1. Христианский дух в святой римско-католической вере, проявленный в освободительных действиях.
2. Божье слово, провозглашенное в Евангелии, – национальное и социальное право народов.
3. Церковь – страж божьего слова.
Как мы видим, это очень поучительный текст. Кто хочет, может прочесть его полностью (он совсем короткий) в сборнике политических произведений Мицкевича под редакцией М. Берсано Беже, Турин, 1965, с. 359–360.
Мицкевич вновь привел нас к Павлу и к выражению «старшие братья». Благодаря контексту Послания к Римлянам это словосочетание служит намеком на подчинение евреев христианам. Невольное воспроизведение этой традиции в словах тех, кто, подобно папе Войтыле, стремился в тот момент нарушить ее, придает оговорке трагическое измерение.
Что до обвинения Свидеркоски, будто я – один из «поборников старья, прежних обид и подозрений, которые мешают воспринимать приходящее „новое“», то я предпочту обойти его молчанием: мне не нравится, как оно звучит. Скажу только, что я поделился не подозрением, а интерпретацией. Я все еще жду, что она будет опровергнута. Что касается «нового», то многие из нас будут ему только рады.
10Наши и их словаРазмышления о ремесле историка сегодня[616]
C’est que la chimie avait le grand avantage de s’adresser à des réalités incapables, par nature, de se nommer elles-mêmes.
В своих методологических размышлениях, опубликованных посмертно под названием «Апология истории, или Ремесло историка», Марк Блок заметил: «…к великому отчаянию историков, у людей не заведено всякий раз, как они меняют обычаи, менять словарь»[618].
Итогом этого расхождения стала семантическая двусмысленность. Взять, например, фундаментальное для нашего интеллектуального и эмоционального словаря понятие – «свобода», чьи разнообразные значения долгое время находились в центре научных интересов Блока. Пристальный взгляд на их особенности способен пролить свет на иронически подчеркнутую реплику Блока об «отчаянии» историков из-за разрыва между устойчивостью слов и их меняющимся значением. Блок упомянул об «историках», думая о себе, однако его личные воззрения имеют более далекое и сложное происхождение.
«История» (от греческого «historía») – это еще один термин нашего словаря, который при переводе на разные языки вот уже двадцать два века обозначается одним и тем же словом, меняющим, впрочем, свой смысл[619]. Он использовался физиками, анатомами, ботаниками и любителями древности как в значении «описание», так и в значении «исследование». Затем «история» стала относиться почти исключительно к сфере человеческого действия, при том что следы прежнего употребления еще можно обнаружить в словосочетаниях вроде «клиническая история пациента». Это семантическое сужение стало побочным следствием поворота, который в символическом смысле можно идентифицировать со знаменитым фрагментом из «Пробирных дел мастера» Галилея:
Философия написана в величественной книге (я имею в виду Вселенную), которая постоянно открыта нашему взору, но понять ее может лишь тот, кто сначала научится постигать ее язык и толковать знаки, которыми она написана. Написана же она на языке математики, и знаки ее – треугольники, круги и другие геометрические фигуры, без которых человек не смог бы понять в ней ни единого слова…[620]
Галилей, несмотря на его тесные связи с учеными, преданными нематематическому подходу к изучению природы, заявил, что язык природы есть – или обязан быть – языком математики[621]. Напротив, язык истории был и всегда оставался, со времен Геродота и позже, языком человеческим, языком повседневной жизни, даже если он и поддерживался данными статистики и диаграммами[622]. Однако значительное число свидетельств, на которых основывались историки, также созданы на языке повседневной жизни.
Блок много размышлял над этой близостью и ее последствиями. «История, – читаем мы в другой части его посмертно вышедших размышлений, – большей частью получает собственный словарь от самого предмета своих занятий. Она берет его, когда он истрепан и подпорчен долгим употреблением, а вдобавок часто уже с самого начала двусмыслен, как всякая система выражения, не созданная строго согласованным трудом специалистов»[623]. Так, историки оказываются перед выбором: либо следовать терминологии источника, либо использовать понятия, ему внеположные. Первый вариант, замечал Блок, ведет в никуда: в одни времена устойчивый характер внутренне амбивалентных слов маскирует смену их значений, в другие – схожие значения прячутся за многочисленными терминами. В нашем распоряжении остается еще один вариант, сам по себе рискованный: такие термины, как, например, «фабричная система», кажется, подменяют собой анализ и тем самым поощряют «анахронизм <…> самый непростительный из всех грехов»[624]. Лишь взаимодействие между учеными, заключал Блок, приведет к созданию общего словаря наук о человеке; однако изобретение новых слов предпочтительнее молчаливой проекции новых смыслов на общеупотребительные понятия[625].
