Ну почему, почему у него все через пень-колоду? – задавал себе Володька все один и тот же вопрос. Только начнет взбираться в гору – хлоп и в луже. Неужели все оттого, что контрабандой на свет заявился?.. Да, у других отец дак отец – железный. Ежели в живых нет – на войне погиб. А у него? Сколько раз он допытывался у матери! Затвердила одно: шофер Максим из леспромхоза. А что за Максим? Такого, говорят, и слыхом не слыхали. Но отец – черт с ним! – и без отца прожить можно. А вот как на люди теперь показаться? В правленье головомойка – это уж как пить дать. Девки на смех поднимут. И Колька, вражина, начнет расправлять крылья… Удирать, удирать надо, вдруг решил Володька. А куда удирать? В леспромхоз? На целину податься? В ремесленное? Но везде нужна бумажка. А кто ему даст бумажку?
На Грибове, как и следовало ожидать, никого не было. Возле избы неприкаянно стояли конные грабли, и о них глухо выстукивали капли дождя.
«Специально выставили, – подумал Володька. – Вот, мол, собирались, да дождь помешал». А в общем, не все ли равно ему теперь?
Он снял в сенцах с крюка свое ружье с патронташем, забрал свой чайник. Кажется, ничего не забыл. А удилища? Два тонких удилища, белевших под крышей, ему попались на глаза, когда он уже садился на коня. Эти удилища он специально срезал, чтобы увезти домой. Длинные, гибкие – их ни за какие деньги не купишь. Но на черта ему теперь удилища? Ну, оставь Кольке – спасибо скажет.
Володька кинулся в сенцы, выхватил из натопорни чей-то топор – и через минуту от удилищ валялись одни палки.
«А это тебе на память – из-за тебя все началось». Он скинул с плеча дробовик и почти в упор выстрелил в старую кепку Никиты, висевшую на гвозде над входом в сенцы.
Вот теперь все. Прощай, Грибово…
Конь, как только вышел на твердую песчаную дорогу, перешел на рысь. И Пуха – хвост колесом – заработала ногами, как наскипидаренная. Дом почуяла! Ну, а он куда спешит? Нет, он не забыл про сводку. Кузьма уже что-то перед самым отъездом дописал в нее. Размашисто, с остервенением. А потом зашил в бересту дратвой – не прочитаешь.
И вот эта проклятая береста всю дорогу шаркает у него за пазухой.
Что он там настрочил? Эх, если бы не сводка! Потерял – и дело с концом. А сводку… сводку нельзя. Сводку всегда ждут. Ждут в правлении, ждут в районе. За сводкой нарочного среди ночи на сенокос гоняют.
Но и везти бумагу, в которой тебя как последнюю сволочь расписали… На всю жизнь срамота! «А-а, это Володченко, который с пожни на себя доносы возил».
Поравнявшись с густой развесистой сосной, под которой свободно мог разместиться цыганский табор, Володька резко повернул коня.
Он вытащил из-за пазухи бересту, вспорол ножом швы. Мокрые, назябшие руки не слушались. Темно. Тогда он вырвал из лапы над головой клок сухой шасты – так называют древесный лишайник на Пинеге, – намотал ее на сухой сук и поджег.
Всего скошено…
Так, это не то… Он лихорадочно перевернул листок. Ага, вот и выработка по дням… Фролов, Фролов… Что такое? Его фамилия в ведомости. Не может быть!
Хватая ртом воздух, он вытер мокрым рукавом лицо, начал читать сверху.
29 июля
1. Антипин К. В. – 2,3 га.
2. Фролов В. М. – 1,8 га.
30 июля
Опять Фролов рядом с Антипиным, и опять цифры… А это? Ну, уж это черт знает что! Антипин – 2,9 га, Фролов – 3,4 га.
Или это в тот день, когда он обскакал Кузьму? Было такое – сам Кузьма говорил…
1 августа
Погас огонь. Володька дул в дотлевающую шасту, дул до слез, чиркал отсыревшие спички – все напрасно. Тогда, страшно волнуясь (не прочитает самого главного), он сунул в обуглившуюся массу весь коробок. Целая вечность прошла, пока вспыхнуло пламя.
1 августа
1. Антипин К. В. – болезнь.
Правильно! Болел Кузьма. Вот человек – все начистоту, без утайки.
2. Фролов В. М. – 1,2 га.
Сбоку крупно: «С полудня валял дурака».
Что ж, вздохнул Володька, и это правильно.
За последний день против его фамилии стояли два слова: «Злостная симуляция!»
Внизу подпись: К. Антипин.
Потом приписка: «Т. председатель! Сено гниет. Срочно гони бригадира с гуляками».
И больше ничего. Ни единого слова!
Володька въехал в деревню вечером. В домах на всю улицу светились огни, из раскрытых окон летели песни, веселые голоса. В теплых новорожденных лужах, нежась под мелким сыпучим дождиком, плескались ребятишки. Заслышав топот коня, они лягушатами рассыпались по сторонам.
Володька, насквозь мокрый, ни на секунду не выпуская руки из-за пазухи – в ней он держал самое дорогое сокровище на свете! – проскакал к правлению колхоза. Лихо вбежав в контору, он выпалил с порога:
– Я сводку привез от Кузьмы Васильевича!
– Сводку? Ты бы еще ночью привез. Передай Антипину: в следующий раз за такие дела по партийной линии взгреем. Понял?
