, содержавшей отклик на недавнее землетрясение в Лиссабоне (1755). Не исключено, что эта притча была косвенно вдохновлена рассказом Дидро об убийце, убегающем в Китай:
Предположим, что обширная Китайская империя с ее миллионным населением внезапно проваливается вследствие землетрясения, и посмотрим, какое впечатление произведет это ужасное бедствие на самого человеколюбивого европейца, не находящегося ни в каких отношениях с этой страной. Я полагаю, что он прежде всего опечалится таким ужасным несчастьем целого народа; он сделает несколько грустных размышлений о непрочности человеческого существования и суете всех замыслов и предприятий человека, которые могут быть уничтожены в одно мгновение. Если он одарен философским складом ума, то может высказать свои соображения о последствиях такого события для европейской торговли и даже для торговли прочих стран мира. По окончании же своих философских рассуждений, выразив все, что было вызвано его человеколюбием, он опять обратится к своим делам и к своим удовольствиям или же отдастся отдохновению с таким спокойствием и равнодушием, как будто катастрофы вовсе и не случилось. <…> Если бы на следующий день ему должны были отрезать палец, то он не спал бы целую ночь; и если только землетрясение угрожает не той стране, в которой он живет, то погибель многих миллионов людей не нарушит его сна и менее опечалит его, нежели самая ничтожная личная неудача[607].
Юм, со своей стороны, даже не упоминает о такой вещи, как симпатия, которая для него тесно связана с нравственностью. Но он вводит следующее различение:
…хотя как пространственное, так и временнóе расстояние оказывает значительное воздействие на воображение, а при его посредстве – на волю и аффекты, однако следствия отдаленности в пространстве сильно уступают следствиям отдаленности во времени. Двадцать лет, конечно, лишь небольшой промежуток времени в сравнении с тем, с которым знакомит некоторых история, а некоторых – даже собственная память; между тем я сомневаюсь, чтобы тысяча лиг или даже самое большое расстояние, которое достижимо на земном шаре, могло бы до такой степени ослабить наши идеи и уменьшить наши аффекты, как такой промежуток времени.