Таким образом, строго составленный словарь способен помочь истории справиться с ее внутренней слабостью – повседневным языком, который объединяет ее с большей частью ее же собственных источников. Отсылки к искусственно созданной терминологии химической науки, вновь и вновь появляющиеся на страницах Блока, достаточно красноречивы: он редко когда был столь близок к позитивизму. Тем не менее в одном из классических позитивистских текстов, «Введении в экспериментальную медицину» (1865) – тексте, о котором Блок отзывался довольно полемически, – Клод Бернар, в главе «Экспериментальная критика должна смотреть на факты, а не на слова», заметил, что двусмысленность также угрожает и конвенциональным языкам науки:
Когда мы придумываем слово, чтобы определить какое-либо явление, мы в общем принимаем идею, которую, как мы надеемся, оно выражает, и точный смысл, который мы ему придаем; однако в связи с последующим развитием науки смысл слова для некоторых людей меняется, в то время как остальные продолжают использовать это слово в его первоначальном значении. В итоге возникают столь сильные разногласия, что люди, используя одни и те же слова, выражают совершенно разные мысли. Действительно, наш язык лишь приблизителен, и даже в науке он столь неопределенен, что, если мы теряем из вида явления и цепляемся за слова, то быстро отдаляемся от реальности[626].
Однако какие же отношения, с точки зрения историка, связывают слова (язык свидетельств) и реальность? В ответе Блока на этот вопрос мы можем обнаружить много взаимосвязанных элементов. Во-первых, ощущение недостаточности слов в отношении того, что их порождает: страстей, чувств, мыслей, запросов. Блок иллюстрирует эту недостаточность, приводя в пример крайний случай:
Сколь поучительно было бы подслушать подлинную молитву простых людей – обращена ли она к богу вчерашнему или сегодняшнему! Конечно, если допустить, что они сумели выразить самостоятельно и без искажений порывы своего сердца.
Ибо тут мы встречаемся с последним великим препятствием. Нет ничего трудней для человека, чем выразить самого себя. <…> Самые употребительные термины – всегда приблизительны[627].
Эти слова, основанные на личном исследовательском опыте Блока, не были навеяны скептицизмом – ровно наоборот. Осознание недостаточности каких-либо слов, написанных или произнесенных, указало Блоку на обходные пути, позволившие ему прочесть средневековые источники «против шерсти». Можно вспомнить замечательные страницы «Королей-чудотворцев», посвященные мужчинам и женщинам, зараженным золотухой, которые преодолевали огромные расстояния, дабы ощутить волшебное прикосновение королевской руки[628]. Однако то же осознание усилило его приверженность компаративной истории, основанной, как в случае «Королей-чудотворцев», на категориях, неизбежно далеких от терминологии источника.
Указанные элементы выходят на передний план в работе 1928 года «К сравнительной истории европейских обществ», своего рода методологическом манифесте, до сих пор сохраняющем свою научную актуальность[629]. В заключении статьи Блок напоминал об устойчивом стереотипе, отождествлявшем компаративную историю с поиском аналогий, вплоть до самых поверхностных. Вся суть компаративной истории, настаивал Блок, состоит в том, чтобы подчеркнуть различия между изучаемыми ею явлениями. С этой целью необходимо отбросить все мнимые сходства: например, в сфере европейской медиевистики якобы существующее подобие между положением английского виллана и французским серважем. Конечно, некоторые пересечения здесь неоспоримы:
И серв и виллан с точки зрения юристов и общественного мнения были «несвободными» и в этом своем качестве именовались в не которых латинских текстах «рабами», servi… именно по причине этой «несвободы» и «рабского» имени ученые нередко уподобляли их римским рабам.