И председатель, даже не взглянув на сводку, которую бережно положил перед ним на стол Володька, схватился за ручку телефона.
«В район звонит, – подумал Володька. – Видно, начальство крепко намылило шею». Эх, много бы он дал сейчас, чтобы хоть одним глазком посмотреть, какое лицо у председателя будет, когда он сводку начнет читать! Но нельзя же, в конце концов, быть таким мальчишкой! И Володька, в последний раз взглянув на грязный, измятый листок – поаккуратнее надо было, – вышел.
На крыльце перед доской показателей он остановился.
Справа – общие цифры по бригадам, а слева поименно выписан каждый косильщик. Почетно! Недаром председатель на собрании назвал косильщиков сенокосной гвардией. И вот в эту гвардию завтра впишут его. А ну-ко, потеснитесь маленько. Дайте человеку встать на свое место…
Вдруг где-то совсем близко вспыхнула задорная частушка. Володька птицей взлетел на коня.
Нюрочку он узнал сразу – по лакированным сапожкам, блеснувшим в освещенной луже.
Поравнявшись с девушками, Володька вздернул коня на дыбы.
– Нюра, я там сводку привез!
– Чего? – рассмеялась Нюрочка, показывая свои белые зубы.
– Я говорю, сводку привез.
– Вот обрадовал. Не видала я сводок.
«Ничего, Нюрочка, – мысленно шептал Володька, провожая ее глазами. – Посмотрим, что завтра запоешь». Прибежит к председателю: «Тут ошибка, Евстигней Иванович. Антипин все перепутал. Володьке свое приписал». Э, нет, Анюточка, не ошибка. Ничего не поделаешь, придется тебе в свои книги вписывать, да еще и на стенку вывешивать. И это даже хорошо, что в сводке про лодырничанье сказано. По крайности, поверят.
– Володченко, ты ли это?
Володька оглянулся. К нему, выписывая пьяные восьмерки, медленно приближался Никита. Рубаха распояской, ворот расхлестнут…
– Никита, я сводку привез! – с прежним задором крикнул Володька.
– Сводку? А я думал, водку, – пьяно сострил Никита.
Володька разъярился:
– Это почему вы не приехали? Смотри, старая киса, мы тебя с Кузьмой Васильевичем выведем на чистую воду. Ты у нас еще попляшешь…
Никита так и остался стоять с разинутым ртом посреди дороги.
– А что, в самом деле, – горячился Володька, погоняя коня. – Там сено гниет, а он гулянку развел.
Нет, с этими порядочками надо кончать. Вот общее собрание будет, и он первый шумнет: хватит, побригадирил. Антипина предлагаю.
Собственно, заезжать к жене Кузьмы было незачем.
Кузьма ничего не наказывал. Но как это? Напарник приехал с сенокоса – и мимо. Не годится!
Марья, жена Кузьмы, худая черноглазая женщина на сносях, подтирала тряпкой пол. На полу были расставлены тазы, и в них с потолка капала вода.
Ребятишки – славненький такой бутуз, весь в Кузьму, и заплаканная девчушка – сидели на печи. Володька подмигнул мальчику, сказал:
– Марья, Кузьма Васильевич поклон наказывал. Посмотри, говорит, как там мои…
– Поклон? – Марья тяжело выпрямилась. – Черт ли мне в его поклоне! Лучше бы он вместо поклона избу перекрыл. Утонули – живем.
– Понимаешь, – начал разъяснять Володька. – Он партийный…
– А партийному-то дом не нужен? Все – как люди, а он… Ну уж, я ему задам…
– Ну, ты губы-то не очень!..
– Что?!
– Я говорю, губы-то подожми. Муха залетит. Мужик у тебя золото, а ты против него ворона бесхвостая. Понятно?..
Дома матери не было. На столе записка, крынка молока и граненый стакан, прикрытый ячменной лепешкой.
Володька приоткрыл стакан, понюхал: вино.
«…Ешь, пей, отдыхай, а это от меня праздничное. Меня вызвали на ночное дежурство…»
Володька скомкал записку. Знаем это ночное дежурство. Как праздник, так и ночное дежурство… Но спасибо и на том, что о праздничном вспомнила.
Когда он вышел из дому, дождь все еще моросил и был тот самый час, когда пьяное веселье, уже не вмещаясь в домах, вываливается на улицу. То тут, то там разнобойно горланили песни…
Возле клуба кипела людская мешанина. Всем хотелось попасть в помещение. Но старенький клубик не мог вместить и половины желающих. И вот толпа со смехом, с задорными, поощряющими друг друга выкриками, штурмом брала узкий проход на крыльцо. Давили, жали, откатывались и снова, развлекаясь и улюлюкая, устремлялись вперед.
Володька попал в самую середку толчеи, и его буквально на руках внесли в помещение.
В клубе, несмотря на то что все окна были раскрыты настежь, жара стояла не меньше, чем на покосе. И трудились тоже по-страдному. Пьяные бабенки, обливаясь потом, выколачивали пыль из каждой половицы. Некоторые резвились даже на сцене.
– Коля, Коля, быстрей! – выкрикивали плясуньи.
Володька, зажатый в углу у печки, с недобрым чувством смотрел на Кольку. То, что Колька сидел развалясь в цветнике девчат, – понятно. Гармонист. Но откуда у него взялась эта кожаная куртка? С «молнией», с замочками на грудных карманах. Брат прислал из города?..